Курсовая: Культурно-бытовой облик учащихся начальной и средней школы XIX начала ХХ веков

«.все пуговицы, все крючки были на месте на нашей одежде, ни одна посторонняя

книга не была в наших ранцах, никто не щеголял своей прической или слабыми

намеками на растительность на верхней губе, никто даже из наиболее смелых

курильщиков не приносил с собою в класс табаку и папирос, и в ватерклозетах

царствовал образцовый порядок»[220].

Особенно подробно борьбу с начальством за право пользоваться своей свободой

описывает В. Короленко: «Мелкая беспрерывная партизанская война составляла

основной тон школьной жизни.[.] К семи часам ученики, жившие на общих

квартирах, должны были сидеть за столами и готовить уроки. Исполнялось это

редко, и главная прелесть незаконного утреннего сна состояла именно в сознании,

что где-то, в тумане, пробираясь по деревянным кладочкам и проваливаясь с

калошами в грязь, крадется ищейка Дидонус (- надзиратель Дитяткевич) и, быть

может, в эту самую минуту, уже заглядывает с улицы в окно.

Когда ученики уходили в гимназию, Дитяткевич приходил в пустые квартиры,

рылся в сундуках, конфисковывал портсигары и обо всем найденном записывал в

журнал. Курение, «неразрешенные книги» (Писарев, Добролюбов, Некрасов, - о

«нелегальщине» мы тогда и не слыхали), купанье в неразрешенном месте, катанье

на лодках, гулянье после семи часов вечера - все это входило в кодекс

гимназических проступков. В их классификации чувствовался отчасти тот же

маниаческий автоматизм: вопрос сводился не к безнравственности поступка, а к

трудности педагогической охоты. В городе и кругом города было много прудов и

речек, но катанье на лодке было воспрещено, а для купанья была отведена лужа,

где мочили лен. Разумеется, ученики катались в лодках и купались в речках или

под мельничными шлюзами с их брызгами и шумом... Нередко в самый разгар

купанья, когда мы беспечно ныряли в речушке, около «исправницкой купальни»,

над обрезом горы, из высокой ржи показывалась вдруг синяя фуражка, и

ковыляющая фигурка Дидонуса быстро спускалась по тропинке. Мы хватали, одежду

и кидались в камыши, как беглецы во время татарских нашествий. Колченогий

надзиратель бегал, как наседка, по берегу, называл наугад имена, уверял, что

он всех знает, и требовал сдачи в плен. Мы стояли в камышах, посиневшие от

холода, но сдавались редко... Если надзирателю удавалось захватить платье

купальщиков, то приходилось одеваться и следовать за ним к инспектору, а

оттуда - в карцер... И всегда наказание соответствовало не тяжести вины, в

сущности явно небольшой, а количеству усилий, затраченных на поимку...

С семи часов вечера выходить из квартир тоже воспрещалось, и с закатом солнца

маленький городишко с его улицами и переулками превращался для учеников в ряд

засад, западней, внезапных нападений и более или менее искусных отступлений.

Особенную опасность представлял узенький переулочек, соединявший две

параллельных улицы: Гимназическую и Тополевую. Темными осенними вечерами

очень легко было внезапно наткнуться на Дидонуса, а порой, что еще хуже, -

«сам инспектор», заслышав крадущиеся шаги, прижимался спиной к забору и ...

внезапно наводил на близком расстоянии потайной фонарь... Это были

потрясающие моменты, о которых наутро рассказывали в классах...

Впрочем, я с благодарностью вспоминаю об этих своеобразных состязаниях. Гимназия

не умела сделать интересным преподавания, она не пыталась и не умела

использовать тот избыток нервной силы и молодого темперамента, который не

поглощался зубристикой и механическим посещением неинтересных классов... Можно

было совершенно застыть от скуки или обратиться в автоматический зубрильный

аппарат (что со многими и случалось), если бы в монотонную жизнь не врывались

эпизоды этого своеобразного спорта»[221]

.

