определенно. Боярского слугу ждала виселица!
[15]
Не благочестивая беседа с вятским игуменом, а страх перед виселицей привел
Отрепьева в монастырь. Двадцатилетнему дворянину, полному сил и надежд,
пришлось покинуть свет и забыть свое мирское имя. Отныне он стал смиренным
чернецом Григорием.
Спасаясь от пыток и казни, Отрепьев скрылся в провинции. Из посольской
справки следует, что он побывал в Суздальском Спасо-Ефимьевом монастыре и
монастыре Ивана Предтечи в Галиче. Оба названных монастыря лежат на одной
прямой, связывающей Москву с имением семьи Отрепьевых в Галичском уезде.
Чернец Отрепьев не жительствовал в этих монастырях, а искал в них временное
пристанище в дни бегства из Москвы в свое имение.
Сохранились глухие известия, будто во время пребывания Отрепьева в
Суздальском Спасо-Ефимьевом монастыре их игумен, видя его очень юным, отдал
“под начало” некоему старцу. Жизнь “под началом” оказалась стеснительной, и
чернец поспешил проститься со Спасскими монахами. В прочих обителях Отрепьев
задерживался и вовсе ненадолго. Контраст между жизнью в боярских теремах и
прозябанием в монашеских кельях был разительным. Очень скоро чернец Григорий
решил вернуться в столицу.
Как мог опальный инок попасть в аристократический кремлевский монастырь?
Поступление в такую обитель обычно сопровождалось крупными денежными вкладами.
Дьяки Шуйского дознались, что при поступлении в Чудов монастырь Гришка Отрепьев
воспользовался протекцией. Его дед Замятня
[16], заручившись поддержкой влиятельного лица — протопопа кремлевского
Успенского собора Евфимия, определил в Чудов монастырь Григория. Как
свидетельствует посольская справка 1606 года, “архимандрит Пафнотий для
бедности и сиротства взяв его (Григория) в Чюдов монастырь”.
[17]
Отрепьев недолго прожил под надзором деда. Архимандрит вскоре отличил его и
перевел в свою келью. Там чернец, по его собственным словам, занялся
литературным трудом, “сложил похвалу московским чудотворцам Петру, и Алексею, и
Ионе”[18]. Пафнотий приметил
инока, не достигшего двадцати лет, и дал ему чин дьякона. “...По произведенью
тоя честныя лавры архимандрита Пафнотия,— писали летописцы,—(Отрепьев)
поставлен бысть во дьяконы, рукоположеньем святейшего Иова патриарха...”
[19]
История последующего взлета Отрепьева описана одинаково в самых различных
источниках. Патриарх Иов в своих грамотах писал, будто взял Отрепьева на
патриарший двор “для книжного письма”.
[20] На самом деле Иов приблизил способного инока не только из-за его
хорошего почерка. Чернец вовсе не был простым переписчиком книг. Его ум и
литературное дарование[21]
доставили ему более высокое положение при патриаршем дворе. У патриарха Григорий
продолжал “сотворяти каноны святым”
[22].
Прошло совсем немного времени с тех пор, как Отрепьев являлся во дворец в свите
окольничего Михаила Никитича. Теперь перед ним вновь открылись двери
кремлевских палат. На царскую думу патриарх являлся с целым штатом писцов и
помощников. Отрепьев оказался в их числе. Патриарх в письмах утверждал, что
чернеца Отрепьева знают и он сам, святейший патриарх, и епископы, и весь собор.
[23] По-видимому, так оно и было. Карьера его на монашеском поприще казалась
феерической. Надо было обладать незаурядными способностями, чтобы сделать
такую карьеру в течение одного только года. Не подвиги аскетизма помогли
выдвинуться юному честолюбцу, а его необыкновенная восприимчивость к учению. За
несколько месяцев он усваивал то, на что у других уходила вся жизнь. Примерно в
двадцать лет Отрепьев стал заниматься литературными трудами, которые доверяли
обычно убеленным сединой подвижникам.
При царе Борисе Посольский приказ пустил в ход версию, будто чернец Григорий
бежал от патриарха, будучи обличен в ереси. Церковные писатели охотно
подхватили официальную выдумку.
Согласно “Истории о первом патриархе”, Отрепьев “рассмотрен бысть” как еретик
“от неких церковных” (имена их не указаны), и тогда патриарх отослал чернеца
обратно в Чудов монастырь “в соблюдение” до сыска царя Бориса. В летописях
этот эпизод описан с множеством подробностей. Явление еретика якобы
предсказал ростовский митрополит Варлаам. Летописец вложил в уста митрополита
яркую обличительную речь. Суровое обличение как нельзя лучше подходило случаю,
но автор не знал даже имени ростовского владыки. Он назвал Варлаама Ионой.
