Надобно обратить внимание, что суд над Шуйскими был совершен боярами и
выборными из всех сословий, следовательно, Лжедмитрий I сильно рисковал
тогда, предавая собственное дело на обсуждение нации. Значит, он был твердо
уверен, что невозможно доказать, что он есть Григорий Отрепьев. По
свидетельству наших и иностранных историков, тогда никто не оправдал
Шуйского, никто не изъявил подозрений, что царь не Дмитрий, а Гришка. Если б
были явные улики, – явились бы и свидетельства, и царь не усидел бы на
престоле. Этот суд собора фактически признанием всей страны. Дело его было
обсуждено и решено в его пользу. Он был в руках врагов своих как нельзя
больше, у них была возможность обличить его, если б могли, а если не стали,
значит, у них не было доказательств. Кого и чего могли бояться члены собора?
Польского отряда? Всего в городе было несколько польских рот, не могли же они
защитить его от целой нации. Положим: прежде из-за ненависти к Борису и его
фамилии многие закрывали глаза на действия самозванца, но теперь Годуновых
уже не было. Что же могло привлекать к Гришке?
Сообразив эти обстоятельства, нельзя не признать, что в то время не было
доказательств, что царь был Гришка. Даже в минуты его убийства, заговорщики,
взяв его, начали допрашивать: “говори, кто ты таков? Кто твой отец?”
[34] Не показывает и этот вопрос, что заговорщики не знали совершенно, что
он Отрепьев, иначе, зачем спрашивать его?
Похождения в Литве. “Извет” Варлаама.
Новому царю Василию Шуйскому нужны были материалы, неопровержимо
доказывавшие самозванство свергнутого “Дмитрия”, так как до сих пор многие
верили в подлинность его.
В этот момент в Москве появился чернец Варлаам, подавший царю Василию “Извет” с
обличением зловредного еретика Гришки. Продолжительное время историки считали
сочинение Варлаама литературной мистификацией, предпринятой в угоду власть
предержащим. Но под влиянием новых находок эти сомнения в значительной мере
рассеялись. Прежде всего, в старинных описях архива Посольского приказа
обнаружилось прямое указание на подлинное следствие по делу Варлаама: “Роспрос
113 году старца Варлаама Яцкого про Гришку ростригу, как он пошел с ним с
Москвы и как был в Литве”[35].
Очевидно, Варлаам Яцкий именно в ходе “роспроса” или следствия и подал властям
знаменитую челобитную, которая получила не вполне точное наименование -
“Извет”.
Со временем текст челобитной был включен в состав летописи, автор которой
подверг его литературной обработке и снабдил обширными цитатами из грамот
Лжедмитрия I. Именно эти дополнения и побуждали исследователей считать “Извет”
любопытной сказкой, чем достоверными показаниями свидетеля. Отношение к
“Извету” решительно изменилось после того, как Е.Н. Кушева доказала, что
“Извет” – это подлинная челобитная Варлаама, и обнаружила текст челобитной в
списке ранней редакции[36].
Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную
дату выступления самозванца из Самбора в московский поход –“августа в пятый
на десятый день”. На этом основании подозревали автора “Извета” в
использовании документов и в литературной мистификации. Но точность Варлаама
легко в этом случае объяснима. Старец никак не мог забыть день выступления
самозванца из Самбора, так как именно в этот день за ним захлопнулись двери
Самборской тюрьмы.
В рассказе Варлаама можно обнаружить одну второстепенную деталь, которая
позволяет окончательно опровергнуть предположение о том, что “Извет” является
литературной мистификацией. Речь идет о пятимесячном сроке Варлаама в
Самборской тюрьме. Варлаам считал, что своим освобождением из тюрьмы после
пятимесячного заключения был обязан доброте жены Мнишека. Тюремный сиделец
не догадывался о подлинных причинах происшедшего.
Самозванец выступил из Самбора в середине августа, а через пять месяцев
потерпел сокрушительное поражение под Добрыничами. Его армия перестала
существовать. Казалось бы, авантюре пришел конец. При таких обстоятельствах
вопрос о безопасности самозванца перестал волновать Мнишеков, и они
“выкинули” Варлаама из Самборской тюрьмы. Таковы были подлинные причины
освобождения московского монаха, оставшиеся неизвестными ему самому.
Варлаам оказался сущим кладом для московских судей, расследовавших историю
самозванца. Выгораживая себя, он старался передать подробности событий как
можно более точно.
После перехода границы Отрепьев и его товарищи, по словам Варлаама, жили три
недели в Печерском монастыре в Киеве, а затем “летовали” во владениях князя
Константина Острожского в остроге. В этом пункте показания Варлаама
подтверждаются неоспоримыми доказательствами. В книгохранилище Загоровского
монастыря на Волыни была обнаружена отпечатанная в типографии князя
Острожского в Остроге в 1594 году книга со следующей надписью: “Лета от
сотворения миру 7110-го месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого Василия
дал нам, Григорию с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович,
нареченный во святом крещении Василей, божиею милостью пресветлое княже
Острожское, воевода Киевский”[37]
.
Примечательно, что дарственная надпись на книге была сделана не Острожским и не
его людьми, а самими монахами. Позднее кто-то дополнил дарственную надпись,
пометив подле слова “Григорию” - “царевичу московскому”
[38]. Дополнение к надписи чрезвычайно интересно, хотя само по себе оно не
доказывает тождества этих двух личностей – монаха и “царевича”. Скорее всего,
поправку внес один из трех бродячих монахов, может быть, сам Отрепьев. Надпись
на книге ценна тем, что подтверждает достоверность рассказа Варлаама о литовких
скитаниях Отрепьева.
Рассказ Варлаама находит поразительную аналогию в “Исповеди” Лжедмитрий I,
записанной его покровителем Адамом Вишневецким в 1603 году. В “Исповеди”
причудливо соединялись вымыслы и реальные биографические сведения.
“Царевич” знал немало того, что касалось угличской трагедии и дворцовых дел.
Но едва он начинал излагать обстоятельства своего чудесного спасения, как его
рассказ на глазах превращался в неискусную сказку. По словам “царевича”, его
спас некий воспитатель, имя которого он не называет. Проведав о планах
жестокого убийства, воспитатель якобы подменил царевича другим мальчиком того
же возраста. Когда мать- царица прибежала в спальню, она, обливаясь слезами,
смотрела на лицо убитого, покрытое свинцово-серой бледностью, и не смогла
распознать подмену.
В момент, когда решилась судьба интриги, “царевич” должен был собрать воедино
все доказательства своего царского происхождения, какие у него только были.
Вот тут вот и обнаружилось, что он не может назвать ни одного свидетеля, что
доказательствами “Дмитрий” не располагает. В его рассказе фигурируют двое
воспитателей, умерших до его побега в Польшу, и еще безымянный монах, который
узнал в нем царевича по царственной осанке!
Самозванец избегал называть какие бы то ни было точные факты и имена,
которые могли быть опровергнуты в результате проверки. Он признавал, что его
чудесное спасение осталось тайной для всех, включая и его собственную мать,
томившуюся в монастыре в России.
“Исповедь” самозванца обнаруживает тот поразительный факт, что он явился в
Литву, не имея хорошо обдуманной и правдоподобной легенды. Как видно на
русской почве интрига не получила развития, а “царевич”- подготовки. Его
слова кажутся неловкой импровизацией. На родине самозванцу подсказали одну
лишь мысль — о царственном происхождении.
В речах “царевича” были, конечно, и достоверные факты, которые он не мог скрыть,
не рискуя прослыть явным обманщиком. В частности, в Литве знали, что он
явился туда в монашеской одежде, ранее служил в киевских монастырях и, наконец,
сбросил рясу. Расстрижение ставило претендента в очень щекотливое положение.
Не имея возможности скрыть этот факт, он должен был как-то объяснить
возвращение в мир. Прежде всего “царевич” сочинил сказку, будто Годунов убедил
царя Федора сложить с себя государственные заботы и вести монашескую жизнь в
Кирилло-Белозерском монастыре и будто Федор сделал это тайно, без ведома
опекунов. Младший “брат”, таким образом, лишь шел по стопам старшего. О своем
пострижении “царевич” рассказал в самых неопределенных выражениях. Суть его
рассказа сводилась к следующему. Перед смертью воспитатель вверил спасенного
им мальчика попечению некоей дворянской семьи, “верный друг” держал
воспитанника в своем доме, но перед кончиной посоветовал ему, чтобы избежать
опасности, скрыться в монастыре и вести жизнь инока. Следуя благому совету,
юноша принял монашеский образ жизни и в чернеческом платье прошел почти всю
Московию. Наконец, один монах опознал в нем царевича, и тогда юноша решил
бежать в Польшу.[39]
Можно констатировать совпадение биографических сведений, относящихся к
Отрепьеву самозванцу, почти по всем пунктам. Оба воспитывались в дворянской
семье, оба приняли вынужденное пострижение, оба исходили Московию в
монашеском платье.
