Юрген Хабермас, предположительно, не только ведущий социальный теоретик на .сегодня, но также активный поборник современности и рациональности вопреки нападкам на эти воззрения со стороны постмодернистов (и не только). Согласно Сэйдману, в отличие от многих современных интеллектуалов;занявших анти- или постмодернист-скую позицию, Хабермас в институциональном устройстве современности видит структуры рациональности. В то время как многие интеллектуалы стали скептически относиться к освободительному потенциалу современности... Хабермас продолжает настойчиво говорить об утопических возможностях современности. В социальной ситуации, в которой вера в провозглашенную Просвещением программу построения иде-ального общества с помощью разума являет собой гаснущую надежду и отвергнутого идола, Хабермас остается одним из ярых ее защитников (Seidman, 1989, р. 2).
Хабермас (Habermas, 1991,1987b) понимает современность как «незавершен-ный проект», имея в виду, что в современном мире еще должно быть сделано многое, прежде чем мы сможем говорить о возможности постсовременного мира (Scambler, 1996).
В главе 11 мы рассмотрели значительную часть размышлений Хабермаса о современности, когда знакомились с его рассуждениями о системе, жизненном мире и колонизации жизненного мира системой. Можно сказать, что Хабермас (Habermas, 1986, р. 96) занимается «теорией патологии современности», по-скольку он считает, что современность находится в противоречии сама с собой. Под этим он подразумевает, что рациональность (в основном, формальная ра-циональность), которая стала характеризовать социальные системы, отлична от рациональности, характеризующей жизненный мир, и находится с ней в проти-воречии. Социальные системы стали более сложными, дифференцированными, интегрированными и характеризуемыми инструментальным разумом. Жизнен-ный мир тоже претерпел возрастающую дифференциацию и уплотнение (за ис-ключением фундаментальных знаний и ценностных сфер истины, добра и кра-соты), секуляризацию и институционализацию норм рефлексивности и критики (Seidman, 1989, р..24). В рациональном обществе рационализация как системы, так и жизненного мира могла бы следовать своим особым путем, подчиняться своей собственной логике. Рационализация системы и жизненного мира приве-ла бы к возникновению общества, в котором присутствовало бы и материальное изобилие наряду с контролем над внешней средой (как следствие рациональных : систем), и истина, добро, и красота (проистекающие из рационального жизнен-ного мира). Однако в современном мире система стала главенствовать и подверг-ала жизненный мир колонизации. В результате, хотя мы имеем возможность вку-Цщать плоды рационализации системы, мы лишаемся богатства жизни, которое стало бы возможным, если бы мог расцвести и жизненный мир. Многие соци-льные движения, возникшие на «границе» между жизненным миром и систе-*ой за несколько последних десятилетий, можно объяснить сопротивлением ко-лонизации и обеднению жизненного мира.
Анализируя колонизацию жизненного мира системой, Хабермас сравнивает эю теорию с примерами из истории социальной мысли:
Основное направление социальной теории -- от Маркса через Спенсера и Дюркгейма до Зиммеля, Вебера и Лукача -- должно рассматриваться как ответ на вхождение внеш-несистемных границ в само общество [жизненный мир Хабермаса], на возникновение «внутренней чужой территории»... которое понимается как отличительная черта со-временности» (Habermas, 1991, р. 255-256; курсив мой).
Иначе говоря, «отличительной чертой современности», по мнению Хаберма-, а также большинства классических теоретиков, является, используя термин Хабермаса, колонизация жизненного мира системой.
Что же тогда, по Хабермасу, есть завершение проекта современности? Кажет-ся очевидным, что конечным результатом должно быть совершенно рациональное
20.Постмодернизм
Постмодернистская социальная теория Сегодня социология сталкивается с ситуацией, в которой 10 лет назад уже находи-лись некоторые направления, главным образом, в сфере гуманитарных наук:
Момент постмодерна наступил, и сбитые с толку интеллектуалы, художники и куль-турные деятели задавались вопросом, стоит ли им примкнуть к движению и присоеди-ниться к карнавалу или же лучше сидеть на обочине до тех пор, пока новое веяние не исчезнет в вихре культурной моды (Kellner, 1989b, p. 1-2)
Несмотря на то что многие социологи и некоторые социологические теоре-тики до сих пор считают постмодернистскую социальную теорию преходящим «Мишель Фуко был, возможно, самым знаменитым интеллектуалом в мире», -- произнес Миллер после смерти Фуко от СПИДа в 1984 г. в возрасте 57 лет. (J. Miller, 1993, р. 13). Слава Фуко была результатом захватывающих работ, оказавших влияние на мыслителей в различных сферах, включая социологию. Кроме того, Фуко прожил крайне интересную жизнь, и темы, проходящие через его жизнь, как правило, определяли и его творчество. По сути дела, можно утверждать, что через свое творчество Фуко стремился лучше по-нять себя и те силы, которые заставляли его вести ту жизнь, которую он вел.
