этот «раскол», как сущностная черта российской специфики, приводит власть к
«хромающим» решениям, грозящим дезинтегрировать общество в результате
«маятниковых» движений между полярностями. Автор призывает научиться
«рефлексировать», «делать свою историю», следовать «срединным» решениям и идти
по пути либерализма[79]. Российский
«тоталитаризм» Ахиезер обнаружил уже в ХVIII веке.
Догматическое следование своей концепции приводит автора к непоследовательности,
заводит в тупики. Например, Ахиезер игнорирует мотивацию крестьян к труду, их
интересы во второй половине ХIХ века. С его точки зрения, вина за нищету
крестьян лежала на них самих, а главная причина – «уровень сознания большинства
крестьян», который не позволял интенсифицировать производство, их иждивенческие
настроения[80]. Автор с ходу отметает
такие причины, как значительные выкупные платежи государству, а полуфеодальные
производственные отношения – отработочную систему, кабалу, не учитывает.
Мельком упоминая о повышении арендной платы – следствии этих отношений, как
одной из причин разорения, автор не вдается в сущность процесса
[81]. В другом месте, войдя, видимо, во вкус, следуя логике материала,
Ахиезер утверждает, что развитие крупных предприятий, реформы С.Ю. Витте
разоряли кустарей и крестьян, подавляли их инициативу, развитие рынка, прогресс
свободной личности, закрепляли «традиционную основу» крестьянских ценностей
[82]. Однако вывод о происхождении ценностных отношений из сермяжного мира
отношений материальных не был использован для дальнейшего анализа.
«Очистив» при помощи софистических приемов ход истории от дурно пахнущих
материализмом интересов подавляющей части народа, Ахиезер смог применить свою
концепцию к Октябрьской революции. С его точки зрения, аграрный вопрос в том
виде, как его понимали большевики и левые эсеры – национализация земли и
передача ее крестьянам, не играл важной роли в Октябрьской революции. Дело было
всего лишь в крестьянском стремлении утвердить «древние ценности», перенести
«уравнительные идеалы на все общество»[83]
в ответ на ухудшение своего положения, в чем были виноваты, согласно авторской
концепции, сами крестьяне. Получился интересный рецидив средневекового
представления, что все возвращается «на круги своя».
Не имея возможности игнорировать многочисленные документы с крестьянскими
требованиями сделать землю «общим достоянием всех трудящихся», автор использует
их только для доказательства концепции о расколе российской цивилизации и
народа, в частности, на сторонников социалистических и капиталистических
ценностей[84]. В этот момент становится
не совсем ясно, какие из этих ценностей «древние». И, наконец, автор углубляет
свою теорию до невероятной глубины: записывает Ленина в сторонники «соборного
идеала», который для решения «медиационной» задачи готов использовать чужие,
взаимоисключающие друг друга идеи[85].
Ахиезер зашел в теоретический тупик, так и не сумев объяснить использование
большевистским правительством аграрной программы, составленной эсерами по
наказам крестьян.
Ленин никогда не исповедывал «соборности», не был наивным политиком, который,
согласно Ахиезеру, разделял заблуждение о возможности народа «единым махом
создать идеальное общество». Он был последовательным социал-демократом,
материалистом-диалектиком, а потому стал коммунистом. Для него эсеровская
программа была переходной формой от социализма крестьянского, мелкобуржуазного,
который был близок значительной части населения России того времени, к
современным формам социализма, которым еще предстояло вызреть под руководством
нового государства. В его выступлении на Втором Всероссийском съезде Советов
звучит оптимизм и уважение социалиста к народному творчеству, с которым должна
считаться власть[86]. Большевики вместе
с левыми эсерами выполнили обещание, отдали землю крестьянам. Но осуществить
все ожидания народа объективно не могли: началась борьба с интервентами и
белогвардейцами.
