Петр производит свои необдуманные мероприятия всегда грубо и жестоко и, что
самое важное, он производит их не для улучшения и усиления основ древней
самобытной культуры и цивилизации, а для уничтожения этих основ. Вот это то,
наши историки-западники всегда и стараются завуалировать, а так как
исторические факты учиненного Петром разгрома скрыть невозможно, то им и
приходится прибегать на каждом шагу ко всякого рода натяжкам.
Разбирая в своей работе "Петр Великий" оценки личности Петра и оценки его
реформы со стороны русской исторической науки, С. Платонов выступает даже
против осторожного критического отношения Карамзина к Петру I. С. Платонову
не нравится, что Карамзин ставит Ивана Ш выше Петра Первого за то, что Иван Ш
действовал в народном духе, а "Петр не хотел вникнуть в истину, что дух
народный составляет нравственное могущество государства (эту глубокую мысль
Карамзина И. Солоневич и положил в основу своей интересной работы "Народная
Монархия".).
Карамзин ставил Петру I упрек, что "страсть к новым для нас обычаям
преступила в нем границы благоразумия". Карамзин справедливо указывал, что
нравы и обычаи народа можно изменять очень постепенно, "в сем отношении
Государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом",
у Петра же "пытки и казни служили средством нашего славного преобразования
государственного".
"Вольные общества немецкой слободы, — пишет Карамзин, — приятные для
необузданной молодости, довершили Лефортово дело и пылкий монарх с
разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией.
Его реформа положила резкую грань между старой и новой Россией; приемы, с
которыми Петр производил реформу, были насильственны и не во всем
соответствовали "народному духу"; европеизация русской жизни иногда шла
дальше, чем бы следовало".
"Петр, — писал Карамзин, — не хотел вникнуть в истину, что дух народный
составляет нравственное могущество государства подобно физическому, нужное
для их твердости".
"Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя
иностранные, Государь России унижал россиян в их собственном сердце".
"Мы, — пишет Карамзин, в своей записке о древней и новой России, поданной им
Александру I, — стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях
гражданами России. Виною Петр".
Но Карамзин же дает яркий пример нелогичности в оценке "реформ" Петра. Если
Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное
могущество государств, если пытки и казни служили основным методом
государственных преобразований Петра I, если "страсть к новым для нас обычаям
преступила в нем границы благоразумия", то как можно сделать такой вывод,
какой сделал Карамзин, что Петр I "гениальный человек и великий
преобразователь".
В своей книге "Исторический путь России", такой убежденный западник, как П.
Ковалевский, в главе, посвященной семнадцатому столетию, пишет:
"Подводя итоги сказанному, можно назвать XVII век — веком переломным, когда
Россия, оправившись от потрясений Смутного Времени, становится Восточно-
Европейской державой (не европейской, а русской культурной страной.), когда
русское просвещение идет быстрыми шагами вперед, зарождается промышленность.
Многие петровские реформы уже налицо, но они проводятся более мягко и без
ломки государственной жизни".
Петр пренебрег предостережениями Ордин-Нащокина, говорившего, что русским
нужно перенимать из Европы с толком, помня, что иностранное платье "не по
нас", и ученого хорвата Юрия Крижанича, писавшего, что все горести славян
происходят от "чужебесия": всяким чужим вещам мы дивимся, хвалим их, а свое
домашнее житье презираем". Петр I не понимал, что нельзя безнаказанно
насильственно рушить внешние формы древних обычаев и народного быта. Об этом
хорошо сказал известный государствовед Брайс, говоря о деятельности софистов
в древней Греции:
"Напомним по этому случаю известный пример греческих республик времен
Сократа, когда некоторые известные софисты, уничтожая наивное и активное
верование, вверявшее богам заботу наказывать клятвопреступника и лжеца,
учили, что справедливость ничто иное, как закон сильнейшего. Там традиции,
подвергшиеся нападению, были сначала религиозные и моральные, но в системе
старых верований и обычаев предков все связано, и, когда религиозная часть
подорвана, то от этого колеблется и много других элементов здания".
Да, в системе старых верований и обычаев предков все связано и когда
религиозные основы жизни народа подорваны, то колеблются и все остальные
части национального государства. Так это и случилось после произведенной
Петром жестокой разрушительной революции.
