непринужденной, с ногами на столе, беседе.
И, тем не менее, он смотрел на меня подозрительно и настороженно. И, не дав
мне вопросами обозначить круг моих интересов в резервации, как будто и
заранее зная этот круг, Джеймс Хоуэлл перешел в контратаку, двинув на линию
прорыва самое излюбленное и самое эффективное, на его взгляд, орудие –
свободу.
– Надеюсь, по дороге сюда вы обратили внимание, что у нас нет ни контрольно-
пропускных пунктов, ни заграждений и заборов,– сказал он, колюче поглядывая
через свой стол.– Вы заметили, где пересекли границу резервации? Не заметили?
Так вот, живущие здесь индейцы – свободные люди. Они могут уехать в любой
момент и в любой момент вернуться.
И, не став ходить далеко за примерами, взял примером самого себя. Нет, он не
житель резервации, не навахо. Но это не столь уж существенно. В его жилах,
если хотите знать, течет индейская кровь, на три восьмых он ирокез из
Оклахомы, но видите – приемная с секретаршей, кабинет, должность начальника и
ноги, по-американски, не по-индейски, закинутые на стол. Он воодушевился,
ноги на столе уже мешали ему. Сняв их и придвинув большой блокнот желтой
линованной бумаги, мистер Хоуэлл для убедительности набросал карандашом свое
родословное древо, его предки повисли на ветвях небрежными квадратиками. Он
пояснил, что сотрудники БИД должны непременно иметь какую-то долю индейской
крови, не меньше одной четвертой. И из его слов следовало, что эта индейская
часть их крови и дает им право жестко указывать остальным индейцам на главную
тропу, которую рано или поздно предстоит пройти – тропу ассимиляции,
растворения в американском обществе, отказа от племенной культуры, традиций,
образа жизни.
Излагая это кредо, Джеймс Хоуэлл был прям и откровенен.
Потом снял телефонную трубку. – Мисс Джоргенсон? Говорит Хоуэлл. У меня здесь
репортер из России. Да, да, из России. Не удивляйтесь. Покажите ему нашу
школу. Что? Покажите все, что захочет увидеть. У нас ведь нет секретов, не
так ли?
Он не откликнулся на мою просьбу показать индейскую деревню, которая,
говорили мне, находится в двух милях от Туба-Сити,– похоже, что там были
секреты. Но школу решил показать. И я поехал в школу и провел там целых три
часа. Мисс Джоргенсон, директриса, не жалела времени, и ей было что показать.
Это большая хорошая школа-интернат, где дети учатся и живут. Существует около
пятидесяти лет. Недавно переехала в новое просторное здание. Восьмилетняя.
Бесплатная – все расходы, по старому, 1868 года, договору с племенем навахо,
оплачивает федеральное правительство. Для детей навахо, живущих на территории
агентства Туба-Сити. В ней учатся больше тысячи мальчиков и девочек в
возрасте от шести до шестнадцати лет.
Мне показывали светлые классы и коридоры, двухэтажные ряды коек в общежитии,
столовую с механизированной кухней – детей кормят три раза в день.
Мисс Джоргенсон все объясняла. Навахо не имеют своей письменности и потому
изучают в школе английский язык. Им преподают арифметику и математику,
ботанику, зоологию, физику, анатомию, историю. И кое-что еще, например
элементарные манеры – как вести себя индейцу, очутившись в цивилизованном
обществе. Их учат чистить зубы, быть опрятными в одежде, пользоваться вилкой
и ножом, составлять обеденное меню и т. д. Чтобы они не потерялись и не
растерялись в незнакомом огромном мире за пределами резервации, детям,
пришедшим в школу из индейских хижин-хоганов, сплетенных из глины и камней,
этот мир исподволь приоткрывают, их возят на экскурсии, им показывают
аэропорты, железнодорожные вокзалы, магазины и вообще города – пугающие
средоточия людских масс, машин, зданий, дорог. Есть фотокружок, кружок
маленьких умельцев-кустарей, которые собирают камни и делают самодельные
кольца, кружок индейских танцев. Спортивный зал. Библиотека...