Последующая история Отрепьева излагалась следующим образом. Царь Борис поверил
доносу митрополита и велел сослать чернеца “под крепкое начало”. Получив
царское повеление, дьяк Смирной Васильев поручил дело дьяку Семейке Ефимьеву,
но тот, будучи свояком Гришки, умолил Васильева отложить на некоторое время
высылку Отрепьева. Прошло время, и Смирной будто бы забыл о царском указе.
После того объявился самозванец, Борис призвал к ответу Смирного, но тот “аки
мертв пред ним стояща ничего не мог отвещати”. Тогда царь велел забить
Васильева до смерти на правеже. История, которую поведал летописец, вполне
легендарна.[24]
Предания об осуждении Отрепьева не выдерживают критики. Уже при Шуйском
власти сильно смягчили прежнюю версию. Еретика хотели сослать, и не более
того!
Сразу после переворота в пользу Шуйского посольские дьяки составили подборку
документов, включавшую секретную переписку Лжедмитрия. Эту подборку они
сопроводили следующей краткой справкой о самозванце: “...в лето 7110-го убежал
в Литву изо обители архангела Михаила, яже ся нарицает Чудов, диакон черной
Григорий Отрепьев, и в Киеве и в пределах его и тем во иноцех дьяконствующую и
в чернокнижество обратился, и ангельский образ сверже, и обруга, и по действу
вражию отступив зело от бога”[25]
.
Итак, в документах, составленных для внутреннего пользования, посольские
дьяки вовсе отбросил ложную версию об осуждении еретика. Отрепьев отступил от
бога и занялся чернокнижием после побега за рубеж, а, следовательно, до
побега у патриарха священного, собора попросту не было оснований для
осуждения Отрепьева “на смерть”.
Почему же московские епископы и при Шуйском продолжали писать в Польшу, будто
Отрепьев был обличен на соборе и осужден на смерть? Отцы церкви грешили
против истины. В их показания закралась неточность. Они на самом деле осудили
и прокляли Отрепьева, но не в лицо, а заочно. Произошло это, когда в Польше
объявился самозванец, которого в Москве назвали именем Отрепьева.
Судя по образу жизни Отрепьева, ясно, что был он сообразительным,
независимым. С малых лет привык заботиться о себе сам, добиваться устойчивого
материального положения. Будучи сиротой, он итак достиг очень многого (стал
до такой степени приближенным слугой, что из-за заговора господ его могли
повесить). Не были захоронены его таланты и в монастырях. Отрепьев был
пассионарной личностью. Следовательно, оценивая беспристрастно
исключительно силы Отрепьева, можно допустить мысль о том, что именно он
выдавал себя за царевича Дмитрия.
Факты, приведенные при жизни Лжедмитрия I,
доказывающие, что он самозванец Григорий Отрепьев.
Обычно под именем Лжедмитрия I подразумевают Григория Отрепьева. Один из
историков смутного времени - Бутурлин вообще выразился так: “Первым Лжедмитрием
в России был Отрепьев, и противоречить еще сему свойственно было бы только тем,
кои, увлекаясь суетным мудрованием, тщатся опровергать все исторические истины
единственно, чтобы мыслить иначе, чем мыслили их предшественники”
[26]. Прав ли он?
Конечно, в то время было легче добраться до истины. Мало того в таком
преступлении не могли объявить первого попавшегося человека. Но судили ли они
в то время также беспристрастно, как сейчас, в наше время, пытаются судить
историки?
Власти предоставляли факты, доказывающие, что царевич Дмитрий – самозванец,
чернец Гришка. Многие из приведенных фактов известны истории.
Первым протестом из московского государства против Лжедмитрия были две
грамоты от пограничных черниговских воевод: от князей Кашина-Оболенского и
Татева. В обоих возвещается, что называющий себя Дмитрием был беглый чернец;
но он не называется Гришкою.
Бояре указывали, будто в 1604 году они посылали для обличения самозванца дядю
Гришки Отрепьева – Смирного-Отрепьева к панам, требуя очной ставки с
племянником; но паны не допустили. В ответ на это посольские послы отвечали,
что Смирной-Отрепьев приезжал совсем по другим делам, с двумя грамотами: одна с
жалобой к воеводе Виленскому, другая – к Литовскому канцлеру. О личности же
Дмитрия не было ни слова. “Как же можно, - говорили поляки, - чтоб Смирной, с
такими грамотами присланный о других вещах, мог домогаться очной ставки с
Дмитрием, которого вы называете сыном его брата! Если бы он и домогался, то
нельзя было ему поверить, так как в грамоте об этом ничего не написано. Сверх
того вы сами говорите, что посылали Смирного тогда уже, когда вор пошел в
северскую землю. Если бы вы хотели добра своему царю Борису, то следовало бы,
как только весть разнеслась о воре. Тотчас же писать об этом с точностью и
представить очевидное свидетельство; а то вы прислали Смирного с поручением о
другом совсем предмете, о делах пограничных, стоющих несколько рублей, а о
таком же важном деле не сказали ни слова”.
