однако после 1870 года возникли новые возможности найма на канцелярскую
работу и в торговлю. На такую работу принимали преимущественно белых молодых
женщин из числа коренных американок. В 1870 году лишь немногие женщины были
заняты в сфере «белых воротничков», тогда как в 1900 году их было уже более
одной трети, а к 1920 году их было большинство [35].
До Гражданской войны клерками обычно были молодые люди, доверенные своих
нанимателей, убежденные в том, что они стоят на первой ступени лестницы. По
мере роста объема и усложнения деятельности корпораций их потребность в
ведении документации привела в 1880-х годах к специализации конторских
служащих и к быстрому оснащению офисов новинкой - пишущими машинками.
Оружейная фирма «Е. Реминггон и сыновья» начала выпуск пишущих машинок в 1873
году, и к 1886 году она выпускала уже 1500 штук в месяц. В 1887 году одна из
газет делового мира заметила, что «пять лет назад пишущая машинка была просто
механической диковиной. Сегодня ее монотонный стук можно услышать почти в
каждом хорошо налаженном деловом учреждении в стране. Происходит великая
революция, и в ее основе - пишущая машинка» [18 , 143]. Эта революция
превратила канцелярскую работу из способа «сделать» карьеру в чисто женскую
профессию.
Расширение корпораций в послевоенный период потребовало специальностей -
стенографии и машинописи, – однако ни та, ни другая профессия не
способствовали карьере. Потребовался персонал в розничной торговле новым
универсальным магазинам, обладавший основными арифметическими навыками и
способный легко общаться с покупателями, преимущественно женщинами. В то же
время расширение возможностей получить образование создало резерв грамотных
женщин, которым трудно было найти работу где-либо помимо школы. Новые
профессии немедленно были отнесены к категории женских. В 1875 году «Е.
Ремингтон и сыновья» рекламировали свою продукцию как отличный рождественский
подарок, подчеркивая, что «ни одно изобретение не открыло для женщин такой
широкой и легкой дороги к получению выгодной и подходящей для них работы, как
пишущая машинка». Когда в 1881 году нью-йоркская Христианская ассоциация
женской молодежи (ХАЖМ) организовала курсы для обучения машинописи, желающих
заниматься оказалось больше, чем они могли принять [18 ,143].
Рост участия женщин в общественном производстве и сферах обслуживания стал
причиной того, что семья стала постепенно лишаться ряда функций, присущих ей
ранее. Члены семьи материально становится менее зависимыми друг от друга,
повышается экономическая самостоятельность женщин. Семья занимает не столь
важное, как прежде, место в жизни американцев.
Взлеты и падения капиталистической экономики оттеснили дом, религию, когда-то
стоявшие в центре политических и экономических структур, на задний план. На
первый план выходит стремление сделать карьеру, получить место работы, выжить
в условиях конкуренции, получить престижное образование для профессиональной
деятельности. К концу девятнадцатого столетия формируются типичные ценности
американцев: ориентация на автономию индивида, отношение к работе как к
добродетели, а к лени и безделью как к свидетельству слабого характера.
Меняется отношение к профессиональное работе женщины и ее роли в семье.
Стремительное изменение характера производства, технологические новшества,
появление чисто «женских профессий» и дух индивидуализма, открывали для
женщин новые возможности самовыражения, размывая тем самым самые основы
семейных устоев.
Глава III. Некоторые особенности американской семьи XIX века в сравнении с
европейской
Американская семья «ядерна», то есть это уже не былая «органическая», или
«расширенная» семья - американская семья ушла дальше от понятия клана, чем
это принято в любой другой культуре. Конечно же, она решительно отличается от
мусульманской семьи, полигамной, в центре которой стоит мужчина, окруженный
сонмом забитых женщин; или от индийской «объединенной семьи», возглавляемой
старейшей женщиной рода; или от китайской семьи, построенной вдоль оси
отец—сын и возглавляемой мужчинами-старейшинами; или от европейской семьи,
основанной на браке по расчету и все еще ориентированной на отца семейства;
или от всевозможных вариантов внебрачных семейных сообществ; или от советской
семьи, где роли родителей и детей, независимо от иерархии власти, послушания
или привязанности одних к другим, очень ослаблены вмешательством государства,
которое берет на себя существенную часть всех этих ролей [10 ,31].