IV
Соловьев доказывал, что Петр всколыхнул Московскую Русь и заставил ее
пережить всесторонний переворот.
Соловьев и Кавелин, как и их ученики воображали что Россия XVII века дожила
до государственного кризиса и ежели не Петр, она бы рухнула. Но потом
Соловьев смягчает этот приговор, заявляя, что цари уже до Петра начали ряд
преобразований.
"В течении XVII века, — пишет он, — явно обозначились новые потребности
государства и призваны были те же средства для их которые были употреблены в
XVIII в. в так называемую эпоху преобразований".
В позднейшей своей работе "Чтениях о Петре Великом" Соловьев называет Петра
"сыном своего народа" и даже "выразителем народных стремлений".
"Народ собрался в дорогу и — ждал вождя".
С. Платонов вполне согласен с такой трактовкой роли Петра и пишет:
"Не одни Соловьев в 60-х и 70-х годах думал так об историческом значении
реформы (вспомним Погодина), но одному Соловьеву удалось так убедительно и
сильно формулировать свой взгляд. Петр — подражатель старого движения,
знакомого древней Руси. В его реформе и направлении и средства не новы, — они
даны предшествовавшей эпохой. Нова в его реформе только страшная энергия
Петра, быстрота и резкость преобразовательного движения, беззаветная
преданность идее, бескорыстное служение делу до самозабвения. Ново только то,
что внес в реформу личный гений, личный характер Петра".
"Исторические монографии о XVII в. и времени Петра констатируют теперь связь
преобразований с предыдущими эпохами и в отдельных сферах древне-русской
жизни. В результате таких монографий является всегда одинаковый вывод, что
Петр непосредственно продолжал начинания XVII века и оставался всегда верен
началам нашего государственного быта, как он сложился в XVII веке. Понимание
этого века стало иным. Недалеко то время, когда эпоха первых царей Романовых
представлялась временем общего кризиса и разложения, последними минутами
тупого застоя. Теперь представления изменились, — XVII век представляется
веком сильного общественного брожения, когда сознавали потребность перемен,
пробовали вводить перемены, спорили за них, искали нового пути, угадывали,
что этот путь в сближении с Западом и уже тянулись к Западу.
Теперь ясно, что XVII век подготовил почву для реформы и самого Петра
воспитал в идее реформы".
К. Д. Кавелин, также, заявляет, что "царствование Петра было продолжение
царствования Иоанна. Недоконченные, остановившиеся на полдороге реформы
последнего продолжал Петр. Сходство заметно даже в частностях".
Историки Соловьев и Кавелин понимали Петра, как выразителя народных
стремлений. По их мнению "Петр но только получил от старого порядка сознание
необходимости реформ, но действовал ранее намеченными путями и имел
предшественников: он решал старую, не им поставленную задачу и решал не новым
способом".
Это глубоко ошибочный взгляд. Иоанн Грозный заимствованием частностей
европейской культуры и цивилизации старался утвердить русскую духовную
культуру и русскую цивилизацию. Петр же презирал и то и другое, вместо
русской культуры, которую он презирал и ненавидел (это С. Платонов
подчёркивает верно.) старался утвердить любезную его уму и сердцу европейскую
культуру. Хорошенькое продолжение дела Иоанна Грозного. Хорошенько "сходство"
не только в частностях, но и в основных принципиальных установках.
Все "реформы" Петра имеют своими истоками не любовь к родной культуре и
цивилизации, а в лучшем случае равнодушие, а чаще же всего презрение. Из
презрения ко всем сторонам Московской жизни и выросла губительная революция
совершенная Петром. Революция, а вовсе на частичные благодетельные реформы,
как доказывает это С. Платонов. С. Платонову свойственен тот же самый порок,
что и другим историкам-западникам: они не искажают фактов, причины и ход
событий они рисуют обычно верно, но к верным фактам они обычно пристегивают
совершенно неверные выводы.
V
Ученики Соловьева и особенно Ключевский в своих взглядах на деятельность
Петра исходили из взгляда, что Россия при Петре пережила не переворот, а
только потрясение.
С. Платонов в сочинении "Петр Великий" заявляет, что Ключевский дал
исключительно объективную характеристику личности великого преобразователя.
На самом деле, как я уже несколько раз отмечал это, характеристика личности
Петра, сделанная Ключевским, изобилуют поразительными противоречиями.