Столкновения с начальством в основном и происходили в борьбе учащихся за право

свободно пользоваться собственным временем, как это отмечает М. Добужинский:

«Для нас, гимназистов, зимой большим развлечением было кататься на коньках в

Бернардинском саду. Место это считалось вполне приличным, но гимназистам надо

было иметь особое разрешение и после какого-то часа кататься на коньках

строжайше запрещалось – ослушников же (за этим следили вездесущие ненавидимые

«помощники классных наставников» - гимназическая полиция) – на другой день

наказывали оставлением после уроков в гимназии на час или два. Наказание было

скучным, похожее на карцер. От нечего делать мы вяло готовили уроки и всегда

разболевалась голова»[222].

Такая обстановка вражды с начальством была очень частым явлением практически во

всех учебных заведениях. К примеру, А. Грекову в первом классе учителя,

директор сначала казались прекрасными людьми, но затем ситуация изменилась:

«Едва я перешел во второй класс, как уже почувствовал, что начальническая

система заняла неприятельскую позицию относительно своих воспитанников. Может

быть, именно потому, что сами добродушные педагоги по собственному опыту знали,

что с этих пор начинает уже открывать свои враждебные действия противу их науки

другая, неприятельская сторона» [223]

.

Впрочем, были учебные заведения, где начальство никоим образом не участвовало в

воспитании учеников, и они в свободное время были предоставлены сами себе. Но и

о такой ситуации бывшие ученики рассказывают без симпатии: «Остановить шалунов

и забияк было некому: ни при училище, ни при гимназии не имелось надзирателей.

Смотритель училища являлся только в учебные часы, а директор и на уроки не

ходил, хотя квартира его находилась в гимназическом доме.»

[224]. Или начальство всё же следило, но часто недостаточно: «Вы спросите,

что же делало начальство, зачем оно смотрело? отвечаю, - секло розгами малых

учеников за единицы, смотрело сквозь пальцы на безнравственные поступки

учеников высших классов, а в отчётах писало, что всё в заведении обстоит

благополучно»[225]. На старших же

учащихся, случалось, начальство вообще не имело никакого влияния («Ученик

высшего класса никого из начальников не слушался»

[226]).

Вообще же, постановка надзора за учащимися была целой проблемой для «педагогов»:

«.Пределы надзора за пансионерами и приходящими учениками гимназии вне стен

заведения никакими существующими постановлениями в точности не определены, а

указывается самым назначением самих этих заведений. Только при некоторых

гимназиях есть воспитательные заведения, пансионы, воспитанники которых

находятся под влиянием заведения, почему и надзор за этими воспитанниками

вполне лежит на обязанности и ответственности гимназического начальства»

[227].

Дело учителей в основном было, конечно, не воспитание, а образование учащихся,

передача знаний, но и это формировало умы школьников. Хотя нередко встречались

учителя, напрасно носящие это звание; они вызывали у своих учеников не желание

учиться, а одно только отвращение. Например, Н. Златовратский описывает такого

учителя: «Под видом вечерних репетиций и уроков на дому, на которых никто

никогда ничему, кажется, не выучивался, он получал с родителей неуспевающих

учеников довольно обильную дань»[228].

Были учителя и повыше уровнем, которые хотя бы пытались чему-нибудь научить:

«Разумеется кроме маниаков. в педагогическом хоре, настраивавшем наши умы и

души, были также и голоса среднего регистра, тянувшие свои партитуры более или

менее прилично. И эти, конечно, делали главную работу: добросовестно и

настойчиво перекачивали фактические сведения из учебников в наши головы. Не

более, но и не менее. Своего рода живые педагогические фонографы [.]

Общими усилиями, с большим или меньшим успехом они гнали нас по программам,

давая умам, что полагалось по штату. Дело, конечно, полезное. Только. это

умственное питание производилось приблизительно так, как откармливают в клетках

гусей, насильственно проталкивая постылую пищу, которую бедная птица

отказывается принимать в требуемом количестве по собственному побуждению»

[229].

Учителя могли и вообще не участвовать в воспитании детей, как, например, учителя

А. Деникина: «Перебирая в памяти ученические годы, я хочу найти положительные

типы среди учительского персонала моего времени и не могу. Это были люди добрые

или злые, знающие или незнающие, честные или корыстные, справедливые или

пристрастные, но почти все только чиновники. Отзвонить свои часы, рассказать

своими словами по учебнику, задать «отсюда досюда» - и все. До наших душонок им

не было никакого дела. И росли мы сами по себе, вне всякого школьного влияния»

[230].

