Еще более страшным крахом заканчивает победитель Иудушка. Он лучше всех научился играть в странные игры своей матери, кажется, он почти сумел ускользнуть от ситуации double bind, его письма были самыми любезными, его уверения в любви - самыми убедительными. Но даже они для Арины Петровны недостаточны, она постоянно и не без оснований подозревает его в неискренности. Это для меня самый интересный момент романа: Салтыков-Щедрин с помощью непостижимой интуиции понимает глубинную связь смысла речи Иудушки и его невозможности любить.
Чтобы победить дружочка-маменьку, ему пришлось освоить какой-то совершенно фантастический вид речи, в котором вязла и которого боялась сама Арина Петровна: психотической речи, которая не предполагает никакого ответа, и функция которой состоит совсем не в том, чтобы сообщить нечто другому. Ее функция в том, чтобы обездвижить противника (не зря его речь все сравнивают с паутиной), обессмыслив саму языковую игру как диалога, предполагающего наличие дифференцированного другого. Речь Иудушки - классический вариант шизофазии, монологической речи, создающей псевдопространство для псевдодиалога. Это гипнотическая процедура, омертвляющая все окружающее, - именно в этом цель опутывающих, бессмысленных речей, парализующих его жертвы. Все "собеседники" Иудушки хорошо чувствуют странность такой речи ("текущий гной"), лишенной смысла и размывающей ощущение миропорядка. "Порфирий Владимирыч разглагольствовал долго, не переставая. Слова бесконечно тянулись одно за другим, как густая слюна. Аннинька с безотчетным страхом глядела на него и думала: как это он не захлебнется!" [3, с. 180]. "Эти разговоры имели то преимущество, что текли как вода, и без труда забывались; следовательно, их можно было возобновлять без конца..." [3, с. 117].
Так же, как "анестезирующая" речь создает для собеседника страшную западню, заманивая его в ловушку "отсутствующего места" другого, омертвляющую форму принимает и любовь Иудушки, больше всего не переносящего чужой свободы воли. В своей любви он тоже не допускает "места другого", это тоже не диалог, а нарциссический монолог. Но как нормальная речь возможна только при условии существования другого и для другого как объекта коммуникации, так и "нормальная" любовь предполагает существование другого как объекта желания. Другого во всех смыслах этого слова, отделенного от меня, обладающего собственной волей, которую я уважаю и признаю, и необходимость в общении с которым я испытываю. Ни один из героев "Господ Головлевых", в особенности Иудушка и Арина Петровна, не способен к настоящему общению. Вместо этого применяются другие формы контакта: симбиоз, овладение, обладание, управление, подчинение и пр.
Для Иудушки невозможно главное: допустить свободу существования другого - значит допустить возможность диалога, а значит и возможность проигрыша в игре double bind. Из любимой игры Арины Петровны можно выйти только ценой отмены самой игры, перенесения ее в иной, "психотический" регистр (например, в случае шахмат - если начать играть по правилам поддавков). Вернуться в нее страшно, и он делает выбор ценой перехода в психотическую вселенную [1].
Дистанция, существующая у Арины Петровны, у Иудушки совсем пропадает. У Арины Петровны это скорее гипертрофированная, трудно переходимая дистанция, ее холодность проистекает от слишком прочных оборонительных рубежей, возведенных ею между собой и другими. У Иудушки же это рубежи, возведенные на краях его вселенной: другой либо поглощен во внутреннем контуре, либо не существует вовсе. Но это принципиально разное качество контакта: трудное у Арины Петровны и невозможное у Иудушки. Хотя у них с Иудушкой и достаточно сходные "моральные ценности", она не выдерживает его отказа в помощи Петеньке и проклинает его. Здесь проходит водораздел между их личностными структурами: Арина Петровна может замучить до смерти небрежением, но не способна отказать на пороге смерти. Иудушка даже не испытывает угрызений совести. В его вселенной все развивается нормально.