Среди последних работ Фуко была трилогия, посвященная сексу, -- «История сексуаль-ности» (1976), «Забота о себе» (1984) и «Польза удовольствия» (1984). Эти работы отра-жают пожизненную одержимость Фуко сексом. Значительная доля жизни Фуко, кажется, определялась этой навязчивой идеей, особенно его гомосексуальность и садомазохизм. Во время поездки в Сан-Франциско в 1975 г. Фуко посетил сильно заинтересовавшее его процветающее городское сообщество геев. Фуко, по-видимому, привлекал обезличен-ный секс, процветавший в имевших дурную репутацию банях там в тот период. Его инте-рес и участие в этих занятиях были частью его пожизненного интереса к «непреодолимо-му, невыразимому, бросающему в дрожь, ошеломляющему, экстатическому» (цит. по: J. Miller, 1993, р. 27). Иначе говоря, в жизни (и в творчестве) Фуко глубоко интересовали «пограничные переживания» (в которых люди [и он в том числе] целенаправленно дово-дили свои умы и тела до предела прочности), наподобие обезличенных садомазохистских опытов, происходивших в этих банях и вокруг них. Фуко был убежден в том, что именно во время таких пограничных переживаний становятся возможны великие личные и ин-теллектуальные прорывы.
Таким образом, секс был связан с пограничными переживаниями, при этом одно и дру-гое было связано с взглядом Фуко на смерть: «Я думаю, что удовольствие, которое я счел бы самым настоящим удовольствием, было бы столь глубоким, столь сильным, столь не-преодолимым, что я не смог бы его вынести. ...Полное абсолютное удовольствие... для меня оно связано со смертью» (Foucault, цит по J. Miller, 1993, p. 27). Даже осенью 1983 г., когда он уже прекрасно знал о СПИДе и о том, что гомосексуалисты имеют несоразмер-но большую вероятность заразиться, он опять окунулся в обезличенный секс бань Сан-
ОРОГРАФИЧЕСКИЙ
Франциско: «Он воспринял СПИД очень серьезно... Когда он в последний раз отпра-вился в Сан-Франциско, он воспринял болезнь как пограничное переживание- (цит. по: J. Miller, 1993, р. 380).
Фуко также имел пограничный опыт с ЛСД в Забриски-Пойнт в Долине Смерти весной 1975 г. Там Фуко впервые попробовал ЛСД, и наркотики очень сильно повлияли на его рассудок: «Небо взорвалось... и звезды дождем сыпятся на меня. Я знаю, что это не прав-да, и все же это Правда» (цит. по: J. Miller, 1993, р. 250). Со слезами, струившимися по лицу, Фуко сказал: «Я очень счастлив.... Сегодня вечером я по-новому взглянул на себя. ...Теперь я понимаю свою сексуальность.... Мы должны вернуться домой» (цит. по: J. Mil-ler, 1993, р. 251).
До своего опыта употребления ЛСД Фуко испытывал затруднения при работе над иссле-дованием по истории сексуальности. Он планировал применить в этой работе во многом такой же подход, какой использовал в предыдущих произведениях, посвященных вопро-сам безумия и др. Однако после своего пограничного опыта употребления ЛСД он пол-ностью переосмыслил свой проект. Среди прочего, он уделил большее внимание лично-сти. Возможно, именно этот новый подход Фуко предчувствовал, когда во время своей поездки говорил о возвращении домой (т. е. к личности).
Фуко довел себя до предела не только в личной жизни, но и в своем творчестве. В самом деле, можно сказать, что экстремальный характер обоих взаимно подпитывал обе сфе-ры его жизни. Что бы ни говорили о творчестве Фуко, оно, несомненно, имело чрезвы-чайно креативный характер; оно раздвигало и, возможно, даже выходило за границы кре-ативности. Творчество было для него пограничным переживанием, и исследование этого творчества может быть «пограничным переживанием» для читателя.
Поскольку Фуко действовал на пределе, его жизнь и творчество не поддаются простому определению. Эта трудность была бы естественной для Фуко, учитывая, что однажды он написал: «Не спрашивайте, кто я, и не просите меня оставаться неизменным.... Не один человек, как и я, несомненно, пишет для того, чтобы не иметь лица» (Foucault, цит. по: J. Miller, 1993, р. 19). увлечением (и для некоторых она продолжает скорее выглядеть как карнавал, не-жели серьезная научная попытка), факт заключается в том, что социологические теоретики более не могут игнорировать постмодернистскую социальную теорию. В современной социальной теории она стала «самым модным развлечением город-ка» (Kellner, 1989b, p. 2). В сущности, эта забава была столь модной, что, по край-ней мере, один теоретик настаивал на том, что следует перестать использовать этот термин, потому что «чрезмерное употребление износило его до крайности» (Lemert, 1994b, p. 142). То есть этим термином злоупотребляли как его сторонники, так и противники и сами по себе и в ходе горячих дискуссий.
С учетом значения постмодернистской социальной теории и порожденных ею жарких споров наша цель в данном разделе будет состоять в кратком введении в постмодернистскую мысль (Antonio, 1998; Ritzer, 1997). Это, однако, не простая задача. Во-первых, между постмодернистскими мыслителями, которые сами по себе чрезвычайно своеобразны, имеются значительные различия, поэтому труд-но делать какие-либо обобщения, которым соответствовало бы большинство тео-рий. Смарт (Smart, 1993), например, выделял три постмодернистские позиции.
Розено (Rosenau, 1992) различает скептических и позитивных постмодернистских мыслителей.
Согласно первой, крайней, постмодернистской позиции, произошел фундамен-тальный прорыв, и современное общество было заменено обществом постсовре-менным. Среди сторонников этой точки зрения Жан Бодрийяр, Жиль Делёз и Феликс Гваттари (Guattari, 1972/1983; Bogard, 1998; «Теория, культура и обще-ство», 1997). Согласно второй позиции, хотя такое изменение и имело место, по-стмодернизм вырастает из модернизма и неразрывен с ним. Приверженцами этой ориентации являются такие марксистские мыслители, как Фредрик Джеймсон, Эрнесто Лаклау и Шанталь Муффе, а также такие представительницы постмодер-нистского феминизма, как Нэнси Фрезер и Линда Николсон. Существует, нако-нец, позиция, которая разделяется самим Смартом и согласно которой можно рас-сматривать модернизм и постмодернизм не как отдельные эпохи, а как участников длительных и непрерывных отношений, причем постмодернизм постоянно ука-зывает на ограниченность модернизма. Хотя типология Смарта может быть полез-ной, постмодернисты, вероятно, ее бы отклонили как сильно упрощающую все разнообразие их идей и в ходе этого искажающую сами эти идеи.
Хотя ни один термин не имеет сегодня большего резонанса среди ученых во множестве научных дисциплин, чем «постмодерн», относительно того, каково же точное значение этого термина, присутствует неопределенность и ведется полемика. Для большей ясности полезно проводить различие между термина-ми «постсовременность», «постмодернизм» и «постмодернисткая социальная теория».1 Термин «постсовременностпъъ относится к исторической эпохе, ко-торую обычно считают следующей за эрой современности; «постмодернизм* -- к произведениям культуры (в искусстве, кинематографе, архитектуре и т. д.), отличающихся от модернистских продуктов культуры, а «постмодернистская социальная теория» -- к способу мышления, отличающемуся от модернист-ской социальной теории. Таким образом, постмодерн включает в себя новую ис-торическую эпоху, новые произведения культуры и новый тип теоретизирова-ния о социальном мире. Каждый из этих аспектов, несомненно, предполагает, что в последние годы произошло что-то новое и необычное, что уже нельзя опи-сать термином «модерн» и что эти новые обстоятельства встают на место мо-дернистских реалий.
Что касается первого из этих понятий, широко распространено мнение, со-гласно которому современная эпоха заканчивается или уже завершилась, и мы вступили в новую историческую эпоху постсовременности. Лемер утверждает, что начало постмодернизма, по крайней мере символически, можно усмотреть в
, крушении модернистской архитектуры, случившемся в 3:32 пополудни, 15 июля 1972 г. -- в момент разрушения жилого микрорайона «Прютт-Айгоу» в городе Сент-Луис... Этот'массивный жилой комплекс в Сент-Луисе олицетворял собой самонадеянную убежденность модернистской архитектуры в том, что постройкой крупнейшего и само-го лучшего жилого комплекса проектировщики и архитекторы сумеют искоренить бед-ность и человеческие невзгоды. Осознавать эту символичность и разрушить олицетво-рение этой идеи означало признать провал модернистской архитектуры и, косвенно, самой современности (Lemert, 1990, р. 233; вслед за Jencks, 1977) Разрушение «Прютт-Айгоу» отражает различие во взглядах модернистов и постмодернистов на возможность найти рациональные решения проблем обще-ства. Возьмем другой пример: война с бедностью, которую вел в 1960-х гг. Линдон Джонсон, была типичным проявлением модернистской убежденности в возможно-сти обнаружения и реального осуществления рациональных решений социальных проблем. Можно сказать, что в 1980-х гг. администрация Рейгана и ее общее нежела-ние разрабатывать массовые программы по преодолению таких явлений были харак-терными проявлениями общества постмодерна и убежденности в том, что не су-ществует единого рационального решения различных проблем. Таким образом, можно сделать вывод о том, что в период между правлением президентских адми-нистраций Кеннеди, Джонсона и Рейгана Соединенные Штаты перешли от совре-менного к постсовременному обществу. Фактически, разрушение «Прютт-Айгоу» произошло именно в этих временных рамках.
Второе понятие, «постмодернизм», связано с культурной сферой, в рамках которой утверждается, что наблюдается тенденция к вытеснению модернист-ских произведений продуктами постмодерна, Так, в сфере изобразительного
Здесь я придерживаюсь различия, которое провели БесТ и Кх'ллнер (Best and Kellfler, JBSJt P- 5) искусства Джеймсон (Jameson, 1984), как мы скоро увидим, сопоставляет пост-модернистские, почти фотографические и безэмоциональные изображения Мэ-рилин Монро Энди Уорхолом с модернистским и крайне впечатляющим «Кри-ком» Эдварда Мунка. В сфере телевидения показ «Твин Пикса» обычно считают удачным примером постмодернизма, тогда как «Папа знает лучше всех» -- хо-роший пример модернистской телевизионной программы. В сфере кинемато-графа в качестве постмодернистской работы можно рассматривать «Бегущий по лезвию», тогда как «Десять заповедей», несомненно, можно определить как мо-дернистский фильм.
Третий аспект постмодерна, гораздо более уместный в данном контексте, -- это возникновение постмодернистской социальной теории и ее отличия от теории модер-нистской. Модернистская социальная теория стремилась к универсальному, внеис-торичёскому, рациональному обоснованию своего анализа и критики общества. Для Маркса таким фундаментом было существование вида, тогда как для Хабермаса эту роль играл коммуникативный разум. Постмодернистское мышление отвергает эти 'поиски основания и склоняется к релятивизму, иррационализму и нигилизму. Вслед за Ницше и Фуко и некоторыми другими мыслителями постмодернисты поставили такие обоснования под сомнение, считая, что при этом определенные группы ставят-ся в привилегированное положение, а значение других принижается; одни группы наделяются властью, а другие представляются безвластными.
