Диплом: Жизнь и общественная деятельность Сципиона Эмилиана Африканского Младшего

сената. Уйдите для нашего спокойствия из Карфагена, поселитесь в каком хотите

месте вашей страны в восьмидесяти стадиях (около 15 км — Л.О.) от моря, так

как этот город решено срыть до основания".

Когда он это еще говорил, они с криком стали поднимать руки к небу и призывали

богов, как свидетелей совершенного над ними обмана. Много горьких поношений

высказывалось против римлян или потому, что они уже были готовы умереть, или,

обезумев, или сознательно раздражая римлян, чтобы вызвать их на оскорбление

послов. Они бросились на землю, бились о нее и руками и головами; некоторые

разрывали одежды и истязали собственное тело, как охваченные безумием. Когда же

наконец у них прекратился острый приступ отчаяния, наступило долгое и полное

печали, молчание и они лежали, как мертвые"[6]

.

Наконец глава посольства, Баннон, нашел в себе силы обратиться к консулам.

Напомнив о соглашении со Сципионом, подтвержденном клятвами, он, согласно

Аппиану, продолжал так:

"Вы потребовали заложников, и мы отвели вам самых лучших. Вы потребовали

оружия и получили все, чего даже после осады взятые города добровольно не

отдают. Мы верили обычаю и образу действия римлян. Ведь и сенат прислал нам

обещание, и вы, требуя заложников, говорили, что разрешите Карфагену быть

автономным, если получите их. Если было прибавлено, что остальные ваши

приказания будут сообщены потом, недостойно вас было при требовании дать

заложников, требовании совершенно ясном, обещать, что город будет автономным,

а затем, как какую-нибудь прибавку к выдаче заложников, потребовать, чтобы

сам Карфаген был разрушен. Если вы считаете законным его уничтожить, то каким

образом вы оставите его свободным или автономным, как вы говорили?..

... мы взываем, — продолжает Баннон, — ради города древнего, по воле и

благоволению богов воздвигнутого, во имя его славы, достигшей такой высоты,

ради его имени, известного по всей земле, ради стольких святилищ, в нем

находящихся, и богов, не причинивших вам никакого зла: не лишайте их

торжественных служений, шествий и праздников, не лишайте гробницы обычных

приношений, так как мертвые ни в чем перед вами не виновны... Ведь в самом

деле, чего вам еще бояться Карфагена, вам, владеющим и нашими кораблями, и

нашим оружием, и вызывающими зависть слонами? А относительно переселения,

если кому-либо покажется, что вы предлагаете нам это в утешение, то это —

дело невыполнимое, переселиться в глубь материка людям, живущим благодаря

морю...

К славе благородства и благочестия стремитесь вы, римляне; во всех делах и

счастливых обстоятельствах показываете свою умеренность; и это вы внушаете

всем, кого бы вы ни побеждали. Так вот, ради Зевса и богов... да не нарушите

вы вашей собственной доброй славы... Ведь много было войн у эллинов и у

варваров, много и у вас, о, римляне, против других народов: и никто никогда

не разрушал до основания города, протянувшего до битвы руки с просьбой о

пощаде и передавшего оружие и детей, и согласившегося перенести любое

наказание, какое только есть у людей..."

Это сказал Баннон, но по суровому выражению консулов в течение всей речи было

ясно, что они ни в чем не уступят карфагенянам. Когда он кончил, Цензорин

ответил: "Относительно того, что предписал сенат, зачем нужно много говорить?

Он предписал, и должно быть сделано; и мы не можем отложить исполнение того,

что уже давно было приказано исполнить. Если бы мы это приказывали вам как

врагам, нужно было бы только сказать и принудить сделать. Когда же это

делается, о, карфагеняне, ради общей пользы, может быть, отчасти и нашей, но

гораздо более вашей, я не откажусь изложить вам и основания этого решения,

если вас можно скорее убедить, чем принудить силой. Это море всегда побуждает

вас, помнящих о былой вашей власти и силе на нем, поступать несправедливо и

от этого ввергает вас в несчастья... Ведь смотря на море, лишенное кораблей,

вы вспоминаете о множестве кораблей, которые вы имели прежде, и о всей той

добыче, которую вы ввозили, и в какие гавани вы гордо вступали и наполняли

добычей верфи и склады снастей. О чем напоминают вам внутри ваших стен

выстроенные казармы для войск, коней и слонов? О чем — рядом с ними

выстроенные склады? Какие чувства пробуждает в вас все это? Что другое, кроме

огорчения и страстного желания вернуть потерянное, если когда-нибудь

представится к этому возможность? Это вполне человеческое чувство, когда

люди, вспоминая о бывшем некогда счастье, надеются, что счастье вернется;

лекарство же, исцеляющее наши бедствия, — это забвение, которого нельзя

получить, если вы не избавитесь от этого зрелища...

