из больших княжеско-боярских фамилий прежнего времени действовали Мстиславские,
Шуйские, Одоевские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Куракины, Пронские,
некоторые из Оболенских, и в числе их последний в роду своем Курлятев – “и
почти только”. Остальная княжеская знать бежала, казнена, вымерла, разорилась –
словом, исчезла с вершин московского общества. При такой убыли, – можно даже
сказать, при таком разгроме – уцелеть мог лишь тот, кто послушно склонился
перед Грозным и пошел служить в опричнину, отложив в новом “опришнинском”
порядке службы старые претензии и признав силу нового правила, что и велик и
мал живет государевым жалованьем. В этом отношении очень показательна была
судьба князей Шуйских. Они по родословцу почитались родовитейшими из князей.
Как коренной великий русский род, Шуйские ставились “по отечеству” выше не
только всех прочих Рюриковичей, но и старейших Гедиминовичей. И поляки считали
их естественными наследниками Московского царства после конца Московской
династии. Сами Шуйские, конечно, знали о своем родословном первенстве,
выражаясь о своих предках, что они в князьях “большая братия”. Но при Грозном
эта большая или старейшая братия смиренно пошла служить в опричнину и спасла
свое существование только безусловным послушанием деспоту. Можно даже сказать,
что Шуйские были единственным среди заметнейших Рюриковичей родом, все ветви
которого не только уцелели, но и делали карьеру в эпоху опричнины. Казалось бы,
в новых условиях жизни и службы должны были завянуть старые владельческие
воспоминания и притязания Шуйских. На деле же они расцвели, как только умер
Грозный и забрезжила надежда на возвращение старых доопричнинских порядков в
Москве. Так же, как Шуйские, чувствовали себя и другие пережившие опричнину
знатнейшие княжата. Поникнув под грозою опричнины, они подняли головы с ее
концом и готовы были, вместе с Шуйскими, добывать себе утраченное первенство
при дворе наследника Грозного царя Федора. Но, как далее увидим, достигнуть
успеха княжатам не удалось. Остатки княжеской знати уже не составляли плотной,
однородной и сплоченной среды. Брачные союзы, совершаемые в угоду Грозному,
ввели в их семьи нетитулованные элементы; случайности карьеры ставили их
нередко в зависимость от людей, по сравнению с ними более “худородных”. Княжата
разбились на кружки и семьи пестрого состава, далеко не всегда согласные между
собою. Старые идеалы еще довлели над умами вожаков этой среды и соединяли их в
общих стремлениях – в интригах и покушениях на захват влияния и власти. Но эти
интриги и покушения не имели большой силы, не шли далее придворной среды и
обычно имели характер мелких житейских хитросплетений. На широкую арену
общегосударственной интриги вывела княжат только самозванщина, лет через
двадцать после смерти Грозного.
Таким образом, княжата потеряли в опричнине свои былые силы. А кроме того, в
ту же эпоху опричнины сложилась в московском дворце новая враждебная
княжеским традициям среда – чисто дворцовой знати. Браки самого Грозного и
его сыновей приводили в царское родство некняжеские семьи московского
боярства. Последовательно входили во дворец Захарьины-Юрьевы, Годуновы,
Нагие. За дочерью или сестрой царицей во дворце укоренялись ее отец и братья.
Государь, воздвигнув гонение на княжат, вместо них выносил на верхе женину
родню и давал ей первые места, освобожденные от княжеской знати. Благодаря
царской ласке, родственные царю семьи укрепились очень прочно в московском
правительстве и администрации и притянули туда за собою свое многочисленное
родство. В особенности хорошо, Захарьины-Юрьевы и Годуновы, сумели
воспользоваться своим придворным положением. К концу XVI века оба эти рода
обратились в большие гнезда родичей, объединенных каждое господствующею в нем
семьею ближайшей царской родни. Среди Захарьиных первенствовала семья
царского шурина Никиты Романовича Юрьева, среди Годуновых – семья Бориса
Федоровича Годунова, также царского шурина. Вокруг Юрьевых группировались их
“братья и великие други” князья Репнины, Шереметьевы, их зятья князья
Черкасские, Сицкие, князь Троекуров, князь Лыков-Оболенский, князь Катырев-
Ростовский, семья Карповых, Шестуновых и многие другие менее заметные семьи
(Михалковы, Шестовы, Желябужские). Годуновы сами по себе были многолюдны и
также имели свой круг, подобно Романовым-Юрьевым (Скуратовы-Бельские,
Клешнины и др.). Эта знать была очень далека от вожделений княжат, помнивших
удельную старину и мечтавших о возвращении к порядкам, бывшим до опричнины.
Именно в пору опричнины и, быть может, благодаря ей в новом “дворе особном”
Грозного эта дворовая знать получила свое придворное и служебное первенство.
Были ее члены опричниками или не были, все равно: они не могли негодовать на
порядки Грозного, как негодовали истинные княжата. Носили они сами княжеский
титул или нет, они были втянуты в новый круг житейских интересов, держались
дворовым фавором и уже перестали быть “княжатами” по своему духу и классовым
идеалам. Для них возвращение к доопричнинским порядкам было бы утратой только
что приобретенного положения во дворце.