Причину этих противоречий в оценке личности и деятельности Петра I понять не
трудно, если не забывать, что народную психологию начала восемнадцатого века
и событий того времени, Ключевский оценивает, исходя из идеалов русской
радикальной интеллигенции конца девятнадцатого столетия.
По мнению Ключевского Петр вообще не хотел производить никаких реформ, он
только "хотел вооружить русское государство умственными и материальными
средствами Европы". Только постепенно "скромная и ограниченная по своему
первоначальному замыслу "реформа" превратилась в упорную внутреннюю борьбу".
Ключевский дает еще более эластичную трактовку "реформаторской" деятельности
Петра, чем Соловьев. И еще более противоречивую чем Соловьев, то
утверждавший, что "Петр — продолжатель старого движения" и он "решал старую,
не им поставленную задачу и решал не новым способом", то доказывавший, что
Петр заставил Русь пережить всесторонний переворот. Ключевский заявляет, что
Петр не хотел производить никаких реформ, только постепенно реформа
превратилась в борьбу, но Русь пережила не переворот, а только потрясение, но
что реформа "усвоила характер и приемы насильственного переворота, своего
рода революции".
Этот довод, неудачная попытка замутить воду. Революцию можно при желании
называть, конечно, "своего рода революцией" или иначе, чтобы создать желаемое
впечатление. Ведь сам же Ключевский утверждает, что петровская реформа "была
революцией и по своим приемам и по впечатлению, каковую от нее получили
современники". Итак, согласно взгляду Ключевского то, что осуществил Петр,
было революцией "и по своим приемам и по впечатлению, каковое от нее получили
современники". Кажется, есть все необходимые признаки революции. Но тут
Ключевский спохватывается и заявляет, что все-таки это была не революция, а
"это было скорее потрясение, чем переворот. Это потрясение было
непредвиденным следствием реформы, но не было ее обдуманной целью".
Опять дешевая софистика: раз, два, и революция превратилась в потрясение. Но
и в этом потрясении Петр не виновен потому, что он замышлял реформы, а не
революцию. Но получилась-то ведь революция!
В этих рассуждениях Ключевского мало внутренней логики. Совершенно не важно,
что хотел добиться Петр своей реформой; историк обязан оценивать не замыслы
государственных деятелей, а практические результаты их замыслов. Так, и
только так можно оценивать результаты революции, произведенной Петром.
VI
С. Платонов в общей оценке всей реформаторской деятельности Петра также
противоречит своим же собственным оценкам.
"На русское общество реформы Петра, решительные и широкие, произвели страшное
впечатление после осторожной и медлительной политики московского
правительства. В обществе не было того сознания исторической традиции, какое
жило в гениальном Петре. Вот почему современникам Петра, присутствовавшим при
бесчисленных нововведениях, и крупных и мелких, казалось, что Петр перевернул
вверх дном всю старую жизнь, не оставил камня на камне от старого порядка.
Видоизменения старого порядка они считали за полное его уничтожение
Такому впечатлению современников содействовал и сам Петр. Его поведение, вся
его манера действовать показывали, что Петр не просто видоизменяет старые
порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с ними ожесточенно. Он не
улучшал старину, а гнал ее и принудительно заменял новыми порядками".
"В этом — объяснение тех особенностей в реформационной деятельности Петра,
которые сообщили реформе черты резкого, насильственного переворота. Однако по
существу своему реформа эта не была переворотом".
Эти рассуждения чрезвычайно не логичны и совершенно несерьезны для такого
знатока Петровской эпохи, каким был С. Платонов. Если в обществе не было
сознания исторической традиции, а сознанием этой исторической традиции
обладал, по мнению С. Платонова только Петр, то как же это может быть
согласовано с выводом, который тогда делает С. Платонов, что "Его поведение,
вся его манера действовать показывает, что Петр не просто видоизменяет старые
порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с ними ожесточенно. Он не
улучшал старину, а гнал ее и принудительно заменял ее новыми порядками".