Итак, если вы еще стремитесь к власти и, теряя ее, злобствуете против нас и

выжидаете подходящего момента, тогда вам нужен этот город и такие гавани, и

верфи, и эти стены, выстроенные наподобие лагеря. Но зачем мы будем щадить

явно уличенных врагов? Если же вы честно отказываетесь от власти, не на

словах только, но и в помышлениях... ну же, покажите это и на деле,

переселившись в глубь Ливии, которой вы владеете, и уйдя от моря, от которого

вы отказались.

И не притворяйтесь, что вы просите пощадить святилища, алтари, площади и

могилы. Из всего перечисленного могилы останутся на месте; если вы захотите,

то сможете, приходя сюда, приносить умилостивительные жертвы и совершать

жертвоприношения в святилищах, являясь сюда. Остальное мы уничтожим.

Ведь вы приносите жертвы не верфям, не стенам несете умилостивительные дары.

И, переселившись, вы сможете создать новые очаги и другие святилища и

площади...

Но, говорите вы, есть у вас еще много работников, которые получают свое

пропитание, трудясь на море. И об этом мы подумали, чтобы вам было удобно

сообщаться с морем, и вы могли бы легко ввозить и вывозить продукты, — ведь мы

велим вам отойти от моря не на большое расстояние, а только на восемьдесят

стадиев. Ведь мы, предписывающие вам это, находимся от моря на расстоянии ста

стадиев. Мы даем вам выбрать место, какое хотите, и, переселившись, жить там по

своим законам. Это и есть то, о чем мы говорили раньше, что мы оставим Карфаген

автономным, если он будет нам повиноваться, ибо Карфагеном мы считали вас, а не

землю"[7].

Ну что ж, вполне логично! Но при том условии, что один народ или его

правительство имеет право решать за другой народ, каким образом тому следует

заботиться о своем счастье.

Карфагеняне отнюдь не собирались вручать такое право римлянам и потому с

великой тревогой ожидали возвращения делегации из Утики. Аппиан так

продолжает свой рассказ:

"Карфагеняне же — одни смотрели со стен, ожидая, когда прибудут послы, и

негодовали, что они так медлят, и рвали на себе волосы; другие же пошли

навстречу подходящим, не имея больше сил ждать и побуждаемые скорее узнать

результат. Видя суровое выражение приближавшихся, они били себя в лицо и

обращались с вопросами, одни ко всем вместе, другие же отдельно к каждому,

если кто был дружен или знаком с кем-либо из них, хватая его и расспрашивая о

случившемся.

Так как никто не отвечал, они застонали, как бы предчувствуя явную гибель.

Бывшие на стене, услышав это, застонали вместе с ними, ничего еще не зная, но

как при явном и большом несчастье. Около ворот они едва не задавили послов,

бросившись к ним целой толпой, они их едва не растерзали, но послы сказали,

что прежде им надо встретиться с советом старейшин. Тогда только одни

расступились перед ними, другие же пошли вслед, обуреваемые желанием все

узнать. Когда они вошли в здание совета, старейшины удалили остальных и одни

заседали среди своих, толпа же стояла вокруг здания. Послы сначала объявили

приказание консулов, и тотчас в совете поднялся вопль, и народ, стоявший

снаружи, также завопил. Затем, когда послы перешли к тому, что возражали они,

защищаясь и прося и убеждая разрешить им отправить послов в Рим, в совете

вновь наступило глубокое молчание, все ожидали, желая узнать, чем все

кончилось; и народ также молчал. Когда же они узнали, что даже отправить

послов им не разрешили, они, горько плача, подняли вопль, и народ ворвался к

ним.

И тут начались несказанные и безумные стенания. Так, говорят, менады в

вакхическом исступлении произносят дикие, нечеловеческие речи. Одни стали

мучать и терзать, как виновников этого коварства, тех из старейшин, которые

внесли предложение дать заложников; другие так поступали с теми, кто

советовал выдать оружие. Иные бросали камнями в послов, как вестников

бедствий, иные разбежались по городу. Тех италийцев, которые еще были среди

них, так как это бедствие надвинулось неожиданно и без всякого объявления,

они подвергли различным мученьям, приговаривая, что они отплачивают им за

заложников, за выдачу оружия и за обман.

Весь город наполнился стенаниями и воплями гнева, страхом и угрозами... Более

же всего гнев их разжигали матери заложников: как некие эринии из трагедии,

они с завыванием кидались на каждого встречного, напоминая о выдаче детей и о

своих предсказаниях, они насмехались над ними, говоря, что боги должны

защитить их вместо детей. Небольшая часть, которая еще не потеряла головы,

стала запирать ворота и вместо катапульт сносить на стену камни.