На идеалистической основе построены и другие объяснения сути последующих
поворотов в истории государства. Например, переход к диктатуре сталинской
группы в 1929 году Ахиезер объясняет «разочарованием масс в самих себе, в своей
способности реально управлять обществом, что и создало основу для инверсионного
стремления примкнуть к внешней силе, к власти партии, к силе и разуму
вождя-тотема»[87]. Переход к перестройке
тоже не обошелся без участия вождя, но уже без народа. «.нравственная и
духовная элита, гонимая и рассеянная, постоянно предлагала обществу
альтернативу. Горбачев пошел навстречу этому естественному союзу правящей и
духовной элиты», - подчеркивает автор главную, с его точки зрения, причину
перестройки после перечисления экономических и социальных причин ее
возникновения[88].
Для доказательства «тоталитарных» намерений И.В. Сталина автор идет на
фальсификацию его высказываний. Заявление «вмешиваться во все» в работе «О
задачах хозяйственников»[89] имело
конкретное содержание: овладевать производством, техникой, учиться, быть
специалистами, но не требование установить «тоталитаризм».
Теория борьбы между истинными и неистинными ценностями, старого и нового как
источник развития присутствовала и в сталинизме, и мы вполне можем
предположить, что концепция Ахиезера при смене формы сохраняет сущностные
черты методологии сталинизма. Настораживает невнятное объяснение причин
появления новых ценностей. Автор говорит о материальных факторах,
детерминирующих процесс, но не углубляет познание, оставаясь в рамках своей
парадигмы. Подобное «стыдливое» протаскивание материализма в рамках
идеализма, которому не хватило ресурсов для объяснения общественных явлений,
не раз критиковали классики марксизма у своих оппонентов. Игнорирование
Ахиезером материальных интересов большинства народа вновь и вновь подводит
его к априорному выводу о первичности идеальных факторов развития
исторического процесса.
На смену самостоятельным исследователям либерального толка в первой половине
90-х годов пришли штатные идеологи и пропагандисты. Шарлатанство доктора
исторических и философских наук Д. А. Волкогонова на этом пути стало притчей во
языцех. Историки дали научную критику этой паранауки
[90]. Идеолог российского либерализма был не чужд «русской идеи»: «туманной
и аморфной, но великой и бессмертной»[91]
, которая-де, возможно, бытовала среди благородных народников-террористов.
Волкогонов разрабатывал важнейшую среди сторонников цивилизационного подхода
тему личности в истории. Образ «демона» Ленина, демиурга истории, повелителя
пространства, времени, безликих и безмозглых, если судить по контексту
произведений Волкогонова, «масс»; интернационалиста-космополита, антипатриота и
русофоба, который, понимаешь, поощрял евреев в противовес «расхлябанному
русскому характеру», который для захвата власти настолько тайно пользовался
«немецкими деньгами», что для доказательства этой мысли приходится придавать
иной смысл опубликованным документам; человеконенавистника, который вверг народ
в пучину революций и хаоса гражданской войны
[92], вошел в мифологию российского общества 90-х годов ХХ века.
Вошел настолько прочно, что и в начале третьего тысячелетия Президент РФ В.В.
Путин сфальсифицировал идею основателя Советского государства при помощи
выдергивания его высказывания из контекста. «Русский человек – плохой работник
по сравнению с передовыми нациями, - писал В.И. Ленин в 1918 году. – Это не
могло быть иначе при режиме царизма и живости остатков крепостного права»
[93]. Президент воспроизвел только четыре слова первого предложения
[94]. Затем признал негативное значение ограничений в экономике «во времена
царизма» без ссылки на Ленина. Представив лидера большевиков абсолютным
скептиком по отношению к возможностям русского народа, г-н Путин выразил
несогласие с им же сконструированной псевдоленинской идеей
[95].
Специфическая лексика, сам метод, распространенный в конце 40-х – начале 50-х
годов в советской пропаганде, как раз в период обучения г-на Волкогонова в
танковом училище[96], выдают
сталинистские, основанные на субъективизме, корни его пропаганды
[97]. В новых условиях ее мотивы оказались созвучны творениям западных
историков о Ленине; Волкогонов ориентируется на их работы
[98]. Но причины идеологической переориентации имеют внутрироссийское
происхождение.