Но встречаются школьные воспоминания, где об учителях говорится с

благодарностью: «Теперь, когда прошло много лет, можно спокойно и объективно

оценить своих учителей. За редким исключением, это были знающие, добрые,

честные и преданные своему делу люди. Какое надо было иметь терпение и

выдержку, чтобы преподавать в классах, где было много шалунов, упрямых и

неразвитых мальчишек! Учителя свято исполняли долг, передавая нам свои знания»

[231]. Хорошо вспоминает о своих учителях и Н. Ге: «Учителя были дорогие

люди, они были светлые точки нашей жизни; это были праздники»

[232].

Впрочем, не так уж редко случалось, что на указания учителей вообще не

обращалось никакого внимания. Так было в классе М. Добужинского в Петербургской

гимназии: «Класс наш был невероятно распущен, даже порочен, и учителя, несмотря

на всю их строгость (на которую и я тоже, как и другие, скоро перестал обращать

внимание), ничего не могли поделать, - шумели, дурачились и дерзили»

[233]. Впрочем, в Виленской гимназии у М. Добужинского дело с учителями было

немного лучше: «Учителя держались по-чиновничьи, оффициально, и некоторые

наводили смертельную скуку, но они были довольно безвредны и их мы меньше

дразнили, чем в петербургской гимназии.»

[234]. Вообще же, если верить М. Добужинскому, уважения к учителям он

вообще не встречал: «За мной в гимназии стала утверждаться «слава»

карикатуриста, моей мишенью были, конечно, прежде всего учителя. Почему-то мы в

классе решили, что они все пьяницы и устраивают общие попойки, и я изобразил

как одни из учителей пьют из рюмок, другие из горлышка бутылей, третьи валяются

под столом пьяные «как стельки»»[235].

Наконец, учащиеся нередко боялись больше всего самого директора: «.Мог ли бы нас

в то время директор отдать под красную шапку (то есть в солдаты)? Мы верили,

что мог бы, если бы захотел: пожаловался бы на нас министру, министр доложил бы

Царю, а Царь мог бы наказать нас.»[236]

.

Самым действенным способом воспитания и внушения ученикам среди учителей и

начальства считались розги, как это следует, например, из описания А.

Афанасьева: «.было в большом ходу и сеченье розгами. По гимназическому уставу,

это наказание было дозволено только в трех низших классах; но бывали примеры,

что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам известное, и подвергал ему

учеников 4-го класса»[237]. Это

подтверждает и описание А. Рубца: «Взрослых учеников секли особенно жестоко,

давали минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по субботам,

после обеда. Ученики вызывались по алфавиту: малец и великовозрастный, и так по

очереди весь состав наказываемых, которых было 12-15 человек»

[238]. На это же указывает и Н. Дружинин: «Я – ответчик за это слово – знаю

несколько грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и

палачами тут были употреблены мальчики-товарищи!.. из 150 учеников нашего

училища третья часть ежедневно выходила из училища сеченою.»

[239]. Действительно, в сечении учащихся нередко участвовали их же товарищи:

«. розги у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку

пороли с каким-то удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что

такого-то надо выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за

розгами» [240]. Сечение розгами могло

постепенно становиться просто необходимым способом воспитания учащихся: «Отец

мой выносил наказание, которое называлось субботники, то есть сечение всех в

субботу, виноватых за вину, а невинных, чтобы они не портились. Это было в

начале столетия»[241]. Н. Бунге и Н.

Забугин отмечают, что при Александре III, когда многие наказания учеников были

запрещены, запрет не коснулся именно розог: «Розга была удержана, т.к. полная

отмена её не встретила сочувствия ни в педагогических сферах, ни между

родителями, но применение её было очень ограничено – требовалось большинство

¾ голосов педагогического совета по закрытой баллотировке, при том по

отношению к воспитанникам только первых трёх классов»

[242].