Совет в тот же день постановил воевать и объявил об освобождении рабов.

... они почувствовали в себе удивительную перемену и решимость лучше претерпеть

что угодно, чем покинуть город. В результате перемены настроения их быстро

наполнила бодрость. Все государственные и священные участки и все другие

обширные помещения были превращены в мастерские. Работали вместе, мужчины и

женщины, и днем и ночью, отдыхая и получая пищу посменно в назначенном размере.

Они вырабатывали каждый день по сто щитов, по триста мечей, по тысяче стрел для

катапульт; дротиков и длинных копий — пятьсот и катапульт, сколько смогут. Для

того чтобы их натягивать, они остригли женщин ввиду недостатка в другом волосе"

[8].

Между тем консулы медлят, уверенные в том, что в любой момент могут взять

штурмом безоружный город. Они великодушно дают карфагенянам время, чтобы

опомниться, осознать свое положение и капитулировать без ненужного

кровопролития. Скрывая яростную решимость под маской смирения, к ним

прибывают еще раз послы из города с просьбой о 30-дневной отсрочке для

посылки ходатаев в Рим. В просьбе отказано, консулы требуют немедленного

начала эвакуации, но, получив это подтверждение покорности карфагенян, не

торопятся выступать из лагеря. Когда же им надоедает ждать и они во главе

войска подходят к городу, то с недоумением и растерянностью убеждаются, что

ошиблись и обмануты — Карфаген капитулировать не собирается. Римские солдаты

не верят своим глазам: город вновь ощетинился катапультами, а на стенах —

множество воинов в полном вооружении. Надо всерьез готовить штурм крепости,

уже отнюдь не безоружной. А в тылу у римлян 20-тысячная армия карфагенского

полководца Гасдрубала, который вдали от города вел боевые действия против

Массиниссы и потому не был разоружен. Да и сам старый царь не склонен

поддерживать римлян, явившихся нежданно-негаданно в Африку, чтобы завладеть

тем, что он считает своей добычей.

В течение года идет безуспешная осада Карфагена, терпят неудачу две попытки

штурма крепости. Так же бесславно заканчиваются и походы против Гасдрубала.

Единственный римский военачальник, который во всех этих несчастьях проявляет

себя наилучшим образом и своим отважным вмешательством раз за разом спасает

римское войско от, казалось бы, неминуемых тяжких потерь, — это Сципион

Эмилиан. В армии распространяется убеждение, что ему, так же как некогда его

приемному отцу, помогают боги, и что Карфаген может быть взят только под его

командованием.

Новый консул Луций Пизон воюет не лучше своих предшественников. Карфаген

воспрял духом, а в Риме растут возмущение и тревога. Узнав по письмам из

армии о доблести Сципиона, народ желает избрать его консулом и поручить

ведение войны ему. Тут как раз подходит срок центуриатских комиций. Сципион,

которому уже 37 лет, не занимал еще ни одной магистратуры и потому выставляет

свою кандидатуру на должность эдила. Но народ настаивает на избрании его

консулом. Это шло вразрез с законом, согласно которому кандидаты в консулы

должны были предварительно проявить себя на более скромных государственных

должностях. Однако, как свидетельствует Аппиан:

"Хотя это было противозаконно и консулы предъявили им закон, запрещающий это,

они настойчиво просили и требовали, и кричали, что по законам Туллия и Ромула

народ полновластен в выборе властей и в том, чтобы признать не имеющим или

имеющим силу всякий из законов относительно них, какой он хочет. Наконец,

один из народных трибунов сказал, что лишит консулов права проводить выборы,

если они не согласятся с народом. И сенат согласился с народными трибунами

отменить этот закон и по прошествии одного года вновь его восстановить..."

Так Сципион, ища эдильства, был выбран консулом. Его коллега Друз стал

требовать, чтобы он с ним бросил жребий относительно Ливии (согласно обычаю,

два консула, уже после своего избрания, посредством жребия решали вопрос о

разделении сфер деятельности; назначение в римскую провинцию Ливия означало

продолжение осады Карфагена), и настаивал до тех пор, пока один из народных

трибунов не внес предложение, чтобы решение о командовании войском было

передано народу; народ выбрал Сципиона"[9]

.

В этом рассказе Аппиана я бы хотел попутно обратить внимание на характерное

для римлян той поры глубокое уважение к законам государства. Хотя симпатии и

воля народа очевидны с самого начала, каждый шаг, ведущий к назначению

Сципиона командующим, проходит через стадию легитимизации.