Подобным же образом, постмодернисты отрицают представление о «больших повествованиях» или метанарративах. Именно в отрицании этих идей заметную роль играет один из важнейших постмодернистов -- Жан-Франсуа Лиотар. Лио-тар (Lyotard, 1984, p. xxiii) начинает с определения модернистского (научного) знания как определенного вида единого большого синтеза (или «метадискурса»), который мы связываем с творчеством таких теоретиков, как Маркс и Парсонс. Среди больших повествований, которые Лиотар связывает с модернистской нау-КЬй, присутствуют «диалектика Духа, герменевтика значения, освобождения ра-«йШального или трудящегося субъекта или создание благосостояния» (Lyotard, 1984,р; xxiii):,
>';. >Рйз современное знание, с точки зрения Лиотара, отождествляется с метапо-вёетвованиями, То постсовременное знание предполагает отрицание таких боль-'¦ дашнарратйвов». Лиотар пишет: «До предела упрощая, я определяю постмодерн Шк недоверие к метаповествованиям» (Lyotard, 1984, p. xxiv). Конкретнее он ^верждает: «Давайте вести войну с тотальностью... давайте активируем различия» ('L'yotard, 1984, р. 82). Фактически, постмодернистская социальная теория ста-новится-торжеством различных теоретических подходов: «Постмодернистское знание яе является просто орудием авторитетов; оно совершенствует нашу вос-приимчивость к различиям и усиливает нашу способность допускать несораз-мерное» (LyotaTd, 1984, p. xxv). С этой точки зрения, социология в своем поиске различных' синтезов более конкретного характера перешла от периода модерна к Эпохе постмодерна. Как считают Фрезер и Николсон, метаповествованиям или большим нарративам» модерна Лиотар предпочитает «уменьшенные, локализован-ные повествования» (Lyotard, 1988, р. 89). Варианты новых синтезов, обсуждавшиеся на протяжении настоящей книги, можно считать примерами таких «уменьшен-ных», «локализованных» социологических повествований. Тогда как Лиотар отвергает большие повествования в целом, Бодрийяр отрица-ет идею большого повествования в социологии. С одной стороны, Бодрийяр отвер-гает само понятие социального. С другой стороны, отрицание социального приво-дит к отрицанию социологического метаповествования, связанного с модерном:
....великого организующего принципа, большого повествования Социального, нашед-шего поддержку и оправдание в идеях о разумном соглашении, гражданском обществе, прогрессе, власти, производстве -- того, что могло свидетельствовать о том, что когда-то существовало, но более не существует. Эпоха социальной перспективы, точно со-впадающая с недостаточно определенным периодом, известным как модерн... прошла (Bogard, 1990, р. 10)
Таким образом, постмодернистская социальная теория выступает за неприя-тие метаповествований в целом и больших повествований в социологии, в част-ности.
Постмодернистская социальная теория в значительной степени была создани-ем людей, не являвшихся социологами (Лиотара, Деррида, Джеймсона и др.). В последние годы постмодернистский подход стал использоваться рядом социо-логов, и постмодернистская социальная теория, по крайней мере в некоторой сте-пени, может рассматриваться как часть классической социологической традиции. ¦Возьмем, например, новую трактовку творчества Зиммеля, недавно появившу-юся под заглавием «Постмодернистский (постмодернизированный) Зиммель» (Weinstein and Weinstein, 1993; 1998). Вайнштейны признают вескость доводов в пользу характеристики Зиммеля как либерального модерниста, создавшего боль-шое повествование об исторической тенденции к господству объективной культу-ры -- «трагедии культуры». Однако при этом они утверждают, что не менее веские аргументы можно привести в пользу отнесения Зиммеля к теоретикам постмодер-на. Таким образом, они признают обоснованность обеих альтернатив и считают, что обе одинаково верны. Вайнштейны заявляют: «С нашей точки зрения, "модер-низм" и "постмодернизм" являются не взаимоисключающие альтернативы, а дис-курсивные области, граничащие друг с другом» (1993, р. 21). Они отмечают, что могли бы интерпретировать творчество Зиммеля в модернистском ключе, но по-лагают, что постмодернистское толкование более полезно. Таким образом, они выражают вполне постмодернистскую позицию: «Не существует никакого кон-кретного Зиммеля, есть лишь разные Зиммели, прочитываемые сквозь призму разнообразных подходов современного дискурс-формирования» (Weinstein and Weinstein, 1993, p. 55).
Какие же доводы цриводят Вайнштейны в защиту постмодернизированного характера творчества Зиммеля? Во-первых, обращается внимание на то, что Зим-мель в целом был противником тотализации; действительно, он склонен к детота-лизированию современности. Несмотря на свою теорию «трагедии культуры» и за ее исключением, Зиммель был прежде всего эссеистом и рассказчиком и в ос-новном рассматривал диапазон конкретных проблем, нежели всю целостность социального мира.