Усилия пропагандистов по созданию имиджа «цивилизованной» страны за счет
инсинуаций по отношению к своему прошлому в середине 90-х годов не
оправдались: западные инвесторы предпочли вкладывать деньги в стабильную
экономику «коммунистического» Китая. Более того, отказавшись от своих
обещаний, либеральные государства начали расширение НАТО на восток.
Реформаторы почувствовали, что их обвели вокруг пальца. И бросились в другую
крайность. Восторженное отношение к Америке сменилось антиамериканизмом.
Главным стал внутриполитический вектор пропаганды.
Дискредитация вождя народной революции стимулировалась не только
антикоммунистическими взглядами российского руководства. Главная цель –
идеологически прикрыть ограниченную революцию «сверху» под руководством новой
номенклатуры и буржуазии, уничтожить мысль о возможности социальной
справедливости в период приватизации. «Цивилизационный подход» и его
производная – концепция «тоталитаризма», как нельзя лучше подходили для таких
целей.
Самыми рьяными распространителями концепции «тоталитаризма» были «прикормленные»
либеральными западными и российскими фондами историки, социологи, литераторы,
журналисты. Причина лживости прессы, деятелей науки и культуры – «деньги», под
которыми Д. Селдес, исследуя поведение американских журналистов, подразумевал
«все – от оплачиваемой рекламы до общности интересов с богатством и властью»
[99].
Свои варианты «сверхидей», которые-де и завели СССР в тупик, предлагают и
зарубежные советологи, в работах которых в концентрированном виде представлены
все приемы цивилизациологии. Боец пропагандистского фронта периода холодной
войны профессор М. Малиа (M. Malia) адаптировал свой труд
[100] при помощи бескорыстных российских культуртрегеров. С его точки
зрения, «глубинные истоки Советской системы, как и оправданность ее
существования, проистекают из моралистской идеи социализма как наиболее полного
воплощения равенства людей»[101].
Автор явно путает даже ранний марксизм с бабувизмом, левым доктринерством,
сталинизмом, игнорирует процесс развития марксистской мысли и практики после
Октябрьской революции. Подобная операция называется «подмена понятий», но г-на
Малиа не интересует классическая логика, если она не приводит к результату,
совпадающему с его ценностными установками. В вопросе о причинах, совсем не
«моралистских», появления сотен миллионов, миллиардов людей, лишенных
собственности и в отчаянной попытке выжить требующих «равенства», г-н Малиа
непоследователен. Конечно, профессор из Беркли не отрицает наличие нищих людей
в Европе в XIX веке, в России начала ХХ века. Однако софистика делает свое
дело, и факт растворяется как малозначительная подробность в море оговорок,
поэтических сравнений, замечаний. В противном случае пришлось бы
конкретно-исторически объяснить, почему высказанные в «Манифесте
коммунистической партии» «пророчества казались столь привлекательными многим»
[102]. А так все ясно: во всем виновата «извращенная логика утопии» Маркса.
«Короче говоря, - заявил Малиа, - такой вещи, как социализм, не существует, а
Советский Союз его построил.»[103].
Развал СССР воспринимается автором в провиденциалистском духе: вот к чему
приводит нежелание следовать либеральным ценностям! История СССР преподносится
как «эксперимент», предпринятый одинокими, но всемогущими творцами истории с
ненормальными ценностными ориентациями.
Все усилия профессора Малиа направлены на оправдание капитализма, преуменьшение
роли классовой борьбы в обществе, сокрытие факта, что при определенных условиях
частная собственность, рынок могут поставить миллионы людей на грань жизни и
смерти[104]. Ключевым моментом
является отношение к Октябрьской революции. С точки зрения г-на Малиа, она была
следствием совокупности обстоятельств: слабости российского гражданского
общества, максимализма интеллигенции, которые «преломились в зеркале
паневропейской утопии социализма», и катаклизма в виде Первой мировой войны. Не
будь войны, уверенно прогнозирует профессор, Россия пошла бы по пути
«нормальных» государств, влилась бы в европейскую цивилизацию
[105]. Определенную роль играла-де и теория империализма Ленина: «она
сделала движущей силой революции скорее «внешний» фактор мировой войны, нежели
внутреннюю классовую борьбу»[106].