Вернувшись в 147-м году под Карфаген на смену Пизону Сципион прежде всего

прогнал всех торговцев и маркитантов, облепивших лагерь, пресек грабежи и

восстановил суровую римскую дисциплину в войске. Ему удалось полностью

окружить и отрезать город от подвоза продовольствия. Несколько попыток

штурма, предпринятые в том же году, закончились тоже неудачно — карфагеняне

защищались отчаянно. Но голодная зима подорвала их физические силы. Весной

следующего года, возведя вал вровень со стенами, римляне сумели ворваться в

город и после шестидневных уличных боев овладели им. Последние 30 тысяч

защитников Карфагена отступили в наскальную крепость, что примыкала к южной

оконечности городской стены. Положение их было безнадежным. Сципион обещал

сохранить им жизнь, и они сложили оружие. В храме Асклепия, возвышавшемся над

крепостью и над скалой, укрылся принявший к тому времени командование

гарнизоном Гасдрубал с женой и детьми, а также 900 римлян-перебежчиков.

Последние не могли рассчитывать на снисхождение и решили убить себя сами, а

храм подожгли.

Гасдрубал же бежал к Сципиону и молил о пощаде у его ног. По-видимому, эта

неприглядная сцена разыгралась перед самим храмом, так как, если верить

Аппиану, жена Гасдрубала была ее свидетельницей, стоя на крыше горевшего

храма. Описание Аппиана подозрительно похоже на сцену из древнегреческой

трагедии, но поскольку на этом воспитывалось не одно поколение римлян, я

позволю себе привести здесь небольшой фрагмент из него:

"Говорят, что жена Гасдрубала, когда огонь охватил храм, став напротив Сципиона,

украшенная насколько можно в несчастии, и, поставив рядом с собой детей, громко

сказала Сципиону: "Тебе, о, римлянин, нет мщения от богов, ибо ты сражался

против враждебной страны. Этому же Гасдрубалу оказавшемуся предателем

отечества, святилищ, меня и своих детей, да отмстят ему и боги Карфагена, и ты

вместе с богами". Затем, обратившись к Гасдрубалу, она сказала: "О, преступный

и бессовестный, о трусливейший из людей! Меня и моих детей похоронит этот

огонь; ты же, какой триумф украсишь ты, вождь великого Карфагена? И какого

только наказания ты не понесешь от руки того, в ногах которого ты теперь

сидишь?" Произнеся такие оскорбительные слова, она зарезала детей, бросила их в

огонь и сама бросилась туда же"[10].

Вот такая жестокая семейная сцена. Впрочем, грозные пророчества супруги не

сбылись: Гасдрубал был интернирован в Италии в условиях более или менее

сносных.

От боев на улицах и пожаров Карфаген, конечно, пострадал, но в основном город

был еще цел. По-видимому, Сципион хотел сохранить его. Во всяком случае, он

направил в сенат специальный запрос по этому поводу, хотя решение сената

разрушить Карфаген было принято, как мы помним, еще до начала военных

действий. Но "неистовый" старик Катон умер в 149-м году, не увидев исполнения

своего страстного желания, и можно было надеяться на пересмотр решения. Кое-

кто из сенаторов склонялся к этому, но все же сенат приказал Сципиону

сровнять Карфаген с землей, а затем перепахать и предать проклятию само

место, на котором он стоял. Для наблюдения за исполнением этого приказа была

даже послана специальная комиссия в составе десяти знатнейших сенаторов. Надо

полагать, что, кроме уже упомянутого навязчивого страха появления нового

Ганнибала, решение сената было принято под давлением римских купцов,

стремившихся навсегда удалить могучего конкурента с морских путей в

Средиземном море.

Семнадцать дней горели развалины Карфагена. Глядя на это пожарище, Сципион

как-то сказал находившемуся с ним рядом Полибию:

"Хорошо, но я терзаюсь страхом при мысли, что некогда другой кто-нибудь принесет

такую же весть о моем отечестве". "Трудно сказать, — пишет по этому поводу

Полибий, — что-либо более здравое и мудрое. На вершине собственных удач и

бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее превратностями и вообще

среди успехов ясно представлять себе непостоянство судьбы — на это способен

только человек великий и совершенный, словом, достойный памяти истории"

[11].

А в римском лагере и в самом Риме, конечно же, царило бурное ликование. Тем

более что все имущество города, кроме золота и серебра, отправленных в

государственную казну, было отдано солдатам на разграбление. Жителей продали

в рабство. Себе лично римский полководец из военных трофеев не взял ничего.

Отношение окружающего цивилизованного мира (а это была в первую очередь

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8



Реклама
В соцсетях
бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты бесплатно скачать рефераты