Омертвление не противоречит странному, но тем не менее в каком-то смысле искреннему желанию любви. Другая любовь Иудушке недоступна, ибо отношение с живым предполагает выход за границы его психотической вселенной: допустить невозможное - свободу воли и реальный диалог с другим. Но это сделает бессмысленной его хитрую придумку, благодаря, которой ему удалось победить мать. Уж лучше любить мертвое, смерть ведь означает не только утрату объекта, но и его самую надежную фиксацию! С определенной точки зрения самым лучшим объектом любви является мертвый объект: он не может быть утрачен, не может сбежать, изменить, он навсегда тебе принадлежит. Пусть и неподвижный, пусть в виде урны, могилы или памятника, но зато и лишенный возможности отвергнуть или изменить: около меня будет стоять урна с прахом, и я буду над ней плакать, может быть даже всю оставшуюся жизнь. И ты тоже всегда будешь мой.
Поэтому Иудушка, самым страшным образом воплотивший идеал своей матери, ставший ее палачом, совершенно лишен нормальных отцовских чувств и возвращается к еще более архаичному, чем Арина Петровна, образу: Кроноса, поедающего своих детей, или Лая из начала мифа об Эдипе, Лая, повелевающего убить своего сына. Петенька понимает, что его не ожидает у отца ничего, кроме отказа, он "поехал в Головлево с полной уверенностью получить камень вместо хлеба". Но у него еще остаются какие-то полудетские и совершенно фантастические надежды: "А может быть, что-нибудь и будет?! Ведь случается же... Вдруг нынешнее Головлево исчезнет, и на месте его очутится новое Головлево, с новой обстановкой, в которой он..." [3, стр. 134]. Никакого чуда не происходит, и Иудушка отказывает Петеньке в помощи, хотя этот отказ приведет к гибели сына, так же как раньше он отказал в помощи покончившему собой Володеньке. Он делает это не из простой скупости, а не перенося своеволия другого, его выхода из-под контроля. На обвинение Петеньки в убийстве Володи Иудушка возражает:
""Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?" - "А кто Володю без копейки оставил? Кто ему жалование прекратил? " - "Те-те-те! Так зачем он женился против желания отца?"
"- Да ведь вы же позволили?" - "Никогда я не позволял! Он мне в то время написал: "Хочу, папа, жениться на Лидочке". Понимаешь: "хочу", а не "прошу позволения". Ну, и я ему ответил: коли хочешь жениться, так женись, я препятствовать не могу!"" [3, с. 146 - 147].
Если старших детей Иудушка доводит до смерти, занимая морально оправданную позицию, то своего последнего внебрачного сына, которого сам воспринимает как утешение за утраченных детей ("Бог одного Володьку взял, другого дал"), сам же и отправляет в приютский дом.
Внутренним двигателем действий Иудушки является странная смесь уязвленной любви и невысказанной ненависти, он в еще большей степени, чем Павел, жаждет мести. "Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам по департаменту... мстил однокашникам по школе... мстил соседям по имению... мстил слугам... мстил маменьке Арине Петровне... Мстил живым, мстил мертвым" [3, с. 242].
Такая неукротимая жажда мести может питаться лишь столь же неутолимой уязвленностью. Она не может быть насыщена никакими реальными достижениями. Иудушка получает то, что он хочет, но эта победа оборачивается началом его краха, реально его может утешить лишь аутистическое фантазирование, начинающееся фантазиями всемогущества, но приходящее к окончательному отрыву от реальности. "Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья... Существование его получило такую полноту и независимость, что ему ничего не оставалось желать. Весь мир был у его ног, разумеется, тот немудреный мир, который был доступен его скудному миросозерцанию... Все обычные жизненные отправления, которые прямо не соприкасались с миром его фантазии, он делал на скорую руку, почти с отвращением" [3, с. 242 - 243].