В школе-интернате сорок два дипломированных учителя. Увы, лишь трое из них –
навахо, и тут в голосе мисс Джоргенсон появились извиняющиеся нотки. Три –
это мало, три – это никуда не годится, но должна вам сказать, что помощников
учителей мы отбираем из индейцев. Язык навахо, кроме тех трех, учителя, увы,
не знают, и в школе лишь дети разговаривают между собой на родном языке.
Конечно, от этого возникают трудности, проблемы общения и понимания, не
скрывала и этот секрет мисс Джоргенсон, зато педагоги в основном
превосходные, преданные своему делу, из разных штатов, разных верований –
католики, протестанты, мормоны, но уважают религию и традиции навахо, изучают
их культуру, хотя зачем строить иллюзии, путь, который так или иначе
предстоит пройти индейцам, – и тут мисс Джоргенсон вторила мистеру Хоуэллу,–
это ассимиляция. И чем лучше образование, тем легче им пройти этот путь – сам
по себе, что и говорить, очень и очень нелегкий.
Мисс Джоргенсон изъяснялась в любви к маленьким навахо, хвалила их природный
ум и смышленость, уверяла, что только с ними она и хотела бы работать до
конца дней своих,– и у меня нет оснований сомневаться в ее искренности.
Тем более что она обнаруживала истинное понимание, рассуждая о трудностях
психологической адаптации индейских детей. Приехав из пустыни, из
родительских хоганов, где жизнь сливается с жизнью природы и весь мир с
детства знаком, как свои пять пальцев, они сталкиваются с таким обилием новых
незнакомых и невероятных вещей и понятий, которое подавляет, гнетет их и
заставляет сопротивляться, бунтовать – из инстинкта самосохранения. Там, живя
в хоганах, они вольны, свободны, эти дети природы. А тут цивилизация – не
только разрывающий сознание «взрыв информации», но и покушение на свободу
(что бы ни говорил Джеймс Хоуэлл), жизнь по команде, унылый, заведенный раз и
навсегда порядок, дисциплина. Представьте потрясение маленького навахо.
Но большинство, по словам директрисы, так или иначе перестраивается и
приспосабливается, рано или поздно свыкается с новым образом жизни. Хотя
немало случаев, когда дети убегают из школы домой. Особенно из четвертых и
пятых классов, в переходном возрасте, на половине школьного пути. Иногда их
приводят назад родители, иногда за беглецами школа-интернат отряжает своих
людей. Иногда они так и не возвращаются...
Мы заходили в классы на занятия. В первом классе меня сфотографировали с
самыми маленькими учениками и ученицами, напряженно уставившимися в
фотоаппарат. Мальчики все были коротко стрижены, в ковбойках, девочки – в
платьицах, с прямыми черными волосами. На уроке они разучивали цифру. «9»,
немножко говорили по-английски и для гостя хором исполнили уже разученную
популярную американскую песню «Америка красивая». Среди учебных пособий в
классе были игрушечная газовая плита и стиральная машина.
В образцовой школе-интернате действительно не было секретов, кроме одного, но
ведь и его не скрывала мисс Джоргенсон. Это не просто учебное заведение. Это
– санпропускник, пункт по ускоренной ассимиляции. В школьных классах
подписывают акт отречения от своего народа.
Цивилизацию в Туба-Сити представляет не только американское государство
(школой-интернатом), но и частный бизнес. И к этому второму форпосту
«господствующей культуры» повезла меня мисс Джоргенсон после осмотра школы.
В двух милях на юго-запад от Туба-Сити стоит у дороги желтого цвета
приземистый дом – торговый пост Керли. Что это такое? Торговый пост совмещает
функции сельмага, фактории, где происходит обмен товаров, ломбарда, куда
закладываются разные вещи и драгоценности.