Описывая свои литовские скитания, “царевич” упомянул о пребывании у князя
Острожского в Остроге, переходя сначала к папу Габриэлю Хойскому в Гощу, а
затем к Адаму Вишневецкому в Брачин. Там, в имении Вишневецкого, в 1603 году
и был записан его рассказ.
Примечательно, что спутник Отрепьева Варлаам, описывая их странствия в Литве,
назвал те же самые места и даты. П.Пирлинг, впервые обнаруживший это
знаменательное совпадение, увидел в нем бесспорное доказательство тождества
личности Отрепьева и Лжедмитрия.
В самом деле, можно выяснить шаг за шагом историю реального лица — Григория
Отрепьева вплоть до того момента, как он пересек границу. С другой стороны,
хорошо известен путь Лжедмитрия от Брачина до Московского Кремля. Превращение
бродячего монаха в царя произошло на отрезке пути от границы до Брачина. По
словам Варлаама, Григорий Отрепьев прошел через Киев, Острог, Гощу и Брачин,
после чего объявил себя царевичем. Из “Исповеди” Лжедмитрия следует, что
после пересечения границы он прошел те же самые пункты в той же
последовательности и в то же время. Возможность случайного совпадения почти
исключена, как и возможность сговора между автором “Извета” и Лжедмитрием.
Варлаам не мог знать содержание секретного доклада Вишневецкого королю, а
самозванец не мог предвидеть того, что напишет Варлаам после его смерти.
Следовательно, благодаря “Извету” Варлаама мы можем с уверенностью утверждать
тождество Отрепьева и Лжедмитрия I.
Рождение интриги.
Интересно знать, к какой же категории самозванцев относится Отрепьев? Кто
подготовил самозванца? Если его кто-то готовил, значит, главным действующим
лицом авантюры был не Отрепьев. Кто-то руководил им, а значит, Лжедмитрий
действовал не по своему разумению. Можно предположить, что он не помог, не
улучшил жизнь народа не по своей воле.
По образному выражению В. О. Ключевского, Лжедмитрий “был только испечен в
польской печке, а заквашен в Москве”
[40].
Царь Борис считал причиной всех бед боярскую интригу. По свидетельству царского
телохранителя Буссова, при первых же известиях об успехах самозванца Годунов
сказал в лицо боярам, что это их дело и задумано оно, чтобы свергнуть его.
Известный исследователь Смуты С. Ф. Платонов возлагал ответственность на бояр
Романовых и Черкасских. “...Подготовку самозванца,— писал он,— можно
приписывать тем боярским домам, во дворах которых служивал Григорий Отрепьев”
[41]. Но это не более чем гипотеза. Отсутствуют какие бы то ни было данные о
непосредственном участии Романовых в подготовке Лжедмитрия. И все же следует
иметь в виду, что именно на службе у Романовых и Черкасских сформировались
политические взгляды Юрия Отрепьева. Под влиянием Никитичей и их родни Отрепьев
увидел в Борисе узурпатора и проникся ненавистью к “незаконной” династии
Годуновых.
Множество признаков указывает на то, что самозванческая интрига родилась не на
подворье Романовых, а в стенах Чудова монастыря. В то время Отрепьев уже
лишился покровительства могущественных бояр и мог рассчитывать только на свои
силы. Авторы сказаний и повестей о Смутном времени утверждали, что именно в
Чудове монастыре инок Григорий “начал в сердце своем помышляти, како бы ему
достигнути царскова престола”, и сам сатана “обеща ему царствующий град
поручити”[42]. Составитель
“Нового летописца” имел возможность беседовать с монахами Чудова монастыря,
хорошо знавшими черного дьякона Отрепьева. С их слов он записал следующее: “Ото
многих же чюдовских старцев слышав, яко (чернец Григорий) в смехотворие
глаголаше старцев, яко “царь буду на Москве””
[43].
Кремлевский Чудов монастырь, расположенный под окнами царских теремов и
правительственных учреждений, давно оказался в водовороте политических
страстей. Благочестивый царь Иван IV желчно бранил чудовских старцев за то,
что они только по одежде иноки, а творят все, как миряне. Близость к высшим
властям наложила особый отпечаток на жизнь чудовской братии. Как и в верхах,
здесь царил раскол. Среди чудовской братии можно было встретить и знать, и
мелких дворян. Были среди них добровольные иноки. Но большинство надело
монашеский клобук поневоле, потерпев катастрофу на житейском поприще.