"В короткое время Порфирий Петрович совсем одичал... Казалось, всякое общение с действительной жизнью прекратилось для него. Ничего не слышать, никого не видеть - вот чего он желал..." [3, с. 240 - 241].
Что же стоит за этой уязвленностью, и почему столь навязчиво все герои возвращаются к теме еды? Утешая Анниньку, Иудушка предлагает ей нехитрый набор: "Ну, говори! Хочется чего-нибудь? Закусочки? Чайку, кофейку? Требуй! Сама распорядись!"
Анниньке вдруг вспомнилось, как в первый приезд ее в Головлево дяденька спрашивал: "Телятинки хочется? Поросеночка? Картофельцу?"
- и она поняла, что никакого другого утешения ей здесь не сыскать" [3, с. 260]. В романе нет иного пространства любви, кроме как архаичной любви праматери, реализуемой исключительно в рамках пищевого поведения. Только нужно понимать, что в архаическом бессознательном героев речь идет не просто о пище, а о "хлебе насущном"
- проблеме жизни и смерти: отсутствие такого рода любви есть синоним голодной смерти. Салтыков-Щедрин здесь фантастическим образом угадывает саму структуру архаических отношений мать-ребенок.
К запою праздномыслия присоединяется и простой запой, которому Иудушка предается с приехавшей в постылое Головлево, после краха всех иллюзий и неудачного самоубийства, Аннинькой. Здесь начинается последняя, самая странная часть романа. Оставшись абсолютно одинокими, запертые в Головлеве Иудушка и Аннинька, начинают нечто вроде взаимных ежедневных алкогольно-аналитических сеансов. "Оба сидели, не торопясь выпивали и между рюмками припоминали и беседовали. Разговор, сначала безразличный и вялый, по мере того как головы разгорячались, становился живее и живее и, наконец, неизменно переходил в беспорядочную ссору, основу которой составляли воспоминания о головлевских умертвиях и увечиях... Всякий эпизод, всякое воспоминание прошлого растравляли какую-нибудь язву, и всякая язва напоминала о новой свите головлевских увечий... Ничего кроме жалкого скопидомства, с одной стороны, и бессмысленного пустоутробия - с другой. Вместо хлеба - камень, вместо поучения - колотушка. И, в качестве варианта, паскудное напоминание о дармоедстве, хлебогадстве, о милостыне, об утаенных кусках..." [3, с. 285 - 286].
Эти воспоминания, тем не менее, производят эффект вскрывшегося гнойника, порождая у монстра Иудушки первые нормальные чувства. "Естественным следствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта... Иудушка в течение долгой пустоутробной {совершенно фантастическое по психоаналитической точности определение! -А. Т.) жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, о бок с его существованием, происходит процесс умертвия... Вот он состарился, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, "пожалело" бы его. Зачем он один? Зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть?" [3, с. 287 - 288]. И он приходит к озарению, чего же он на самом деле хочет, что может стать выходом из тупика абсолютной пустоты и одиночества. Это озарение настигает его в конце страстной недели: он решает съездить на могилу матери. Потом понимает, что нужно не съездить, а пойти пешком. Заканчивается тем, что он уходит среди ночи из дома, а "на другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина" [3, с. 293 - 294]. Такое вот возвращение в утробу матери!
ПОКОЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ: ПОПЫТКИ ПОБЕГА
В "слоистом" романе М. Е. Салтыкова-Щедрина есть еще один пласт, очень интересный для современного читателя. По сути дела, в нем дан психологический анализ следствий последовательного воплощения либеральной идеи, подразумевающей безусловную ответственность человека за свои поступки и равенства всех людей перед богом. Идеи, слишком буквально понимаемой во всех вариантах либерализма, не учитывающих одно простое соображение: как бы это ни противоречило всем существующим манифестам, человек не рождается свободным и ответственным, а лишь может им стать (или не стать). Для того, чтобы стать, он должен иметь возможность и сделать некоторые усилия. Эта идея вполне справедлива, но она превращается в невыносимую тяжесть для следующего поколения семьи Головлевых.
Третье поколение избежало всего ужаса игры Арины Петровны. Она была уже старовата, Иудушка мало занимался своими детьми. Но вакуум любви и требование безусловной покорности создали и для них свой вариант игры double bind. От них требовалось одновременно и быть покорными и самостоятельными: ты должен отвечать за все, но ты не имеешь права ничего делать сам.
Непротиворечиво решить эту проблему невозможно. Что, собственно, можно возразить Иудушке, отказывающему в помощи своим сыновьям? Разве он не прав, когда говорит о Володиньке: "Захотел жениться - женись! Ну, а насчет последствий - не прогневайся! Сам должен был предусматривать - на то тебе и ум от бога дан. А я, брат, в чужие дела не вмешиваюсь" [3, с. 147 - 148]? Что может возразить ему Петенька на отказ помочь возместить растраченные им же казенные деньги: "Во-первых, у меня нет денег для покрытия твоих дрянных дел, а во-вторых... это меня не касается. Сам напутал - сам и выпутывайся" [3, с. 142]? Только напомнить, что он у него последний сын? Или сказать правду, что Иудушка -убийца собственного сына? Да, Аннинька и Любинька плохо кончают, но ведь это был их выбор. Не Иудушка и не Арина Петровна заставили их стать провинциальными актрисами.
Это правда, но не вся. Либеральная идея неуязвима с моральной точки зрения, и то, что можно ей возразить, относится к другому регистру человеческих отношений. Долг - прекрасная вещь, но долг - это не все. Люди слабы, несовершенны, и мир, основанный только на голой идее ответственности, представляет собой какую-то пустыню одиночества. Муравей, отказывающий Стрекозе в сочувствии, безусловно, прав, но все же жесток. Если не считать, что ответственность и свобода могут появиться сразу в своей полноте, как Афина из головы Зевса, мы оказываемся в мире, в котором разумная либеральная идея индивидуальной ответственности не подкреплена любовью, сопереживанием, поддержкой и сочувствием.
Да, в течение "нескольких поколений три характерологические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому бы то ни было делу и запой" [3, с. 283]. Но какими иными могли стать представители этой семьи, помещенные в жесткие бинарные отношения: если ты ребенок, ты должен быть полностью покорным, но одновременно ты не несешь ответственности, а если ты человек взрослый - ты свободен, но тогда за все отвечаешь сам?
Между этими точками не было задано промежутка, в котором человек должен освоить самостоятельную жизнь, когда он не может сделать это зараз. Свобода без ответственности - это просто своеволие, дурной характер, действие ребенка в отсутствие наказующего взрослого. Она не имеет ничего общего с подлинной свободой, сопряженной с ответственностью и утратой защищенности. Ты свободен, но ты и отвечаешь за следствия этой свободы. Отсутствие безопасности и защищенности - это минимальная плата за свободу. Слабый, беззащитный и зависимый ребенок не может сразу стать свободным, ибо тогда он утратит защиту взрослого. Он может стать им лишь постепенно, вместе с взрослым, у которого он постепенно забирает часть своей свободы и который обеспечивает ему "страховку". Это возможно лишь в результате совместной деятельности в стиле Л. С. Выготского: освобождение и ответственность идеально вписываются в модель "интерпсихической" деятельности. Свобода как бы получается из рук взрослого, отказывающегося от патерналистской функции управления и создающего в буквальном смысле зону совместной "ограниченной свободы", сочетающей самостоятельную активность ребенка с "нормированным контролем" [2]. Мать должна быть "достаточно хорошей матерью", действующей вместе, а не вместо ребенка, задающей ему зону ближайшего развития чувства свободы и ответственности, а не блокирующей его в темнице послушания, из которой можно только бежать [8]. Мне кажется, что ключевое значение идеи Л. С. Выготского о зоне ближайшего развития не в том, что ребенок еще недостаточно умел и взрослый компенсирует дефицитарность его навыков, а в том, что в этой зоне осуществляется переход от подчинения (копирования) к саморегуляции. Помощь взрослого в данной ситуации - некий протез, который должен быть потом отброшен. Пространство совместной деятельности создается взрослым, как ни странно, именно для того, чтобы он был из него затем исключен: в этом и состоит жертвенность родительской любви. Часть детей хочет сохранить в этом пространстве взрослого как можно дольше, а часть взрослых не хочет из него уходить вообще никогда. И то и другое - источник патологии: в таких условиях порождаются никогда не вырастающие дети и вечно руководящие ими родители.