Помимо этого, Вайнштейны и другие теоретики характеризуют Зиммеля как «фланёра*, т. е. праздношатающегося. Конкретнее, Зиммель описывается ими как социолог, который праздно проводил время, анализируя разнообразные соци-альные явления. Все они интересовали его благодаря своим эстетическим каче-ствами существовали для того, чтобы «щекотать, удивлять, радовать или достав-лять ему удовольствие» (Weinstein and Weinstein, 1993, p. 60). Рассказывается, как Зиммель проводил свою интеллектуальную жизнь, бродя среди многообразных социальных явлений, описывая одно дли другое в зависимости от своего настро-ения. Такой подход увел Зиммеля от тотализированного1 видения мира и привел к рассмотрению им ряда отдельных, но важных элементов этого мира.
Зиммель также описывается словом «бриколёр». Бриколёр -- это такой интел-лектуальный «мастер на все руки», который использует все, чему случается попасть в его распоряжение. В распоряжении Зиммеля были многообразные фрагменты со-циального мира или, как пишут в терминах Зиммеля Вайнштейны (1993, р. 70), «че-репки объективной культуры». Будучи бриколёром, Зиммель по кусочкам соединя-ет любые идеи, которые может найти, чтобы пролить свет на социальный мир.
Нет необходимости слишком детально разбирать интерпретацию Вайнштей-нами постмодернизированного творчества Зиммеля. Уже приведенные примеры разъясняют, что такая трактовка столь же приемлема, сколь и модернизирован-ное видение. Было бы гораздо сложнее сформулировать схожие постмодернист-ские взгляды других крупнейших классических теоретиков, хотя, несомненно, можно обнаружить такие аспекты их творчества, которые согласуются с пост-* модернистской социальной теорией. Сэйдман (Seidman, 1991) поясняет, что большая часть социологической теории модернистская, но, как показывает слу-чай Зиммеля, даже во вполне модернистской традиции присутствуют признаки постмодерна.
Признаки постмодернистской социальной теории можно также обнаружить у критиков теории модерна в рамках социологической теории. Как отмечают неко-торые ученые (Antonio, 1991; Best and Kellner, 1991; Smart, 1993), ключевая пози-ция представлена Ч. Райтом Миллзом (Mills, 1959). Во-первых, Миллз на самом деле использовал термин «постмодерн» для описания следующей за Просвеще-нием эпохи, в которую мы вступали: «Мы находимся в конце так называемой эпо-хи модерна.... За эпохой модерна следует период постмодерна» (Mills, 1959, р. 165-166). Во-вторых, он был суровым критиком модернистской «большой тео-рии» социологии, особенно в том виде, в каком это осуществлялось Толкоттом Парсонсом. В-третьих, Миллз одобрял социальную и нравственную вовлеченность социологии. Говоря его языком, он стремился к социологии, связывавшей широ-кие общественные проблемы с конкретными личными.
Несмотря на то что в творчестве Зиммеля и Миллза (и многих других) при-сутствуют признаки постмодернистской социальной теории, саму эту теорию мы обнаруживаем не здесь. Например, Бест и Келлнер утверждают, что Миллз «в весь-ма значительной степени является модернистом, если принимать во внимание его широкие социологические обобщения, тотализирующие социологические и исто-рические обзоры и веру в силу социологического воображения в деле понимания социальной реальности и изменения общества» (Best and Kellner, 1991, p. 8).
Принимая во внимание описанные общие положения, перейдем теперь к бо-лее конкретному рассмотрению постмодернистской социальной теории. Мы по-знакомимся с некоторыми воззрениями двух крупнейших представителей пост-модернистской социальной теории -- Фредрика Джеймсона и Жана Бодрийяра.
Радикальная постмодернистская социальная теория: Жан Бодрийяр 1 Если Джеймсон -- один из довольно умеренных социальных постмодернистских t теоретиков, то Жан Бодрийяр -- один из наиболее радикальных и неистовых пред-:¦, ставителей данного направления. В отличие от Джеймсона, Бодрийяр получил социологическое образование, однако его творчество давно вышло за границы данной дисциплины; действительно, оно не сдерживается какими-либо дисцип-линарными рамками, и Бодрийяр в любом случае вообще отрицал само понятие дисциплинарных границ.
