хороша еще тем, что одним росчерком пера превращала контрреволюционную Думу в
руководителя совершившейся революции. Даже на склоне жизни, когда настаивать
на этой идее в свете уже имевшейся огромной литературы и документов по
Февральской революции было просто нелепо, Милюков с упорством Катона
продолжал на ней настаивать. “Мы (?) знали,- писал он, что старое
правительство было свергнуто ввиду его неспособности довести войну “до
победного конца”. Именно эта неспособность обеспечила содействие вождей армии
при совершении переворота членами Государственной думы”(1).
Однако это “мы” было весьма условным даже в кадетской среде. Барон Нольде
писал: “Царствовала концепция Милюкова: революция была сделана, чтобы успешно
завершить войну,– один из наивнейших самообманов этой богатой всякими
фикциями эпохи”. К числу не поддавшихся этому самообману он причисляет также
Набокова, Аджемова и Винавера, которые вместе с ним “в недрах кадетского
Центрального комитета” пытались доказать Милюкову иллюзорность его концепции,
но “столкнулись с самым упорным сопротивлением” лидера партии и его
сторонников(2).
Говоря о кадетском самообмане, Нольде имел в виду подлинное настроение народа
– его нежелание продолжать чуждую ему войну. Но с научной точки зрения
самообман в концепции Милюкова состоял в том, что она, во-первых, была
идеалистической, а во-вторых, полностью отрицала совершившуюся революцию как
конечный итог всего предшествующего многолетнего развития страны. Согласно
Милюкову, все дело было в негодных людях, окажись на их месте другие, годные,
и никакой революции не было бы.
О том, что сама эта негодность была не случайной, а закономерной, итогом
длительных процессов, происходивших в недрах самодержавного строя, Милюков,
изменяя себе как историку, вопроса не ставил.
Даже Маклаков, осмысливая прошедшее, делал шаг вперед по сравнению с лидером
кадетской партии. Размышляя над причинами несостоявшегося дворцового
переворота, который, “может быть (!) мог спасти положение”, Маклаков, говоря
о заговорщиках и их колебаниях, указывал на одну из причин колебаний, которая
“ясна”. Причина эта состояла в том, что “династия была обречена” даже в
случае успешности переворота. “При Павле 1-ом, – пояснял он, – было ясно, к
кому после него перейдет русский престол”. Но у Николая II фактически не было
пригодных преемников. Для этой роли не годился ни “маленький, больной”
племянник, ни Михаил, ни другие претенденты, поэтому “спасти династию было
трудно даже переворотом”(3). Это уже был в какой-то мере исторический подход,
хотя причину гибели монархии Маклаков усматривал лишь в физическом,
умственном и моральном вырождении династии, а не в вырождении, изжитости
самого режима.
Такую попытку – объяснить причину гибели режима его собственной природой –
сделал Вишняк. Соглашаясь с мыслью, что “личность последнего русского
самодержца в значительной мере определила судьбы русского самодержавия”, он,
однако, считал эту причину не основной. “Главная причина крушения этого строя
не здесь, не во “внутренних органических” свойствах самодержца, – писал он. –
Главное – в неограниченности той “формальной власти” которую представляет
всякий самодержавный строй”. Конечный его вывод гласил: “Абсолютизм гибнет,
но не сдается, не может приспособиться к окружающим условиям, гармоническое
развитие вровень с веком и требованиями жизни противоречит природе и смыслу
абсолютизма. Абсолютизм отстает от темпа жизни, утрачивает способность
учитывать вес и значение событий. Иллюстрация к тому – последние годы и
месяцы, дни и даже часы русского абсолютизма”(4).
Вишняк по сравнению с либералами сделал, безусловно, шаг вперед в поисках
правильного ответа на вопрос о причинах гибели российского абсолютизма. Он
был совершенно прав, указывая, что его надо искать в самодержавии, а не в
самодержце. Но верно определив место поиска, Вишняк тут же пошел по ложному
пути. Его принципиальная ошибка, очень типичная для вульгарного демократа
(Вишняк был эсером), состояла в том, что он абсолютизировал абсолютизм, т. е.
оказался неспособным подойти к нему с позиций диалектики. Абсолютизм вообще,
а не только русский, – такая государственная система, что не поддается
модификации, остается всегда неизменной и поэтому погибает, таков его
принципиальный, теоретический вывод.