[27]
Эта протестация поляков заслуживает веры, потому что панам не было
необходимости говорить неправду. Если б Смирной приехал с поручением о
самозванце, они бы все равно не могли удовлетворить его, и, следовательно,
нечего было бы запираться, что не знали такого поручения. Притом же они не
запирались, что Постник Огарев, вслед за Смирным, а может быть и в одно
время, приезжавший в Польшу, имел поручение о Дмитрии.
Постник Огарев, дворянин, послан был Борисом 14 октября. Его грамота касалась
Гришки Отрепьева, называющего себя Дмитрием, и приглашала короля поймать его и
наказать. Король отвечал, Король отвечал, что так - как он уже в пределах
Московского государства, то там его удобнее поймать.
[28]
В то же время в разрядных книгах записано, что царю “учинилась весть (т.е. он
в первый раз узнал), что нашелся в Литве вор, который называется Дмитрием
Углицким”. И тут же следует примечание, что этот вор должен быть Гришка
Отрепьев, сбежавший в 1603 году в Северскую землю с чернецом Повадиным.
Бояре ссылались, уже после убиения Лжедмитрия на то, что патриарх посылал к
князю Острожскому Афанасия Пальчикова известить, что называвший себя Дмитрием
и проживавший в его воеводстве – беглый монах - чернокнжник, и просил выдать
его.
Если исключить сомнительные посольства Смирного и Пальчикова, то до 1605
только в посольстве Пстника Огарева видны шаги к тому, чтобы назвать
самозванца определенным именем Гришки Отрепьева. Народу не говорили ничего о
таинственном лице, старались не говорить с ним об этом, и ему запрещали.
Когда народная симпатия склонялась на сторону Дмитрия, необходимым сочли
совершить повсеместный обряд проклятья. Но для этого нужно было имя, И вот
патриарх Иов в январе 1605 рассылает грамоту, где не ограничивается одним
намеком на то, что назвавшийся Дмитрием есть Гришка, но рассказывает подробно
его похождения.
Жизнь Отрепьева до побега из монастыря ему известна лично. Далее шли
сведения, которые он мог иметь, только получив от других, а именно:
1. Чернеца Пимена, постриженника Смоленского монастыря
2. Чернеца Венедикта Троицкого монастыря
3. Стефана иконника, торговавшего в Киеве иконами
На том же соборе выступили свидетели, “провожавшие” Отрепьева за рубеж и
общавшиеся с ним в Литве. Ими были бродячие монахи Пимен из Днепрова
монастыря и Венедикт, из Троице-Сергиева монастыря. Из их показаний
следовало, что Отрепьев ушел в Литву не один, а в компании двух своих
товарищей—Варлаама и Михаила. Пимен познакомился с Отрепьевым и его компанией
в Спасском монастыре в Новгороде-Северском, и сам проводил их в Стародуб, а
оттуда — за литовский рубеж до сел Слободки. Монах Венедикт стал свидетелем
метаморфозы Отрепьева в Литве. Он видел “вора” Гришку в Киево-Печерском
монастыре, в Никольском монастыре и в дьяконах у князя Острожского. Как
видно, он довольно точно назвал места скитаний Отрепьева в Литве. Но в самом
важном пункте его показаний угадывается вымысел. Бродячий Троицкий монах,
сбежавший в Литву, явно сочинил историю того, как он пытался поймать “вора”
Гришку. По его словам, печерский игумен послал старцев, слуг и его,
Венедикта, поймать Гришку, но тот ушел к Адаму Вишневецкому, по “воровскому”
умышлению которого и стал зваться князем Дмитрием.
Помимо старцев перед собором выступил еще один беглец, вернувшийся из-за
рубежа,— Степанко-иконник. Когда-то он жил на посаде в Ярославле, но затем ушел
в Литву и завел лавочку в Киеве. Степанко сказал, что Гришка, заходил в его
лавку, будучи в чернецком платье, что он был в дьяконах в Печерском монастыре.
Обо всем же остальном он знал, как видно, с чужих слов
[29].