Были и такие учебные заведения, где розги почти не употреблялись, но зато было

много других подобных способов воспитания: «Ни в училище, ни в гимназии за все

время моего там шестилетнего учения не было телесных наказаний. Высекли только

троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых они отбились от рук и которые

вынуждены были прибегнуть к начальству, чтоб оно усмирило непокорных детей.

Провинившихся наказывали другими способами: ставили на колени и оставляли без

обеда; в большом ходу были и другие, более грубые и недостойные меры внушения:

волосодрание, пощечины, подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без

причины: кто получал их, у того действительно трещало в голове и сыпались из

глаз искры, так что пол превращался в небо, усеянное звездами. [.] Мы с братом

были избавлены от трех последних наказаний, только потому, что не заслуживали

их, столько же и потому, что учителя иначе держали себя с нами, как

единственными учениками из дворянского сословия»

[243]. Обычно же учителя любили совмещать и использовать все физические

методы внушения сразу: «Со стороны учителей и начальства также мало было

назидательных примеров для молодежи: они относились к учащимся неимоверно грубо

и сурово; в классах не только слышались самые грубые ругательства, но доходило

нередко и до телесной расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание

в классе учителя били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали

в класс сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей,

раздевали провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция

производилась не в низших только классах, не с одними малолетними; подвергались

ей и здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов»

[244].

Некоторые учителя проявляли в вопросах наказания особую изощренность, как,

например учитель Н. Ге: «Он ставил на колени с двумя толстыми книгами в

руках, поднятыми к верху.

Каждый ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для

подкладывания под колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны. Он

бил квадратной линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся трещиной,

которая покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал щелчок в ухо.

О сечениях я уж не говорю.»[245].

Очень распространено было и наказание едой, оставление без обеда, хотя тут

учащиеся обычно находили способ не остаться голодными: «У нас в ходу было

наказание едой; были такие ученики, которые оффициально никогда не обедали,

разумеется, товарищи всегда носили часть своей еды и обыкновенно на спине за

курткой. Чтобы пища – говядина, оладьи – не упала, куртка придерживалась

натянутой так, что жир стекал по спине.»

[246]. На то же указывает и А. Афанасьев; его «воспитатели»: «.оставляли без

обеда. нередко весь класс; но мы всегда находили возможность купить себе белых

хлебов, яблок или орехов и колбасы и бывали весьма довольны; в свободное время

между классами от 12 до 2 часов предавались мы всем возможным шалостям, и нам в

таких случаях было всегда весело»[247]

.

Заключение в карцер – обычно в пустующий класс или какую-нибудь кладовку – также

было в ходу как воспитательное средство: «Самое строгое наказание для учеников

высших классов состояло в заключении в карцер на 2 недели. Редко кого

исключали.»[248]. Это подтверждает

выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 3

сентября 1884 г.: «1. Слушали заявление г. Директора: помощник классных

наставников г. Мерцалов сообщил ему, что ученик 5-го параллельного класса

Красовский Владимир позволил себе дерзость по отношению к нему, крикнув в окно

своей квартиры бранную кличку, когда тот проходил по улице. Призванный к г.

Директору, ученик Красовский сначала отрицал свою виновность, потом признался и

просил прощения.

Пед. Совет, принимая под внимание, что ученик Красовский и раньше замечался в

подобных проступках, определил: повергнуть ученика Красовского

заключению в карцер на 12 часов и записать его в штрафной журнал»

[249].

А вот выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 11

января 1883 г. (здесь приведён уже последний метод дисциплинарного взыскания):

«1. Обсуждали поведение ученика 5-го параллельного класса Самохина Алексея.

Этот ученик в истёкшем полугодии совершил целый ряд крупных проступков, а

именно: крайне неприлично вёл себя на уроках: пел, свистел, самовольно

переходил с места на место, предлагал неуместные вопросы, брал с кафедры журнал

и поправлял в нём отметки, без дозволения уходил из гимназии, курил на улице,

фамильярно и дерзко объяснялся с преподавателем. За эти проступки Самохин

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20



Реклама
В соцсетях
бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты