ПОКОЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: ПРАВИЛА ИГРЫ
Остановимся на основной линии романа. Это история упадка и разрушения провинциальной дворянской семьи Головлевых, возглавляемой властной Ариной Петровной, пытающейся небезуспешно владычествовать над своим мужем и детьми, постепенно утрачивающей, в том числе и благодаря своим ошибкам, власть, состояние и кончающей жизнь приживалкой у когда-то нелюбимого сына.
Но это только внешняя канва, по которой вышит узор взаимной любви-ненависти, объединяющей всех героев. Это лишь в последнюю очередь роман о деньгах, о собственности, а в первую -о страсти. Деньги как деньги практически ни для одного из героев не имеют их прямого значения: и старшая Головлева, и Иудушка довольно неприхотливы в своих личных потребностях. Если Арина Петровна еще достаточно долго приумножает благосостояние семьи, не зная, правда, зачем это делает ("И для кого я всю эту прорву коплю? Для кого я припасаю! ночей не досыпаю! куска недоедаю. .. для кого?!" - все время восклицает она [3, с. 18]), то хозяйство Иудушки уже ведется по каким-то совершенно абсурдным правилам. "С утра он садился за письменный стол и принимался за занятия; во-первых, усчитывал скотницу, ключницу, приказчика, сперва на один манер, потом на другой; во-вторых, завел очень сложную отчетность, денежную и материальную: каждую копейку, каждую вещь заносил в двадцати книгах, подводил итоги, то терял полкопейки, то целую копейку лишнюю находил... Все это не только не оставляло ни одной минуты праздной, но даже имело все внешние формы усидчивого, непосильного труда" [3, с. 115]. Если целью подобного труда является благосостояние, то это довольно странно понятое благосостояние. В чем же смысл неутомимой накопительской деятельности Головлевых? За этой одержимостью скрывается совсем не потребление, а накопление, имеющее целью нечто более сложное, чем простое получение удовольствия. Более того, получение удовольствия принципиально невозможно, поскольку сами удовольствия запретны, да и это последнее, что беспокоит Иудушку и его мать. Они, конечно, получают свои маленькие удовольствия, но это не главное. Главное для Арины Петровны - власть. Власть фаллической женщины, уничтожившей своего мужа и занятой лишь упрочением этой власти. "Арина Петровна - женщина шестидесяти лет, но еще бодрая и привыкшая жить на всей своей воле. Держит она себя грозно.., а от детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: а что-то об этом маменька скажет? Вообще имеет характер самостоятельный, непреклонный и отчасти строптивый, чему впрочем, немало способствует и то, что во всем головлевском семействе нет ни одного человека, со стороны которого она могла бы встретить себе противодействие... При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала себя одинокою, так что, говоря по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово "семья" не сходит с ее языка и, по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных дел" [3, с. 8].
Стремление к всевластию Арины Петровны довольно странно, поскольку не совсем понятно, что ею движет в направлении приумножения состояния, которым она мало пользуется, и почему центральной ее потребностью является потребность всемогущества. Потребность не насыщаемая, поскольку именно страх и невозможность отказаться от власти заставляют ее вкладывать свои деньги в имение уже отделившегося от нее Иудушки. Он ее, безусловно, обманывает, но она и сама уж очень хочет обмануться. Внешняя монолитность Арины Петровны довольно иллюзорна, она, на самом деле, не столь уж уверена в себе, и умножение власти служит постоянно усиливающейся скрепой, позволяющей ей сохранять внутреннюю цельность. Но если эта цельность требует столь изматывающих и постоянных усилий, не дающих Арине Петровне возможности ни на секунду расслабиться, то можно усомниться в ее прочности. Жесткий панцирь, мешающий гибкости, нужен, в первую очередь, внутренне непрочным структурам. Именно поэтому первая трещина в монолите госпожи Головлевой появляется после отмены крепостного права, лишающей ее право на власть несомненности и сакральности. "Ночью Арина Петровна боялась", боялась воров, привидений, чертей, словом всего, что составляло продукт ее воспитания" [3, с. 107]. "Первый удар властности Арины Петровны был нанесен не столько отменой крепостного права, сколько теми приготовлениями, которые предшествовали его отмене... Воображение Арины Петровны, и без того богатое творчеством, рисовало ей целые массы пустяков. То вдруг вопрос представится: как это я Агашку звать буду? Чай Агафьюшкой... А может, Агафьей Федоровной величать придется! То представится: ходит она по пустому дому, а людишки в людскую забрались и жрут! Жрать надоест - под стол бросают! То покажется, что заглянула она в погреб, а там Юлька с Фешкой так-то за обе щеки уписывают, так-то уписывают! Хотела, было, она им реприманд сделать - и поперхнулась. Как ты им что-нибудь скажешь! Теперь они вольные, на них, поди, и суда нет!" Интересен отчетливый меланж детских страхов, связанных с темами голода и утраты власти. Арину Петровну лишают одного из самых архаических орудий материнской власти - контроля за едой, делая ее субъективно беспомощной. На уровне архаического сознания это совсем не пустяк, а фундамент любой власти. "Как ни ничтожны такие пустяки, но из них постепенно созидается целая фантастическая действительность, которая втягивает в себя всего человека и совершенно парализует его деятельность. Арина Петровна как-то вдруг выпустила из рук бразды правления..." [3, с. 63].
В глазах и мужа и детей она, тем не менее, выглядит всемогущественной владычицей. К мужу относится с "полным и презрительным равнодушием", а он к ней с "искреннею ненавистью, в которую, однако, входила изрядная доза трусости". Владимир Михайлыч Головлев называл свою жену "ведьмой" и "чертом". Любому ортодоксальному психоаналитику этих определений было бы более чем достаточно для доказательства фаллического характера Арины Петровны. Степан Головлев (Степка-балбес), вынужденный вернуться домой, со страхом ждет именно встречи с матерью: "В воображении его мелькает бесконечный ряд беспросветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, - и он невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один со злой старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта старуха заест его не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать - везде она, властная, цепенящая, презирающая" [2, с. 30].
Эти отношения с мужем, превращенным в бессловесного приживала, принципиальны для понимания развития их детей и внуков. Всемогущественная мать обрекла детей на невозможность прохождения Эдиповой фазы и, тем самым, на невозможность взросления. Если дети пытались привязаться к отцу, то сразу же наказывались: Степка-балбес сделался любимцем отца, что еще "более усилило нелюбовь к нему матери". "Часто во время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания и судачили, причем в особенности доставалось "ведьме", то есть Арине Петровне. Но "ведьма" словно чутьем угадывала их занятия; неслышно подъезжала она к крыльцу, подходила на цыпочках к кабинетной двери и подслушивала веселые речи. Затем следовало немедленное и жестокое избиение Степки-балбеса" [3, с. 10]. Нормальное взросление в такой семье невозможно, поскольку нет необходимого зазора, разрыва в бинарных отношениях мать-ребенок, как нет и фигуры третьего, через которого эти бинарные отношения распадаются, превращаясь в триангулярные, раскрытые вовне, создающие возможное место "другого".
Вместо этого в семье Головлевых царит то ли психотическая, то ли пограничная, всеприсутствующая мать, которая контролирует все, рассматривая домочадцев как некое собственное дополнение [1]. Она не то что бы не любит своих детей, скорее они являются для нее неким видом собственности, причем не самым ценным. "В ее глазах дети были одною из тех фаталистических жизненных обстановок, против совокупности которых она не считала себя в праве протестовать, но которые не затрагивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительтва... О старшем сыне и о дочери она даже говорить не любила; к младшему сыну была более или менее равнодушна и только среднего, Порфишу, не то чтоб любила, а словно побаивалась" [3, с. 10].