[ Следуя Келлнеру (Kellner, 1989d; готовится к изданию), мы сделаем краткий об-afop эволюции творчества Бодрийяра. Для его ранних работ, восходящих к 1960-м гг., была характерна модернистская (Бодрийяр не использовал термин «постмодер-низм» вплоть до 1880-х гг.) и марксистская ориентация. В своих ранних произве-дениях Бодрийяр разрабатывал марксистскую критику общества потребления. Уже на эти произведения существенный отпечаток наложили лингвистика и се-!'. миотика, из-за чего Келлнер утверждает, что раннее творчество Бодрийяра луч-|г: ше всего рассматривать как «семиологическое дополнение к теории политической I экономии Маркса». Однако это случилось незадолго до того, как Бодрийяр начал | подвергать марксистский подход (а также структурализм) критике и, в конечном счете, отказался от него.
В работе «Зеркало производства» Бодрийяр (Baudrillard, 1973/1975) пришел к выводу, что марксистский подход является зеркальным отражением консерва-тивной политической экономии. Иначе говоря, Маркс (И марксисты) придержи-вались такого же взгляда на мир, как и консервативные сторонники капитализма.
Ёодрийяр высказал идею символического обмена в качестве альтернативы -- полного отрицания -- обмену экономическому (Cook, 1994). Символический мен включает в себя непрерывный цикл «приобретения и возмещения, отдачи юлучения», щикл даров и встречных даров» (Baudrillard, 1973/1975, р. 83). Это [Ла идея, не попавшая в ловушку, расставленную Марксом; символический об-!Н явно был вне логики капитализма и противостоял ей. Понятие символиче-ого обмена подразумевало политическую программу, нацеленную на создание щества, характеризующегося таким обменом. Например, Бодрийяр выражает Этическое отношение к рабочему классу и, кажется, более положительно на-роен по отношению к новым левым, или хиппи. Вскоре, однако, он отказался от ех политических целей.
Вместо этого Бодрийяр обратил свое внимание на анализ современного ему об-гства, в котором, как он полагает, уже господствует не производство, а «средства юсовой информации, кибернетические модели и системы управления, компьюте-I, обработка информации, индустрия развлечений и знаний и т. д.» (Kellner, 1989d, 61). Из этих систем рождается подлинный взрыв знаков (Harris, 1996). Можно азать, что мы перешли от общества, где господствовал способ производства, к об-еству, контролируемому кодом производства. Цель сдвинулась от эксплуатации получения прибыли к достижению господства с помощью знаков и производящих с систем. Кроме того, хотя когда-то знаки обозначали нечто реально существую-ее, теперь они не представляют собой практически ничего, кроме самих себя и >угих знаков; знаки стали самореферентными. Мы больше не можем говорить том, что реально; различие между знаками и действительностью сократилось. наиболее общем плане, мир постмодерна (потому что теперь Бодрийяр дей-:вует непосредственно в этом мире) -- это мир, для которого характерно такое катие в противовес расширению (производственных систем, товаров, технологий т.д.), которое было свойственно обществу модерна. Таким образом, аналогично )му, как модернистский мир претерпел процесс дифференциации, можно считать, го постмодернистский мир подвергается дедифференциации.
При описании мира постмодерна Бодрийяр, как и Джеймсон, также отмечает, го он характеризуется подражательством; мы живем в «век притворства» (Ваи-rillard, 1983, р. 4; Der Derian, 1994). Процесс подражания приводит к созданию шулякров, или «воспроизведений объектов или событий» (Kellner, 1989d, p. 78). огда стирается различие между знаками и реальностью, все труднее становится гличить реальное от того, что его копирует. Бодрийяр, например, говорит о «ра-гворении телевидения в жизни, растворении жизни в телевидении» (1983, р. 55). конечном счете, именно изображения реального, имитации занимают господству-ющее положение. Мы в плену этих симуляций, которые «образуют спиралевидную, руговую систему, не имеющую начала и конца» (Kellner, 1989d, p. 83).