История показывает, что этот вывод неверен ни в фактическом, ни в
теоретическом отношении. Абсолютизм действительно жесткая система, но вместе
с тем он очень гибок и приспособляем к изменяющимся условиям, причем
настолько, что может полностью вписаться, модернизировав себя, в совершенно
другой, по природе чуждый социально-экономический порядок, каким был для него
капитализм. В качестве наиболее убедительных примеров такого успешного
приспособления к принципиально иной среде можно назвать монархии Германии и
Японии. Да и в отношении русского абсолютизма утверждение о его неспособности
учитывать, перемены не соответствует действительности. Достаточно сослаться
на два известных шага в направлении к буржуазной монархии, сделанные им в
1861 и 1905 гг.
В. И. Ленин не только часто и настойчиво указывал на эти два шага, но, дал им
и теоретическое объяснение. Говоря о монархии, способной ужиться со всеобщим
избирательным правом, Ленин имел в виду кайзеровскую Германию. Монархия,
указывал он, как политическая надстройка на столько гибка и приспособляема,
что может очень долго сохранять свою власть целиком или в значительной части,
усевшись на чуждый ей в принципе буржуазный базис. Таким образом, точка
зрения Ленина по вопросу приспособляемости абсолютизма была прямо
противоположна точке зрения Вишняка.
Однако, переходя конкретно к России, Ленин считал, что русский абсолютизм
такой гибкостью, как скажем, германский, не обладал. “Но,– писал он далее,–
из этих бесспорных абстрактных соображений делать выводы относительно
конкретной русской монархии XX века — значит издеваться над требованиями
исторической критики и изменять делу демократии”(5).
В чем причины того, что русский абсолютизм, несмотря на начатую им уже с
Петра I и продолжавшуюся весь ХIХ и начало XХ в. эволюцию в сторону
европеизации, с такой потрясающей очевидностью подтвердившемуся последним
трехлетием существования царизма, не был способен довести ее до конца, т. е.
до превращения себя в буржуазную монархию по прусскому образцу? Усматривали
эту невозможность в самой истории царской монархии, в особенностях ее
исторического развития по сравнению с тем же германским абсолютизмом.
В чем же состояли эти особенности, вернее, причины, обусловившие указанную
неспособность российского абсолютизма, вернувшуюся для него столь бесславным
концом? Как это ни парадоксально на первый взгляд, основная причина крайней
реакционности, окаменелости и слабости царизма в последний период его
существования, прежде всего, объясняется, если, пользуясь выражением Ленина,
строго следовать исторической критике, его повышенной прочностью и
относительно более длительной прогрессивностью по сравнению с аналогичными
западноевропейскими режимами в пору его становления и расцвета. Образно
выражаясь, за избыток здоровья и крепости в молодости, тратившихся
неумеренно и бесконтрольно, царизм в старости расплатился параличом и
гниением.
В силу целого комплекса сложно взаимодействующих исторических,
географических, внешнеполитических и других факторов, определявших ход
исторического развития России, сильная, беспощадная и целеустремленная
абсолютная монархия явилась одним из главных компонентов исторического и
государственного выживания и развития. Монархия стала основной централизующей
силой и символом объединения разноязычных и находящихся на разных уровнях
развития народов на бесконечно огромной территории. Она стала также щитом и
мечом в борьбе с многочисленными внешними врагами, в которой успех или
поражение были равносильны соответственно жизни или смерти России как
государства. На фоне таких задач, решавшихся в крайне тяжелых и
неблагоприятных условиях, начиная от последствий татарского завоевания и
интервенции начала ХVII в. и кончая суровым климатом и редкостью населения,
создалась громадная, по выражению В. И. Ленина, относительная
самостоятельность российского абсолютизма по отношению ко всем классам и
слоям населения, включая и собственный опорный класс – дворянство,
воплощением и инструментом которой явились бюрократия и армия.
Что же касается русской буржуазии, то она в силу своей слабости и
контрреволюционности была совершенно не в состоянии осуществить свои
претензии к царизму – борьбу подменяла словом, выбор между реакцией и народом
всегда делала в пользу первой. Казалось, такое положение должно было радовать
российский абсолютизм. Но в конечном итоге слабость русской буржуазии
сослужила ему плохую службу, стала дополнительным и очень серьезным
источником собственной слабости. Радость эта была бы уместна лишь в том
случае, если бы народ “безмолвствовал”. Но он не только не молчал, но
совершил в начале века грандиозную антиабсолютистскую революцию, которая,
несмотря на поражение, расшатала и резко ослабила царизм. На смену прежней
распыленности пришел союз многомиллионного крестьянства с рабочим классом,
который, как было уже очевидно, стал постоянно действующим фактором русской
истории.