Арина Петровна практикует постоянное требование от своих детей доказательства заслуженности ее любви, воплощая собой самый парадоксальный (и самый травматичный) тип "матери пациента с пограничным расстройством": тотальный контроль, требование любви, симбиоз, всеприсутствие, сочетающиеся со столь же тотальным эмоциональным всеотсутствием, отвержением в случае недостаточно выраженной любви. Она не любит детей просто так, она требует от них постоянных доказательств того, что они заслуживают ее любовь. Заслужить же ее навсегда невозможно, и нужно постоянно предъявлять новые свидетельства. Создается вариант double bind -порочного круга взаимоисключающих требований при невозможности выйти из ситуации [4, 5].
""Ты что, как мышь на крупу, надулся! - рассердившись на сына Павла, кричит Арина Петровна. - Или уж с этих пор в тебе яд-то действует! Нет того, чтобы к матери подойти: маменька, мол, приласкайте меня, душенька!" Павлуша покидал свой угол и медленным шагом приближался к матери. "Маменька, мол, - повторял он каким-то неестественным для ребенка басом, - приласкайте меня, душенька!" "Пошел с моих глаз... тихоня! Ты думаешь, что забьешься в угол, так я не понимаю? Насквозь тебя понимаю, голубчик! Все твои планы-прожекты как на ладони вижу!" Павел тем же медленным шагом отправлялся назад и забивался опять в свой угол" [3, с. 16].
ПОКОЛЕНИЕ ВТОРОЕ: СТРАТЕГИИ ИГРЫ
В результате таких "качелей любви" ни один из детей не может ни обрести подлинной идентичности, ни осуществить нормальной сепарации. Они либо внешне резким, но внутренне сугубо инфантильным способом пытаются разорвать симбиотическую связь, либо уходят в область "пустопорожних мечтаний".
"Дело в том, что на Аннушку Арина Петровна имела виды, а Аннушка не только не оправдала ее надежд, но вместо того на весь уезд учинила скандал. Когда дочь вышла из института, Арина Петровна поселила ее в деревне, в чаянье сделать из нее дарового домашнего секретаря и бухгалтера, а вместо того Аннушка, в одну прекрасную ночь, бежала из Головлева с корнетом Улановым и повенчалась с ним... С дочерью Арина Петровна поступила столь же решительно, как и с постылым сыном: взяла и "выбросила ей кусок"... Года через два молодые капитал прожили, и корнет неизвестно куда бежал, оставив Анну Владимировну с двумя дочерьми близнецами: Аннинькой и Любинькой" [3, с. 13]. Внучки, воспитанные после скоропостижной смерти их матери Ариной Петровной, кормившей их из экономии кислым молоком (поразительно психоаналитичный образ М. Е. Салтыкова-Щедрина, созданный им задолго до работ 3. Фрейда!), повторяют судьбу своей матери, бежав из родового имения и став актрисами.
Второй способ выбирается преимущественно мужским потомством Арины Петровны. Часто бесплодное фантазирование дополняется какими-то лихорадочными попытками выйти из-под власти матери. Но даже если это внешне выглядит как разрыв, все время сохраняется ее символическое всеприсутствие: все эти эскапады имеют цель доказать ей свою свободу, сделать ей назло. Степка-балбес, так и не получив материнской любви, "остановился на легкой роли приживальщика и нахлебника". "Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть с голоду; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилось проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к поддразниванию; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине с собой" [3, с. 11]. Отметим точность анализа пограничной, склонной к формированию зависимостей личности, созданного более чем за 100 лет до классических психопатологических описаний: непрочность идентификации, неустойчивость в своих привязанностях, мучительный страх быть покинутым, приводящий к непереносимости одиночества.