Тогда возникает законный вопрос, если правитель страны питает к старым
порядкам страстную вражду, борется с ними ожесточенно, не улучшает старину, а
гонит ее и принудительно заменяет новыми порядками, то где же тут видно, что
он обладает сознанием исторической традиции. Если отсталым современникам
Петра казалось, что он перевернул вверх дном старую жизнь, не оставил камня
на камне, то и передовой академик С. Платонов пишет, что "он не улучшал
старину, а гнал ее принудительно заменяя новыми порядками". Эта оценка
целиком совпадает с оценкой большой части общества Петровской эпохи, в
котором жило сознание исторической традиции.
Деятель, который не считается с традициями во всех областях жизни, который не
улучшает старину, а питает к ней страстную вражду и принудительно заменяет ее
новыми порядками, такой деятель, конечно, не великий реформатор, а типичный
ограниченный революционер, "Робеспьер на троне", как правильно назвал Петра I
Пушкин. Ведь Платонов не пишет, что вся манера проведения реформ находилась в
противоречии с внутренними убеждениями Петра. Что Петр ценил исторические
традиции, не все считал плохим в старых порядках, но считал нужным их
улучшить и видоизменить. Ведь сам же Платонов указывает, что Петр питал
страстную вражду к родной старине, следовательно его манеры вытекали из его
внутренних убеждений. А раз так, то как же в учиненной Петром жесточайшей
революции можно видеть реформы, то есть частичное видоизменение старых
порядков.
"Если таким образом, деятельность Петра не вносила, по сравнению с прошлым,
ничего радикально-нового, — умозаключает С. Платонов, — то почему же реформы
Петра приобрели у потомства и даже современников Петра репутацию коренного
государственного переворота? Почему Петр, действовавший традиционно, в глазах
русского общества стал монархом-революционером?"
Постараемся ответить на это странное недоумение маститого историка.
"Екатерина II, — пишет С. Платонов, — впадала в большую неточность ...за
начала обще-европейской жизни они приняла принципы европейской философии,
которые не переходили в жизнь нигде в Европе и не были началами
действительного быта".
Упрекая Екатерину II в нелогичности С. Платонов почему-то не упрекает в том
же самого Петра. А ведь Петр Первый делал не менее грубую ошибку. Он принимал
начала жизни европейских народов за обязательные для всех народов, в том
числе и для такого самобытного народа, как русский. Почему С. Платонов
упрекает Екатерину II в том, что она считает Россию европейской страной?
Возникает вопрос, почему переделывать Россию в Европу на основании идей
европейского абсолютизма, протестантизма, шведского государственного строя
можно, а уродовать ее на принципах европейской философии нельзя? Разве
европейские философские идеи не вырастали из тех же чужеродных идей, что и
европейский абсолютизм, протестантизм и шведский государственный строй?
Но уличив Екатерину II в неправильности взглядов на Россию, как на
европейское государство, возникшее в результате совершенных Петром перемен, в
другом случае С. Платонов опять противоречит сам себе. Ссылаясь на речь графа
Головнина осенью 1721 года Платонов заявляет, что Головниным "искренне и
правдиво была высказана мысль, что политические успехи Петра из старой
Московии создали новое европейское государство и дали русскому народу новую
политическую, экономическую и культурную обстановку". Если Платонов согласен,
что Головнин высказал правдивую мысль, утверждая, что Петр создал из старой
Московии новое европейское государство, то почему же тогда он выступает
против точно такой же мысли Екатерины Второй, утверждавшей в "Наказе", что:
"Россия есть европейская страна. Доказательство сему следующее: перемены,
которые в России предпринял Петр".
Разве это не то же самое, что говорил Головнин. Головнин же, по мнению С.
Платонова, правдиво высказал мысль, что Петр из старой Московии создал новое
европейское государство. Таким образом в одном случае С. Платонов считает,
что Петр совершил не революцию, а только реформы, что вся "деятельность Петра
не вносила по сравнению с прошлым, ничего радикально-нового" и удивляется
"почему Петр, действовавший традиционно, в глазах русского общества стал
монархом — революционером", а в другом случае признает правильной мысль
Головнина, что Петр из Московии создал новое европейское государство.
Каким же образом в результате реформы могло возникнуть из Руси новое
европейское государство? Новое европейское государство могло возникнуть
только в результате все разрушающей революции. И если Головнин с точкой
зрения которого соглашается С. Платонов, прав, то как можно считать реформы
Петра благодетельными, а его "гениальным реформатором". Если бы Петр I из
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14