У двери недвижным языческим божком сидел самый натуральный древний индеец в
черной шляпе с прямыми полями, с морщинистым старушечьим лицом. За кассой
стояла миловидная индианка. Несколько женщин навахо в цветастых цыганистых
юбках и шалях присматривались к пестрым, броским этикеткам на жестянках и
картонках, которые доставила в аризонскую пустыню американская цивилизация.
За домом была вырыта яма, имевшая вполне конкретное назначение,– утонув чуть
ли не по шею в подвешенном над ямой длинном мешке, размахивая руками и с
трудом сохраняя равновесие, ходуном ходил, плясал индеец, уминая шерсть. Там,
с заднего хода, навахо сдают шерсть и мясо.
А властвовал над всем голубоглазый холеный здоровяк в тугих джинсах и шляпе
вестерн на красивой бритой голове. Владелец торгового поста. Чистокровный
«англо», как зовут индейцы белых американцев. Он приветливо улыбнулся мисс
Джоргенсон, протянул мне крепкую ладонь и согласился удовлетворить мою
любознательность.
Продукты в картонках, банках и склянках, к которым приглядывались индианки,
меня не заинтересовали – это сокращенный набор любого американского
супермаркета. Голубоглазый здоровяк, бряцая ключами, провел нас в кладовую,
за металлическую решетку, раздвигаемую, как гармошка, и обитую сталью дверь.
Глаза разбежались. Там был, ни дать ни взять, филиал музея индейского
искусства – и побогаче того, что показали мне в Флагстаффе. По стенам этого
немалого помещения без окон висели десятки широких кожаных, расшитых
серебряными узорами поясов (их носят и мужчины и женщины навахо) – с большими
бляхами из серебра, украшенными тонкой красивой насечкой. Над поясами, а
также за стеклом шкафов едва ли не сотни ожерелий, браслетов, бус. Старинные
ружья, седла, сбруя. Ковры и коврики ручной работы.
Я увидел поэзию навахо, их любовь к неброской красоте, к благородной скупой
игре серебра и бирюзы в древних бурых прожилках. Как шерсть и мясо, эта
редкая красота обменивалась на соль, крупу, муку, сахар, консервы. Красота,
узнал я, текла неиссякаемым ручьем. По словам владельца, каждый день приносят
ему эти вещицы.
Вынув из шкафа, он покачал на ладони ожерелье с большими камнями бирюзы,
уложенными подковой на серебре,– на счастье.
– Это старинная вещица. Долларов на пятьсот потянет...
Я посмотрел на ярлык, привязанный ниточкой к ожерелью. Его заложили за
восемнадцать долларов. Здоровяк не смутился.
– Ну что ж, и выкупят за восемнадцать плюс пять процентов.
– А если не выкупят, за пятьсот продадите? – За пятьсот и продам.
Внешне ничего в нем нет от известных литературных образов ростовщиков –
Шейлока, Гобсека, Скупого рыцаря, но суть та же.
Еще в Нью-Йорке, примериваясь к карте штата Аризона, разглядывая и разгадывая
картографическую абстракцию резервации навахо, в которую вписан четкий
прямоугольник резервации, я мечтал о том, каким интересным будет путешествие
от Туба-Сити до Уиндоу-Рок, с запада на восток, почти через всю землю навахо,
не очень спешное, с заездами, остановками, осмотрами и опросами. Но это была
мечта без собственных колес. Рейсовых автобусов нет, а чужому транспорту, как
дареному коню, в зубы не смотрят и претензий не предъявляют. Школьный
инспектор, взявший меня попутчиком, очень торопился и, похоже, раскаивался в
своей доброте, был опаслив и боязлив. Получилось путешествие без экзотики и
открытий, – полторы сотни миль примерно за три часа. Мили на дороге № 264
были уложены так же хорошо, как на любой, такого класса, американской дороге.
Спутник молчал.