Вступив на порог Чудова монастыря, чернец Григорий вскоре же попал в компанию
Варлаама Яцкого и Мисаила, которые в недавнем прошлом владели мелкими
поместьями и несли службу как дети боярские. Как и Отрепьев, они
принадлежали к числу противников выборной земской династии Годуновых.
Монахи, знавшие Отрепьева, рассказывали, будто в Чудове “окаянный Гришка многих
людей вопрошаше об убиении царевича Дмитрия и проведаша накрепко”
[44]. Однако можно догадаться, что Отрепьев знал об угличских событиях не
только со слов чудовских монахов. В Угличе жили его близкие родственники.
Учитывая традиционную систему мышления, господствовавшую в средние века,
трудно представить, чтобы чернец, принятый в столичный монастырь “ради
бедности и сиротства”, дерзнул сам по себе выступить с претензиями на
царскую корону. Скорее всего, он действовал по подсказке людей, остававшихся
в тени.
В Польше Отрепьев наивно рассказал, как некий монах узнал в нем царского сына по
осанке и “героическому нраву”. Безыскусность рассказа служит известной
порукой его достоверности. Современники записали слухи о том, что монах,
подучивший Отрепьева, бежал с ним в Литву и оставался там при нем.
[45]
Московские власти уже при Борисе объявили, что у “вора” Гришки Отрепьева “в
совете” с самого начала были двое сообщников — Варлаам и Мисаил Повадьин. Из
двух названных монахов Мисаил был, кажется, ближе к Отрепьеву. Они вместе
жительствовали в Чудовом монастыре, оба числились крылошанами. Вместе решили
отправиться за рубеж. Варлаам, по его собственным словам, лишь присоединился
к ним.
Наибольшую осведомленность по поводу Мисаила проявил автор “Сказания и повести,
еже содсяся в царствующем граде Москве, и расстриге Гришке Отрепьеве”. Он один
знал полное мирское имя Мисаила—Михаил Трофимович Повадьин, сын боярский и
Серпейска. Автор “Сказания” несколькими меткими штрихами рисует характер
Мисаила. Когда Отрепьев позвал его в северские украинские города, Мисаил
обрадовался, так как был “прост сей в разуме, не утвержден”
[46]. Сказанное рассеивает миф, будто интригу мог затеять Мисаил. Чудовский
чернец оказался первым простаком, поверившим в Отрепьева и испытавшим на себе
его гипнотическое влияние.
Варлаам был человеком совсем иного склада, чем Мисаил. Его искусно составленный
“Извет” свидетельствует об изощренном уме. Варлаам Яцкий, по его собственным
словам, постригся “в немощи”[47].
Отсюда можно заключить, что он был много старше двадцатилетнего Отрепьева.
Несколько помещиков Яцких служили в Коломенском уезде, как и отец Юрия
Отрепьева. Вообще члены этой семьи не отличались благонравным поведением. В
коломенской десятке, где записан был Богдан Отрепьев, против имени двух Яцких
значилась помета: “бегают в разбое”
[48].
Обстоятельства пострижения Варлаама Яцкого неизвестны. Во всяком случае,
постригся он не в Москве, а в провинции. Как и другие монахи, Варлаам немало
исходил дорог, прежде чем осел в столице. Бродячие монахи были повсюду
желанными гостями, поскольку от них люди узнавали всякого рода новости, слухи
и прочее. Будучи человеком острого ума, Варлаам, по-видимому, первым оценил
значение толков о чудесном спасении законного наследника Дмитрия, захвативших
страну.
Бродячее духовенство не случайно стало средой, в которой окончательно
сформировалась самозванческая интрига. Монахи знали настроения парода и в то
же время были вхожи в боярские дома. В своей челобитной Варлаам рассказывает,
что познакомился с Мисаилом в доме князя Ивана Ивановича Шуйского. В
“Извете” царю Василию Шуйскому Варлаам по понятным причинам назвал лишь имя
опального князя Ивана Шуйского. Кем были другие покровители Варлаама? Кто из
них инсценировал интригу? Ответить на все эти вопросы невозможно. Ясно, что
враждебная Борису знать готова была использовать любые средства, чтобы
покончить с выборной земской династией. Чернецы оказались подходящим орудием
в ее руках. Борис Годунов был опытным и прозорливым политиком, и его догадки
насчет подлинных инициаторов интриги имели под собой достаточно оснований.
Кремлевские монахи и недовольные царем бояре не предвидели последствий дела,
которое они сами же и затеяли. Когда появление “Дмитрия” вызвало повсеместные
восстания черни, они отшатнулись от него и постарались доказать свою
преданность Борису.
Рассказ Варлаама о том, что он впервые увидел Отрепьева на улице накануне