Степан Головлев начисто лишен чувства ответственности и реальности, раз за разом проматывая "выброшенные" матерью куски. Именно с его возвращения после разорения в родной дом и начинается роман. Арина Петровна больше всего негодует не столько из-за денег (хотя и их жалко), сколько из-за очередного доказательства недостаточной покорности, понимаемой как единственно возможная форма любви: неуважения к родительскому благословению. Запертый по своему возвращению в доме и почти буквально повторяющий судьбу отца-приживала, он окончательно регрессирует. Сначала Степан пытается каким-то странным образом идентифицироваться с матерью, принимая живейшее участие в ее делах по хозяйству, не имеющих к нему прямого отношения. "Степан Владимирович удивительно освоился со своим положением... Теперь он был ежеминутно занят, ибо принимал живое и суетливое участие в процессе припасания, бескорыстно радуясь и печалясь удачам и неудачам головлевского скопидомства. В каком-то азарте пробирался он от конторы к погребам, в одном халате, без шапки, хоронясь от матери... и там с лихорадочным нетерпением следил, как разгружались подводы, приносились с усадьбы банки-бочонки, кадушки, как все это сортировалось и, наконец, исчезало в зияющей бездне погребов и кладовых... "Сегодня рыжиков из Дубровина привезли две телеги... мать карасей в пруду наловить велела..."" [3, с. 47 - 48]. Чем это не описание "стокгольмского синдрома"? И чем не вариант "идентификации с агрессором", описанной чуть ли не столетием позже Анной Фрейд [6]? Правда, идентификации с одной, но принципиально важной архаической функцией праматери: контролем пищи.
Функция контроля в жизнестроительстве Арины Петровны приобретает разнообразные формы: запасания, распределения, учета и пр. В том, что это именно контроль, а не вариант экономического ведения хозяйства можно убедиться по результатам: припасы гниют, тогда как все едят несвежую солонину. Арина Петровна буквально олицетворяет метафору М. Кляйн о парциальном образе матери как "плохой груди" [7], почти каждый герой вспоминает о ее "экономии" на еде, жестко связанной в романе с отношением к детям (и, напомним, ее собственный распад начинается с утраты именно этой функции). Это не противоречит ее пониманию как фаллической женщины. На раннем этапе развития фаллическая мать может восприниматься как "плохая грудь": какую еще грудь она может предложить ребенку? Арина Петровна постоянно держит своих детей и внуков впроголодь, экономя на них: внучек поила кислым молоком, а вернувшегося Степку-балбеса содержала так, чтобы только не умер от голода. "Добрая-то добрая! - говорит Степан Иудушке про мать. - Только вот солониной протухлой кормит!" Как скептически ни относись ко многим спекулятивным конструкциям психоанализа, невозможно отрицать, что психоаналитики правы, говоря, что эмоциональная скупость коррелирует с обычной, особенно, если она касается пищи.
Регресс, на зыбкую почву которого вступает Степан Головлев, постепенно усиливается, оформляясь в клиническую картину нарастающего аутизма. "Сначала он ругал мать, потом словно забыл о ней; сначала он что-то припоминал, потом перестал и припоминать. Даже свет свечей, зажженных в конторе, и тот опостылел ему, и он затворялся в своей комнате, чтоб остаться один на один с темнотою. Впереди у него был только один ресурс, которого он покуда еще боялся, но который с неудержимой силой тянул его к себе. Этот ресурс - напиться и забыться... Ни одной мысли ни одного желания" [3, с. 51 - 53]. Арина Петровна не замечала постылого сына, покуда он не исчез однажды ночью из дома и не попытался повеситься. Только после этого ей стало неловко, в каком запустении и грязи живет ее сын, да и то неловкость эта была обусловлена беспокойством о том, что скажут соседи. Она пытается как-то установить с ним контакт, "но напрасны были все льстивые слова: Степан Владимирович не только не расчувствовался... и не обнаружил раскаяния, но даже как будто ничего не слыхал.