Земля навахо, потом земля хопи, потом снова навахо струилась за стеклом
инспекторского «доджа» со скоростью семьдесят миль в час, дымчато розовела
знаменитая «крашеная пустыня» – приманка для туристов и предмет
фотографического честолюбия аризонских сенаторов, мелькали крошечные
поселения – Орайби, Поллака, Джеддито, мелькали и уносились назад,
неразгаданные, неведомые.
Пустынное плоскогорье с независтливым величием сурового простора. Слоеные
пироги песчаника. Скупа здесь кухня природы. И суха. Обнаженные русла, как
след доисторического ящера. Природных водоемов мало. Артезианские колодцы,
очень дороги.
Мы сделали лишь две короткие остановки. Один раз, вняв моим мольбам,
инспектор свернул с асфальта на пыльный щебень – к деревне хопи.
Улиц в деревне не было. Глинобитные дома сбежались беспорядочной толпой, как
люди к месту уличного происшествия, и замерли, уставившись друг на друга
окошками-бойницами. На память пришел арабский Восток, египетские, суданские,
иракские деревни, пыльные, грязные, скученные. Снова подумал, что к ним эта
деревня хопи ближе, чем к Америке с ее яркими красками, большими окнами и
подстриженными ровными газонами домов. Нищие женщины смотрели на нас как на
инопланетян. Мужчины отсутствовали. Любопытствовать было тяжело и зазорно.
Развернувшись, мы уехали.
Вторая остановка была подольше. В модерновом зданьице у дороги, принадлежащем
артели художников хопи, инспектор заказывал украшения для своей жены. На
какую-то долю он тоже индеец, хотя не копи и не навахо.
И в артельном магазине, как в ломбардах Туба-Сити, я опять встретил красоту
без крика и моды, вечную, а не образца очередного года, незнакомую, но
принимаемую сразу. Свое достоинство, свое чувство меры и цвета в плетеных
тарелках и корзинах, в домотканых коврах, в соседстве серебра с бирюзой.
А навахо так и не показались нам близ дороги номер 264, те навахо, что пасут
овец, ткут ковры, строят свои хоганы из бревен, обмазанных глиной, без окон,
с очагом на земляном полу, дырой-дымоходом в потолке; что дарят кусочек
бирюзы младенцу, когда он впервые улыбнется, и на своих покойников надевают
одежду задом наперед, чтобы обмануть злых духов, а злых духов хвори изгоняют
на сложнейших церемониях с режиссерами-знахарями, верят в гармонию человека с
природой и не подозревают, что кто-то зовет их навахо. Вместе с лошадью и
овцой это имя дали им в семнадцатом веке испанцы, а для себя они – дене, то
есть народ. Народ один-единственный. Так сказать, Народ с большой буквы.
Этот Народ мы так и не встретили, его редко разбросанные хоганы втянула в
себя и укрыла пустыня. На дороге мелькали другие их соплеменники, оседлавшие
высокие сиденья пикапов марок «форд» и «шевроле».
К концу третьего часа пути пустыня ожила приземистыми крепкими соснами и
довольно щедрыми зарослями шалфея. Путешествие через резервацию благополучно
и до обидного быстро кончилось.
Миновав новое круглое здание, где разместилось нечто вроде индейского дома
культуры, и два поставленных друг на друга стеклянно-бетонных темно-синих
куба, приютивших племенную полицию, суд и тюрьму, мы въехали в главный
административный центр резервации Уиндоу-Рок.
В некотором роде это индейская столица, хотя вряд ли наберется тут и тысяча
жителей, и кажется, что и ее вот-вот поглотит пустыня. На окраине,
господствуя над поселком, громоздятся отвесные скалы, и среди них выделяется
одна, с большой дырой у вершины. В переводе с английского Уиндоу-Рок означает
окно-скала, окно в скале.