В семействе Головлевых такого пространства не было предусмотрено совсем. Арина Петровна помещала детей в структуру опасной игры double bind, а Иудушка не мог выйти за границы собственной психотической вселенной: нужно либо демонстрировать безусловную покорность, либо не ждать никакой помощи. Но как можно стать взрослым, если тебе не давали возможности сделать эти промежуточные шаги? Сепарация предполагает мягкую травматизацию, а в семье Головлевых отношения устроены по принципу "все или ничего". Здесь нет никакой зоны ближайшего развития свободы и ответственности: можно либо оставаться навсегда покорным, либо тебе "выбросят кусок", ты станешь "постылым" и тобой больше никто никогда не будет заниматься. Либо устроить побег, такой, какой когда-то совершила дочь Арины Петровны. Это, безусловно, инфантильный выход, поскольку в нем предполагается обретение свободы "бесплатно", без сопряженной с ней ответственности. Может быть, внуки Арины Петровны и не столь деформированы психологически, как ее дети, но к жизни они приспособлены не больше, а свобода для них - синоним безответственности, отсутствия контроля.
Салтыков-Щедрин почти как профессиональный психоаналитик показывает источник тотального инфантилизма третьего поколения семейства Головлевых: невозможность нормального взросления в условиях отсутствия любви, поддержки и базового доверия. Героям романа не хватает малого, но самого принципиального - бескорыстной любви, "любви, обреченной на расставание". Герои жаждут любви, но любви поглощающей, уничтожающей, хотят навсегда обладать объектом любви. Double bind - это такая игра, в которой нельзя выиграть, не выйдя за ее рамки. Плата за свободу - утрата любви! В этих условиях трудно повзрослеть, поскольку необходимо совершить невозможный выбор.
Трудно и тогда, когда обретение свободы не требует никакого выбора, никакого специального усилия, платы в виде утраты чувства безопасности. Это случай воспитания в атмосфере избытка "бескорыстной" любви, всепрощения и гиперопеки. Свободу очень трудно вырвать ценой страха расплаты за нее и практически невозможно получить совсем бесплатно. Полученная таким образом, она превращается в каприз, своеволие. В одном случае дети не взрослеют, потому что им это не нужно, любовь им и так обеспечена, ее невозможно потерять, а во втором - потому, что это слишком страшно, вечно недоступная любовь не страхует от возможных рисков получения свободы.
Психологический анализ литературных текстов когда-то был довольно традиционным жанром. С развитием экспериментального подхода он стал восприниматься не соответствующим требованием объективизма. Однако, постепенно выяснилось, что лабораторно контролируемые исследования при всей их надежности довольно бессмысленны для понимания сложных психологических образований. Конечно, литературный текст - не реальная история болезни, он в значительной степени основан на фантазии. Но фантазия гениальных писателей интуитивно поразительно точна в отношении "правды жизни", что обеспечивает психологической интерпретации своеобразную "экологическую валидность". Кроме того, такие интерпретации имеют неоценимое дидактическое значение, снабжая удобными иллюстрациями сложные теоретические конструкты.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32