С тех пор он безусловно замолчал. По целым дням ходил по комнате, наморщив угрюмо лоб, шевеля губами и не чувствуя усталости... По-видимому, он не утратил способности мыслить; но впечатления так слабо задерживались в его мозгу, что он тотчас же забывал их... Казалось, он весь погрузился в беспросветную мглу, в которой нет места не только для действительности, но и для фантазии. Мозг его вырабатывал нечто, но это нечто не имело отношения ни к прошедшему, ни к настоящему, ни к будущему. Словно черное облако окутало его с головы до ног, и он всматривался в него, в него одного, следил за его воображаемыми колебаниями и по временам вздрагивал и словно оборонялся от него. В этом загадочном облаке потонул для него весь физический и умственный мир..." [3, с. 52 - 53]. Умственное вырождение заканчивается быстрой смертью.
Несколько иной вариант аутистического фантазирования демонстрирует другой сын Арины Петровны - Павел Владимирович. Тот самый, которого маменька подвергала невыполнимому испытанию: доказать свою любовь так, чтобы она в это поверила. Невозможность решения этой задачи производит совершенно особый тип фантазера. "Это было полнейшее олицетворение человека, лишенного каких бы то ни было поступков (И какие, собственно, поступки возможны, если тебя помещают в ситуацию, когда любой из них неверен? - А. Т.). Еще мальчиком, он не выказывал ни малейшей склонности к учению, ни к играм, ни к общительности, но любил жить особняком, в отчуждении от людей. Забьется, бывало в угол, надуется и начнет фантазировать. Представляется ему, что он толокна наелся, что от этого ноги сделались у него тоненькие и он не учится. Или - что он не Павел-дворянский сын, а Давыдка-пастух, что на лбу у него выросла болона, как у Давыдки, что он арапником щелкает и не учится... Шли годы, и из Павла Владимирыча постепенно образовалась та апатичная и загадочно-угрюмая личность, из которой, в конечном результате, получается человек, лишенный поступков. Может быть, он был добр, но никому добра не сделал; может, был и не глуп, но во всю жизнь ни одного умного поступка не совершил. Он был гостеприимен, но никто не льстился на его гостеприимство; он охотно тратил деньги, но ни полезного, ни приятного результата от этих трат ни для кого никогда не происходило; он никого не обидел, но никто этого не вменял ему в достоинство; он был честен, но не слыхали, чтоб кто-нибудь сказал: "Как честно поступил в таком-то случае Павел Головлев!" В довершение всего он нередко огрызался против матери и в то же время боялся ее как огня" [3, с. 15 - 16].
На все обращения матери Павел отзывался "редко и кратко, а иногда даже загадочно", тем не менее, именно к нему в Дубровино переезжает Арина Петровна, поссорившись с Иудушкой и совершив очередной акт double bind, ранее опробованный королем Лиром: отказываясь от власти, он рассчитывает ее сохранить. Не выказывавший же особых доказательств любви Павел, к которому она уходит в конце жить, превращается в своеобразную реинкарнацию дочери Лира, Корделии.
Довольно загадочна ситуация смерти Павла. Неизлечимо больной, ненавидящий Иудушку, он, тем не менее, отказывается подписать духовную в пользу Арины Петровны и племянниц. Напрасно Арина Петровна доказывает ему, что если он этого не сделает, все перейдет ненавистному ему Иудушке. Он не любит Иудушку, но это какая-то простая нелюбовь-недоброжелательность, лишенная подлинной страсти. По-настоящему он ненавидит именно мать, и его пассивно-агрессивное поведение есть не что иное, как тайная месть не любившей его никогда матери. Лишь внешне это выглядит как пассивность: не имея смелости отказать Арине Петровне, он своим избегающим поведением помещает ее в ситуацию, в которой она, и он это прекрасно знает, станет жертвой Иудушки. Пусть и из гроба, но он отомстит мучившей его матери.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32