Инспектор, затормозив машину у мотеля, поспешил в кафе, словно и гнал всю
дорогу, чтобы вовремя встретиться со своим гамбургером. Я был, вне сомнения,
первый человек из России в Уиндоу-Рок. Снял комнату в мотеле, единственном,
как и в Туба-Сити, но сравнительно недавней постройки. Познакомился с его
менеджером, мистером Нельсоном. Получил крышу над головой, кровать, стол,
стул, поломанную лампу, завывание ветра за окном и аккуратные, свеженькие,
каждое утро возобновлявшиеся барханчики кремового песка под дверью. Закрытая
дверь и плотно пригнанная рама – совсем не препятствие для здешнего, всюду
просачивающегося песка.
Ученые вычислили, что, ни много ни мало, еще 163 миллиона лет назад, в
мезозойскую эру, ветер и песок пустыни плюс вода высверлили это неровное
круглое окно в скале, не подозревая, что в двадцатом веке оно станет для
индейцев навахо окном в остальную Америку. Впрочем, задолго до наших дней
необыкновенная скала была для навахо свидетельством присутствия и
деятельности сверхъестественных сил, одним из священных мест их земли. Сюда
по весне приходили шаманы с плетеными бутылками, потому что только здесь была
та вода, которая помогала упросить небо ниспослать обильные дожди. А теперь
священной скале нашли не религиозное, а государственное применение. В 1936
году из форта Дифайенс, который был для навахо символом жестокости «англо»,
Бюро индейских дел переместило сюда административный центр резервации, а
после второй мировой войны Уиндоу-Рок стал местопребыванием администрации,
или правительства, племени. Здесь многие не живут, а лишь работают. Была
пятница, конец рабочего дня и канун уикэнда. Индейская мини-столица вела себя
по-американски, вымирая с автомобильной скоростью. Служилый люд разъезжался
по домам, усаживаясь – возле плоских, сооруженных из камня-песчаника
канцелярий – в автомашины с важной предупреждающей надписью на бортах:
«Официальное лицо. Племя навахо». В кафе при мотеле, куда я зашел перекусить,
индеец в отглаженной форме полицейского любезничал с красивой официанткой-
навашкой. У официантки была прическа а-ля Софи Лорен и томный взгляд раскосых
пронзительных глаз, заимствованный с обложки модного журнала. Кафе, хотя и
скромное, маленькое, поблескивало стеклом, пластиком и нержавеющей сталью
разных автоматических приспособлений, как где-нибудь на автостраде между Нью-
Йорком и Вашингтоном. Щебетала стайка девочек-школьниц в серых бязевых
тренировочных костюмах.
Те навахо, которые именуют себя Народом, отсутствовали и здесь, как будто не
признавая своей и эту столицу. Я отправился в редакцию газеты «Навахо таймс»,
которая издается племенем, в надежде найти общий язык газетчика с
газетчиками. Два индейца клеили пакеты – это был, наверное, отдел
распространения и экспедирования. Редактора не нашлось на месте. Разговора с
его заместительницей, миссис Гудлак, рыжеватой, пожилой навашкой с нездоровым
цветом лица и воспаленными глазами, не получилось. Привыкнув к общению с
американцами, я поначалу невольно пробовал те же приемы на навахо. А они –
другие. Их сдержанность выглядит угрюмостью, неприветливостью, нелюдимостью.
Не каждый готов завязать приятельские отношения с белым. В отношении белого
индеец инстинктивно насторожен. Подробный разговор в редакции миссис Гудлак
отложила до понедельника – и появления редактора. Но позвала другого Гудлака,
своего племянника, и напрямик, карабкаясь через песчаный холм, он провел меня
к длинному кирпичному зданию, где левое крыло отдано правительству племени, а
центральная часть – персоналу БИД. Хотя короче и удобнее было войти через
центральный вход, молодой Гудлак повел меня через крыло правительства племени
– побаивался нарушить незримую границу.
Приближение уикэнда уже вымело коридоры. Но самый главный человек еще не