Развиваясь, американская семья постепенно отторгала свойственников, бабушек-
дедушек, двоюродных сестер и братьев, тетушек и другую дальнюю родню; она
передоверила производство фабрикам и учреждениям, религию – церкви,
отправление правосудия— судам, формальное образование—школам, заботу о
больных— больницам и даже начала перепоручать принятие некоторых жизненно
важных решений психотерапевтам [10 , 18].
Что страшно поражало европейских наблюдателей и путешественников, так это
различие в отцовском авторитете [10 ,19]. Занятый на производстве или на
службе, американский отец не имеет возможности непрерывно руководить семьей,
как того требуют патриархальные отношения. Его авторитет теоретически еще
признается, и в вопросах дисциплины за ним остается последнее слово. Но его
верховная власть больше не освящена церковью, да он на нее больше и не
претендует. В повседневных делах его замещает жена, а ввиду длительного
отсутствия мужа-суверена заместитель становится королем, возвращая мужу
бразды правления только на уик-энды, а иногда передавая их самим детям.
Так традиция вольнолюбия усиливается изменениями во внутреннем построении
семьи. Дети больше оперируют понятиями требований и прав, нежели долга и
послушания. Их мир—это не мир почтительного отношения к авторитету, это мир,
в котором принято возражать родителям и торговаться, чтобы, сдавшись,
подчинившись семейным правилам, касающимся манеры ли поведения, еды или
каких-то поступков, получить за это вознаграждение [10 ,19].
Эта картина семейной анархии, центром которой являются дети, конечно, тоже
преувеличена. В благополучных семьях тирания более слабых членов, из-за
которой такую семью даже прозвали «диктатурой слабейшего», сказывается мало.
Правила существуют для всех, им и следуют все вместе. Сэкономленные
деньги—это не потом и кровью завоеванный для детей достаток, эти деньги
тратятся на путешествия и развлечения для всей семьи. Семейные обычаи,
против которых решительно возражает хотя бы один член семьи, исчезают, и
никакой родительской властью их не сохранить, если для детей они утратили
свое значение. Конечно, постоянно существует опасность возникновения
невротических отклонений в эмоциональном семейном климате. По неким сугубо
внутренним, личным причинам неосознанные симпатии одного или обоих родителей
могут принадлежать одному из детей в ущерб другому, и один ребенок может
расти как «прекрасный принц», а другой—быть «козлом отпущения». Соперничество
детей за любовь и уступчивость родителей порой до крайности затрудняет
принятие семейных решений. Дополнительная трудность возникает оттого, что
идет постоянное сравнение с правилами и решениями, принятыми в других
семьях. И все же, каким бы трудным ни был этот процесс, принимаемые решения
являются частью того, что может быть в общих чертах названо демократическим
процессом в семейных отношениях.
Результат такой демократии, как и любой демократии вообще, уязвим. Нападки на
американскую семью в связи с утратой в ней иерархического принципа сродни
таким же нападкам на политическую демократию в Америке. Семье, конечно,
тяжелее переносить бремя демократической функции. Это бремя лежит на
большом количестве малочисленных семейных союзов, многие из которых
расстраиваются и распадаются из-за неосведомленности, неуверенности,
неврозов или разобщенности родителей. Они часто все портят, руководствуясь в
воспитании детей лишь ответственностью и привязанностью. В обществе в целом
неспособность одних справиться с бременем демократии из-за невежества или
несостоятельности может быть уравновешена большей зрелостью других. Но
именно потому, что семья—первичная самостоятельная
общность, никакая другая семья спасти ее не может. В итоге она либо тонет,
либо выплывает—в зависимости от способности ее членов предпринять попытку
совместного риска. Если попытка не удается, иерархическая семейная структура
превращается в тираническую, собственническую или анархическую.