В таких условиях, отличительной чертой которых даже после подавления
революции было нарастание нового революционного кризиса, царизму позарез
требовался надежный сильный союзник в лице буржуазии, чтобы не остаться с
глазу на глаз с революционным народом. Но если с надежностью, в смысле
верности, контрреволюции дело обстояло вполне благополучно, то по части силы,
влияния на народ все было наоборот. В послереволюционный период царизм был
вынужден пойти на союз с буржуазией в общенациональном масштабе, который он
оформил в виде третьеиюньской Думы, создав так называемую третьеиюньскую
политическую систему. Смысл этой системы состоял в том, что Дума имела не
одно, а два большинства, консервативное и либеральное, которые попеременно
образовывали октябристский “центр”, действовавший по принципу качающегося
маятника. Объективная возможность такого попеременного голосования
обеспечивалась помещичье-буржуазным составом октябристской фракции. Поскольку
помещичий, консервативный элемент в ней преобладал, хозяином в Думе
оставалось правительство, целью которого было при помощи такого союза
попытаться решить объективные задачи революции “сверху”, контрреволюционным
путем, но с таким расчетом, чтобы сохранить политическое всевластие за
царизмом, предоставив взамен своему союзнику куцые, мелкие “реформы”, не
затрагивающие основ власти самодержавия.
Такая система политической власти, основанная на лавировании между классами,
в данном случае между дворянином-помещиком и буржуазией, получила название
бонапартизма. Последний создает иллюзию независимости власти от какого-либо
класса, в том числе и от господствующего, хотя эта независимость на деле
более или менее относительна, ее исключительной прочности. В действительности
же бонапартистская власть слабее, чем прежняя власть классического
абсолютизма, потому что она теряет целиком или частично свою прежнюю
постоянную патриархальную и феодальную опору и вынуждена попеременно
опираться не только на разные классы, но и на отдельные слои и группы этих
классов, эквилибрировать между ними, пускаться в открытую и рискованную
демагогию, что в критической ситуации может обернуться быстрым и на первый
взгляд даже малопонятным и необоснованным крахом.
Подчеркнув, что предпринятый царизмом после революции 1905–1907 гг. второй
шаг по пути превращения в буржуазную монархию “осложняется перениманием
методов бонапартизма”, Ленин писал: “Обывателю не легче от того, если он
узнает, что бьют его не только по-старому, но и по-новому. Но прочность
давящего обывателя режима, условия развития и разложения этого режима,
способность этого режима к быстрому фиаско – все это в сильной степени
зависит от того, имеем ли мы перед собой более или менее явные, открытые,
прочные, прямые формы господства определенных классов или различные
опосредствованные, неустойчивые формы господства.
Господство классов устраняется труднее, чем пронизанные обветшалым духом
старины, неустойчивые, поддерживаемые подобранными ‘избирателями’ формы
надстройки”(6).
Свою несостоятельность, приведшую ее к тяжелому кризису, третьеиюньская
бонапартистская система доказала уже в предвоенные годы. Ее основной
отрицательный итог состоял в том, что надуманные “реформы” даны не были,
причиной этому, как показано автором в его предшествующих работах,
посвященных изучению третьеиюньской монархии, явилось не нежелание царизма
их дать в принципе борьба между ним и буржуазной оппозицией шла лишь по
вопросу о мере, форме и сроках этих “реформ”, поскольку они были таковы, что
не затрагивали его политического всевластия, а то, что их оказалось
невозможным дать. Реформы, как известно, могут в зависимости от условий
служить орудием против революции и, наоборот, способствовать усилению
революционного брожения. Действительность показала, что, несмотря на царящую
в стране реакцию, “реформы”, будь они даны, способствовали бы не
столыпинскому “успокоению”, а углублению революционного кризиса,
продолжавшегося, хотя и в скрытых формах, и в послереволюционные годы.