Власти выступили с разоблачением самозванца как Гришки Отрепьева на основании
показаний двух беглых монахов, которые сообразили: уж не Гришка ли этот
новоявленный Дмитрий? Так могло быть при полной добросовестности. Но бродяги,
неизвестными путями попавшие из-за рубежа в руки властей, не были надежными
свидетелями. Если они и знали кремлевского дьякона, то знали плохо, в течение
совсем недолгого времени. Монахи не внушали доверия никому, включая
правительство, которое, не церемонясь, звало бродяг “ворами”.
Важными являются следующие разноречья. Написанная от имени патриарха грамота,
была разослана по епархиям; архиереи должны были сообщать народу те вести,
какие сообщил им Иов, и, без всякого сомнения, русские архиереи не имели
тогда источника другого, кроме грамоты патриаршей, ибо переписывали ее слово
в слово. Но при этом они говорили не совсем то, что говорил патриарх.
Например, в грамоте Исидора, митрополита Новгородского, говориться об
Иконнике, что он видел Гришку у Адама Вишневецкого и, слыша, как он назывался
Дмитрием; а в окружной грамоте патриарха не говориться, чтобы Стефан
(Степанко) его видел у Адама Вишневецкого, а все знакомство его с Гришкою
ограничилось встречей в лавке. Откуда же эти разноречия? Сверх того в
окружной грамоте, в показании Венедикта, говорится, что Гришка пристал к
лютерам, а у Исидора вообще упускается, за то говорится, будто Венедикт видел
Гришку в Никольском монастыре расстриженным, чего нет в патриаршей грамоте.
Известия эти слагались и обнародовались в то время, когда необходимо было, чтобы
тот, кто называл себя Дмитрием, представлен был народу не безымянным вором, но
с каким-нибудь положительным именем; ибо это лицо оставлять неизвестным было
опасно. Если он не Дмитрий, то все-таки кто он? – спрашивал бы народ. А коль он
неизвестно кто, то почему же он не Дмитрий?
[30]
В то время проглядывались многие черты, которые давали право думать, что
правительство неуверенно было в том, что утверждало всенародно, - будто
самозванец был Гришка. Например, в посольской грамоте, посланной королю
Сигизмунду с Постником Огаревым, было сказано, что если б это лицо и было
настоящим Дмитрием. То и тогда бы он не имел права на престол Московского
государства, как незаконнорожденный сын. Поляки в последствии придирались к
этой оговорке и доказывали русским, что Борис сам наверняка не знал, что
назвавший себя царевичем был Отрепьев. Подобное неведение проглядывалось и
позднее, например, в крестоцеловальной записи на верность Федору Борисовичу,
где сказано: “и того вора, что называется Дмитрием, на Московском государстве
видеть не хотим”.[31]Об этом воре
несколько раз упоминается в этой грамоте, и все безымянно. Не доказывает ли
это того, что, признавая называвшего себя Дмитрием вором и обманщиком,
неуверенны были, точно ли это Гришка Отрепьев? Само то обстоятельство, что
войско, до сих пор воевавшее за Годуновых, не хотело более воевать за них с той
минуты, когда того, с кем они боролись, правительство не назвало именем Гришки,
показывает, как слабы казались русскому уму доказательства, что царевич Дмитрий
и Григорий Отрепьев одно лицо.
Пущенная однако мысль, что Лжедмитрий I есть Отрепьев, служила предлогом для
врагов Дмитрия во время его царствования.
Известны имена казненных обличителей Лжедмитрий I.
Дворянин Петр Тургенев обличал царя Дмитрия, что он не истинный сын Ивана
Грозного, но говорилось ли при этом, что он Гришка Отрепьев, неизвестно. Ему
отрубили голову. Об этом свидетельствует Никоновская летопись и говорит
Авраамий Палицин.[32]Двойное
свидетельство заслуживает веры.
Вместе с Тургеневым был казнен, по свидетельству Авраамия, Федор калачник,
который назвал Дмитрия посланником сатаны; но называл ли он его Отрепьевым –
неизвестно.
Очень важным было дело Василия Шуйского. Все почти исторические источники
согласны в том, что Шуйских судили, приговорили Василия к смерти, вывели на
место казни, но царь заменил ему казнь ссылкой, наравне с его братьями, а через
некоторое время принял его и его родню снова в милость. В повествовании,
вошедшем в Никоновский сборник, говориться, что Шуйские, видя на православную
веру гонения, начали помышлять, чтоб православная вера до конца не разорилась,
а Дмитрий для суда над Шуйским созвал собор не только из бояр, но и из простых
людей, и никто на этом соборе не был на стороне Шуйских. В варианте, изданным
Оболенским, прибавляется, что все на соборе были уверены, что царь – Григорий
Отрепьев, да сказать не смели.[33]