Концепция г-на Малиа сконструирована так, что позволяет не учитывать многие
факты. Например, свидетельства современников об обострении классовой борьбы,
фактическом начале новой революции летом 1914 года. Можно не заострять
внимание на провале царской («Столыпинской») аграрной реформы и «пожарной
эпидемии» – этой форме классовой борьбы крестьян против сельской буржуазии.
Из-под критики выводится предвоенная политика крупных держав по переделу
мира, колоний, которая сделала войну неизбежной. Теория империализма Ленина
дает конкретное объяснение причин агрессивности держав и возникновения
мировой войны из недр капитализма, но и ее можно объявить плодом извращенной
фантазии лидера большевиков. Наконец, можно запамятовать об интервенции 14
государств против Советской республики, которые старательно разрушали ее
производительные силы, о поражении американского корпуса от Красной Армии.
Капиталистические государства не дали новому строю развиться до такой степени,
чтобы он мог наглядно продемонстрировать свои преимущества. Анализируя
катастрофическое изменение политики в конце 20-х или 30-х годов, западные
историки старательно обходят факт систематического давления западного мира на
СССР. Чистого «эксперимента», как они любят выражаться, не получилось. Для
преодоления отставания страны и обеспечения «однородности и внутреннего
единства тыла и фронта на случай войны»
[107] в условиях систематического внешнеполитического прессинга Сталин и его
группа были готовы на любые меры – «либо нас сомнут»
[108]. В этом смысле сталинизм является феноменом не только российской
истории, но результатом развития всей системы международных отношений первой
половины ХХ века, характеризует действительные отношения капиталистического
мира и принадлежит ему. У. Черчилль, заявивший об армии Деникина: «Моя армия»;
развитие империализма; организаторы Мюнхенского сговора; японская агрессия на
Дальнем Востоке; Президент США Г. Трумэн и атомная бомба над Хиросимой – все
это представители политических сил и факторы, которые способствовали
формированию Сталина как государственного деятеля и сталинизма в той же
степени, что и российская отсталость.
Пропагандистские привычки – вторая натура, и г-н Малиа предлагает своим
российским коллегам «настойчиво подчеркивать» сегодня тот факт, что Маркс
требовал отмены частной собственности, прибыли, рынка, «и, разумеется, денег»
[109]. Для широкого охвата реципиентов автор подменяет понятие «личная
собственность» «частной». Подобную демагогию разоблачал еще Маркс в
«Манифесте.»: «Но в вашем нынешнем обществе частная собственность уничтожена
для девяти десятых его членов; она существует именно благодаря тому, что не
существует для девяти десятых». Под частной собственностью Маркс понимал
капитал – средство эксплуатации наемного труда, а не правые штанины либералов,
на которые, в духе гипотезы американского пропагандиста, покушаются «левые»,
чтобы «уравнять» его имущество с отсутствующим своим. Автора не смущают даже
прямые заявления Ф.Энгельса в работе «Принципы коммунизма»
[110] (ноябрь 1847 г.), что частную собственность уничтожить сразу
невозможно, это длительный процесс «постепенного преобразования нынешнего
общества» после революции.
Стоит также учесть, что в современном мире, в котором президенты великих держав
протежируют интересы «своих» монополий в других странах, крупные банки
контролируют состояние не только своих экономик, мелкие и средние фирмы зависят
от крупных, США не допускают на свой рынок сельскохозяйственные продукты из
стран третьего мира, говорить о «свободном рынке» можно с большими оговорками.
Как и о «прибылях» среднего класса. По свидетельству небезызвестного Макса
Лернера, «Америка уже не столько страна предпринимательских доходов и рабочих
ставок, сколько страна твердых окладов»
[111]. «Крысиные бега» за овладение более крупным окладом наполняют жизнь
служащих корпораций из числа среднего класса острыми ощущениями.
Творчество г-на Малиа ярко демонстрируют политическую направленность либеральной
цивилизациологии. Для подобной парадигмы, утверждает А.Семенов, характерна
редукция различных периодов советской истории к «идеал-типическому периоду
«высокого тоталитаризма», многообразного советского опыта к идеологемам
коммунизма[112].