Часто говорят, что благодаря индивидуалистической структуре власти в
пределах американской семьи в Америке невозможна политическая диктатура. Если
это так, то вовсе не потому, что мятежный принцип переносится из семейной
сферы в сферу политики. На самом деле как раз именно излишне проявляющие
собственнические склонности, деспотичные родители при неустойчивости
состояния семьи провоцируют в детях стремление иметь сильного отца или
заменить одного отца другим. Что действительно связывает семейную структуру
с гражданскими демократическими навыками, так это обоюдное влияние: только в
демократической политической среде семья может позволить себе отказаться от
бремени деспотической власти и предоставить равенство всем своим членам, и, в
свою очередь, справляясь с учреждением правительства всеобщего согласия в
пределах первичной социальной общности, учась здесь совместно вырабатывать
правила и следовать им, семья превращается в незаменимую школу поисков
всеобщего согласия в более широкой, политической сфере. Дети и родители,
прошедшие эту школу, вряд ли смогут стать винтиками в машине деспотии или
находить удовлетворение в том, чтобы слепо следовать за лидером—хотя
очевидный конформизм последнего времени в политических взглядах американцев
показывает, насколько сама семья оказалась зажатой в тисках культуры [36].
Ностальгическое умиление и архаический аромат, как от музейного экспоната,
которыми наслаждались американские читатели и зрители благодаря книге
Кларенс Дэй «Жизнь с отцом» — патриархальным отцом, чья власть в семье
освящена религией,— и спектаклю, поставленному по ней, красноречиво
свидетельствуют о том, как далеко ушла от тех времен нынешняя американская
семья [10 , 33]. Современный фольклор, в котором отец переместился на
противоположный конец семейной иерархии, добродушно подтрунивает над утратой
им былой власти в семье: по утрам ему с трудом удается пробиться в ванную
комнату только после того, как ее освободят напористые дети, а в комиксах
«Отец-воспитатель» он полностью под пятой у жены и детей. Однако сатира эта
незлобива, ибо американский отец примирился со снижением своего семейного
авторитета, отчасти из-за того, что работа отнимает у него слишком много
времени и сил, отчасти потому, что новая роль соответствует духу общества в
целом.
Если сравнивать американскую семью с семьей в авторитарном обществе, разница
поражает. Структура семейной власти в преднацистской Германии была
спроецирована и на все остальные сферы немецкого общества. При нацистах
возникло обратное влияние — Fuhrer-prinzip, господствовавшее в обществе и
усиливающее позиции отца семейства. Но существовал предел, за которым
немецкая семья оставалась, как заметил Макс Хоркхаймер, «убежищем от
массового общества» нацистов, поэтому-то гитлеровскому режиму и пришлось
«перестроить» ее: ведь, даже следуя принципу авторитаризма, она недостаточно
подчинялась дисциплине нацистских доблестей. Согласно последним наблюдениям
над немецкой семьей, и здесь отец теряет авторитет и приближается к
американскому образцу. В Советском Союзе коммунистическая партия попыталась
усилить авторитарную внутрисемейную систему по образу и подобию системы
государственной. Латиноамериканская семья в последнее время освобождается
как от диктата церкви, так и от тирании отца; и параллельно с
антиклерикальным движением в тамошнем обществе неумолимо утверждается
американская семейная структура, основанная на принципе свободного выбора.
Совершенно очевидно, что в подавляющем большинстве западных стран развитие
семьи идет по американскому образцу, так же как и сама американская семья в
свое время переняла тенденции семейного развития, существовавшие в
европейском обществе.
Первостепенная забота американской семьи—вырастить и подготовить ребенка к
будущей самостоятельной жизни. Суть перемен в отношении к семье в Америке—
гедонистическая революция, начавшаяся в конце XIX века, учреждающая новые
принципы. Они гласят: жизнь можно сделать приятной; количество детей и
разницу в их возрасте можно планировать; роды не должны быть проклятием, а
воспитание и обихаживание детей—обузой; оба супруга могут обрести счастье в
желанном для обоих браке и желанных детях; важные семейные решения следует
принимать, в значительной мере руководствуясь стремлением обеспечить хорошую
жизнь детям. Представляется довольно убедительным распространенное суждение,
что дети находятся в фокусе «ядерной» семьи и их воспитание и подготовка к
жизни в обществе—ее основная функция. Еще один принцип гедонистической
революции — это растущее убеждение в том, что для мужа и жены жизнь не
кончается после того, как дети выросли. Притом, что средний возраст
замужества для женщины —около двадцати лет, период деторождения может
завершиться для нее уже к тридцати годам, и последний ребенок достигнет
самостоятельности еще до того, как она перейдет сорокапятилетний рубеж. Это
дает ей возможность, вступая в средний возраст, вернуться к своим былым
интересам или обрести новые; равным образом это дает возможность мужу немного
расслабиться и на работе, и в жизни—если, конечно, он знает, как это сделать.