Бодрийяр (Baudrillard, 1983) характеризует этот мир как сверхреальность. [апример, средства массовой информации перестают быть зеркалом действительности, они становятся этой действительностью или даже становятся более реаль-ными, чем реальность. Низкопробные новостные шоу, которые так популярны сегод-ня на телевидении (например, «Местный выпуск»), служат наряду с «информацион-ной мозаикой» хорошим примером этой ситуации, поскольку ложь и искажение фактов, которые они преподносят зрителям, -- это больше, чем реальность; это сверх-реальность. В результате, реальное ставится в подчиненное положение и, в конечном счете, вообще исчезает. Становится невозможно отличить реальность от спектакля. В сущности, «реальные» события все более принимают характер сверхреальных. На-пример, судебный процесс над бывшей футбольной звездой О. Дж. Симпсоном за убийства Николь Симпсон и Рональда Голдмана казался сверхреальным, прекрас-ной пищей для сверхреальных телевизионных шоу типа « Местный выпуск». В конеч-ном счете реальности больше нет, есть лишь сверхреальность.
Рассматривая описанные аспекты, Бодрийяр концентрирует свое внимание на культуре, в которой, как он считает, происходит массовая «катастрофиче-ская» революция. Эта революция включает в себя все более возрастающую пас-¦ сивность масс, а не их возрастающую мятежность, о которой говорили маркси-сты. Таким образом, масса представляется «"черной дырой" [которая] поглощает все значение, информацию, коммуникацию, сообщения и т.д., таким образом де-лая их бессмысленными... массы угрюмо бредут своим путем, игнорируя попыт-,ки манипулировать ими» (Kellner, 1989d, p. 85). Слова «безразличие», «апатия» и «инертность» хорошо характеризуют массы, пронизанные символами средств массовой информации, симулякрами и сверхреальностью. Средства массовой ' информации не манипулируют массами, но вынуждены удовлетворять их рас-тущий спрос на вещи и зрелища. В определенном смысле общество само пре-вращается в черную дыру, которой предстают массы. Резюмируя значительную часть этой теории, Келлнер заключает:
Развитие инертности, превращение значения в средства массовой информации, превра-щение социального в массы, превращение масс в черную дыру нигилизма и бессмы-сленности -- таково постмодернистское видение Бодрийяра (Kellner, 1989d, p. 118)
Каким бы необычным ни казался такой анализ, в работе «Символический об-мен и смерть» (1976/1993) Бодрийяр еще более странен, скандален, непочтителен, неразборчив, игрив или, как говорит Келлнер, «карнавален». Бодрийяр рассмат-ривает современное общество как культуру смерти, где смерть является «образ-цом всякого социального исключения и дискриминации» (Kellner, 1989d, p. 104). Акцент на смерти также отражает бинарную оппозицию жизни и смерти. Напро-тив, общества, для которых характерен символический обмен, уничтожают бинар-ные оппозиции между жизнью и смертью (и с помощью этого также исключение и дискриминацию, которые сопутствуют культуре смерти). Именно страх смерти и исключения заставляет людей еще глубже погружаться в культуру потребления.
Понимание символического обмена как предпочтительной альтернативы совре-менному обществу стало казаться Бодрийяру (Baudrillard, 1979/1990) слишком при-митивным, и в качестве предпочтительной альтернативы он стал рассматривать со-блазн, возможно, потому, что это больше соответствовало возникавшему ощущению постмодернизма. Срблазн «подразумевает очарование чистых простых игр, поверхостных обрядов» (Kellner, 1989d, p. 149). Бодрийяр превозносит соблазн, который э всей его бессмысленностью, игривостью, поверхностностью, «абсурдностью» и ррациональностью превосходит мир, в котором господствует производство.
В конечном счете, Бодрийяр предлагает теорию неизбежного. Так, в одной из воих поздних работ под названием «Америка» он пишет, что при своем посещении гой страны «искал законченную форму будущей катастрофы» (Baudrillard, 1986/ 989, р. 5). Здесь нет надежды на революцию, как у Маркса. Здесь нет даже возмож-ости реформирования общества, на что рассчитывал Дюркгейм. В противополож-ость этому, мы представляемся обреченными на жизнь среди копий, сверхре-льности и сужения всего существующего в непостижимую черную дыру. Хотя творчестве Бодрийяра обнаруживаются также такие смутные альтернативы, как имволический обмен и соблазн, обычно он уклоняется от превознесения их досто-[нств или формулировки политической программы по их осуществлению.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8