Будь буржуазия сильнее, имей либерализм и его прямое продолжение –
ликвидаторство, влияние в рабочем классе, в среде городской демократии, в
массах, можно было бы пойти на риск “реформ”. Но поскольку дело обстояло как
раз наоборот. Риска не последовало. Таким образом, одна из коренных причин,
обусловивших провал бисмарковского “обновления” России для предотвращения
новой революции, заключалась в слабости русской буржуазии во всех ее
параметрах, в ее оторванности от народа, в том, что ее партии и организации,
конечной целью которых было воздействие на народ, уже тогда были генералами
без армии.
Неизбежным следствием провала курса “реформ” стал глубокий кризис
третьеиюньской системы как союза царизма с помещиками и верхами торгово-
промышленной буржуазии, ради которого она и была создана. Конкретным
выражением этого кризиса явились полный паралич Думы по части
“реформаторского” законодательства, провал на этой основе октябристского
“центра”, выразившийся сперва в тяжком поражении на выборах в IV Думу, а
затем в расколе октябристской фракции на три части(7); резкое обострение
недовольства друг другом партнеров по контрреволюции. К кануну войны
раздражение в помещичье-буржуазной среде по отношению к правительству стало
всеобщим. В свою очередь, “верхи” во главе с царем все в большей степени
стали подвергаться искушению управлять без Думы, которая из орудия упрочения
царизма, как было надумано, стала орудием его дискредитации и разоблачения.
Все это, естественно, сопровождалось обострением противоречий как между
фракциями думского большинства, так и внутри их самих. Все это происходило на
фоне нового мощного революционного подъема, достигшего к кануну войны, так
сказать, баррикадного уровня, когда не только Ленин, большевики, но и
либеральная оппозиция и сами “верхи” считали, что сложившаяся ситуация
воспроизводит канун 1905 г.
Таким образом, описанные факты и явления были прямым продолжением процессов,
корни которых уходят назад на многие десятилетия. В то же время 1914–1917
годы представляют собой, безусловно, особый период в истории страны, смысл
которого В. И. Ленин выразил в известных словах о том, что война явилась
могучим ускорителем революции. Все указанные выше процессы, которые в
“мирные” годы протекали сравнительно медленно, теперь под влиянием войны
настолько убыстрили свой бег и вызвали такие колоссальные социально-
экономические и политические перегрузки, что режим, уже сильно расшатанный до
этого, не выдержал их и начал разрушаться.
Как же выглядел механизм этого разрушения? Распад третьеиюньской системы
выразился в выходе из строя ее основного механизма – двух большинств. На
месте последних образовалось одно большинство, причем, и это было самым
главным, в нем объединились на общей программе и перспективе элементы,
которые в обычных, не экстремальных условиях были принципиально несовместимы,
Политический смысл этого объединения состоял в том, что идея самодержавия как
такового обанкротилась и в глазах его вчерашних приверженцев(8).
Разложение царизма в его заключительной стадии ознаменовалось не только
полной изоляцией от народа, но и отчужденностью от собственного класса,
принявшей крайнюю форму самоизоляции династии от самых своих преданных
сторонников. “Дело было, конечно, не в хлебе...– писал Шульгин, потрясенный
легкостью, с какой пала трехсотлетняя монархия.– Это была последняя капля...
Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько
сотен людей, которые сочувствовали власти”(9). Эта самоизоляция явилась
следствием выхода из строя всех систем и механизмов самоконтроля, корреляции
и ориентации правительственной машины.
В истории самодержавия бывали моменты, когда “случайности рождения”
исправлялись господствующим классом устранением непригодного по личным или
другим качествам монарха. Инструментом такой корреляции было непосредственное
царское окружение. В описываемое время это окружение выродилось в эгоистичную
и трусливую камарилью, не способную ни к какому решительному действию даже в
интересах собственного спасения. Двор, сановники, министры и пр., как показал
ход событий в февральско-мартовские дни 1917 г., стали спасать себя за редким
исключением так, как спасаются крысы на тонущем корабле. Выше отмечались
гибкость и приспособляемость монархии как политического института. Но как
государственная система абсолютизм представляет собой конструкцию, лишенную
обратной связи, в результате чего в экстремальных условиях он теряет целиком
или в значительной мере способность ориентации и реальной оценки обстановки.
Со времен Сперанского в бюрократическом механизме царь являлся последней
инстанцией, писал по этому поводу Нольде. “Император,– пояснял он, - был
высшим чиновником, дальше которого некуда было посылать бумаги на подпись и
который с воспитанной традицией аккуратностью и точностью давал свою подпись
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