Но в молодой семье, разумеется, все сфокусировано на детях, во всяком случае,
для женщины. Необходимость продвигаться по службе, делать карьеру дает
мужчине небольшую свободу от семьи. Он становится отцом «с неполным рабочим
днем», в то время как его жена, превращается в «мать, заключенную в капсулу»
[37].
Американская мать не только распоряжается расходами и решает, что покупать,
она также читает книги и журналы и изучает тайны детской психики; таким
образом, именно она становится для детей воспитателем, авторитетом и
цензором. Ее методы при этом основываются не столько на родительской власти,
сколько на умении управлять детьми. Она матриарх не в том смысле, что
обладает непререкаемой властью, а в том, что руководит семьей. Поскольку
подготовка ребенка к жизни в обществе осуществляется главным образом через
жену и через школьных учителей— конечно, чаще всего тоже женщин.
Тот факт, что Америка очень мобильна, делает американцев особенно
чувствительными к этой домашней идиллии. До пригородной революции детство
большинства американцев проходило в перенаселенных городских кварталах; вот
почему домашняя идиллия с ее полусельскими или поселковыми ассоциациями все
более приобретает в культуре значение Золотого века. Дело не только в том,
что американцы испытывают ностальгию, но в том, что в них сильна тоска по
социальному объединению, способному противостоять крушению все более
разобщающегося мира. Молодые люди, собираясь обзавестись семьей,
представляют свой будущий дом как «дом своей мечты» и листают журналы и
издания, рекламирующие квартиры и продающиеся дома, спланированные и
обставленные по последней моде. Они ценят в доме удобства, которые он им
предоставляет, но хотят также, чтобы он стал печатью, скрепляющей будущий
брак, остовом, на котором взрастут дети, чтобы он свидетельствовал об их
определенном положении в обществе и стал осязаемым воплощением идеала
надежности и постоянства, которому так привержены американцы.
Исходя из всего вышесказанного, представляется недостаточно обоснованными
легко высказываемые пророчества об упадке и гибели американской семьи такими
исследователями как Попиное, Карлсоном и др. Узы кровного родства не так
сильны в ней, как скажем узы, связывающие отцов и сыновей в Китае [10, 29] ,
или что она не выполняет функцию передачи социального опыта от поколения к
поколению так же хорошо, как «расширенная семья». Прочность таких уз в разных
обществах зависит от степени его мобильности. И даже сторонники американской
социальной мобильности едва ли станут отрицать ее последствия для прочности
семьи.
Что же касается возрастающего количества разводов, то оно свидетельствует не
столько о неверии в брак, сколько о серьезном отношении к убеждению, что брак
держится на любви и общности интересов. Неуклонный рост повторных браков
показывает, что американцы по-прежнему верят в него, даже имея в этой сфере
столь злополучный опыт [10, 29]. Стабильность новых браков, заключенных
после разводов, мало отличается от стабильности первичных браков. Что же до
детей, то многие из них прекрасно чувствуют себя и после того, как семейные
узы распались, а в случае, если один из родителей снова вступает в брак, они
становятся органической частью новой семьи.
Французский историк А.Д. Токвиль [3] в 1840-х годах обращал внимание на
демократическую структуру американской семьи и описал ее непринужденность,
равенство отношений в ней и новые возможности для образования, которые она
предоставляла девочкам. Единственная дисгармоничная нота, которую он уловил,
относилась к независимости сыновей от отца, после того как они отделялись от
него, чтобы строить собственную жизнь. Благодаря подвижности американского
общества уже тогда начинало действовать лекарство от того, чтобы
зарождающийся бунт против отцовской власти не стал таким же постоянным и
яростным, как в Европе. Обнаруженные документы, относящиеся к структуре
американской семьи, говорят не столько о тирании отца, сколько о господстве
матери либо об отсутствии в семье какого бы то ни было ядра вообще [10,30].
Воспитание детей в Америке страдает не от импульсивности и недостатка знаний.
Если оно от чего-то и страдает, так это от излишней рациональности.
Большинство американских детей (особенно это касается среднего класса,
гораздо меньше— низших классов) рождается только после того, как их родители
тщательно взвесили, могут ли они позволить себе иметь детей, как с точки
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