Итак, в исходе XVI века взаимоотношение боярских групп существенно изменилось
по сравнению с началом этого столетия. Взамен прежних “исконивечных
государских” слуг и новоприбылых “княжат” перед нами две группы смешанного
состава. Обе они уже достаточно “старо” служат в Москве и обе достаточно
перемешались между собою путем браков и иных житейских сближений. Обе поэтому
стали пестры по составу, а в опричнине сравнялись и по служебным и
местническим отношениям. Но в одной из них жил еще старый дух, цела была
удельная закваска и горела ненависть к опричнине, направленной как раз на эту
группу. В другой же приверженность к Москве как к давнему месту службы
получила характер привязанности к династии, с которой удалось этим людям
породниться и связать свои семейные интересы. Здесь, напротив, жило
стремление сохранить опричнину или, точнее, тот служебный и придворный
порядок, который создался во дворце как последствие опричнины и вызванного ею
падения княжеской знати. Именно опричнина была наиболее острым вопросом, на
котором расходились и враждовали боярские группы, из-за которого они готовы
были вступить между собой в борьбу. Исход этой борьбы в ту или иную сторону
решил бы второй столь же острый вопрос – о том, которой из боярских групп
будет принадлежать первенство во дворце и в правительстве.
Так стояло дело в Москве в минуту смерти Ивана Грозного и в первые дни власти
его преемника царя Федора Ивановича.
4
ГРОЗНЫЙ умер неожиданно для окружавших его, 18 марта 1584 года. После
него осталось два сына: старший от первого брака Федор и младший, от седьмой
жены Грозного, – Дмитрий. О старшем Федоре, которому было уже 27 лет, широко
шла молва, что он слаб в умственном отношении: “как слышно, мало имеет
собственного разума”, писал о нем в апреле 1584 года польско-литовский посол
Лев Сапега. “Царь несколько помешан, – говорил о Федоре шведский король Иоанн в
официальной речи в 1587 году. Русские на своем языке называют его «durak».
Младший “царевич” Дмитрий родился в 1582 году от седьмой жены Грозного Марии
Федоровны Нагой. Хотя царь и справил должным обычаем свою “свадьбу” с седьмой
супругой, но канонически это сожитие не было законным браком, и положение
последнего сына Грозного царя могло возбуждать некоторые сомнения. Во всяком
случае из двух наследников Грозного только один старший брат был бесспорно
правоспособным, и оба требовали опеки – один по малолетству, а другой по
малоумию. В Москве не было сомнения, что престол принадлежит старшему. Младшего
Дмитрия с его роднею поспешили выслать из Москвы на “удел” – в тот “удельный”
город Углич, который сам Грозный еще в 1572 году предназначил по своему
завещанию младшему сыну (тогда – Федору). Любопытно, что очень зоркий дипломат
Лев Сапега, приехавший в Москву тотчас по смерти Грозного и имевший возможность
очень много знать через “шпигов” (лазутчиков), в своих письмах ничего не
упоминает о Дмитрии: очевидно, имя Дмитрия не играло тогда никакой роли в
вопросе о престолонаследии, и удаление Дмитрия с его матерью и с ее родней на
удел не составляло заметного события для московского населения. Нагих с их
“царевичем” просто убрали из предосторожности, как вообще из осторожности и
подозрительности Москва принимала разнообразнейшие меры предупреждения против
возможных осложнений во все важные моменты своей политической жизни.
- Неспособность и малоумие царя Федора, естественно, ставили на очередь
вопрос об опеке над ним. Молва говорила, что Грозный сам определил, кому из
бояр быть при Федоре опекунами и поддерживать царство. Современники называли
определенно имена важнейших бояр, удостоенных чести править государством.
Карамзин поверил их сообщениям и создал такое представление, что при Федоре
действовала формально боярская “пентархия”, состоявшая из князей И. Ф.
Мстиславского и И. П. Шуйского, бояр Н. Р. Юрьева и Б. Ф. Годунова и любимца
Грозного оружничего Б. Я. Бельского. За Карамзиным о пентархии говорили и
другие историки. Однако ближайшее знакомство с документами той эпохи никакой
“пентархии” не открывает. При Федоре просто собрались его ближайшие
родственники: его родной дядя по матери Никита Романович Юрьев, его
троюродный брат князь Иван Федорович Мстиславский с сыном Федором Ивановичем
и его шурин Борис Федорович Годунов. По свойству и родству со всеми этими
тремя фамилиями имел во дворце значение князь Иван Петрович Шуйский и,
наконец, стремился удержать свое положение царского фаворита Богдан Яковлевич
Бельский, который в последние годы Грозного пользовался большой любовью и
доверием царя, хотя и не был пожалован в бояре. Эти лица не все одинаково
дружили друг с другом. По-видимому, Бельский готов был на интригу против
прочих, а Годунов выжидал, не выступая пока на первый план.
2 апреля интрига вскрылась. После приема литовского посла Льва Сапеги, когда
бояре разъехались из Кремля по домам обедать, Бельский, опираясь на
стрельцов, затворил Кремль и пытался убедить царя Федора сохранить “двор и
опричнину” так, как было при его умершем отце. По-видимому, он думал
присвоить себе при этом первую роль, как старому опричнику, и устранить от
царя “земских бояр” князя Мстиславского и Юрьева. Бояре получили тотчас же
весть о происходящем в Кремле и бросились туда. Стрельцы Вольского, однако,
отказались пропустить их в Кремль: успели туда проникнуть только Мстиславский
“сам-третей” и Юрьев “сам-друг” – без обычной боярской свиты. Тогда их люди
подняли крик, боясь, что Бельский погубит их господ; стрельцы же начали их
бить. На шум сбежался народ: дело было у Кремлевских стен на Красной площади,
где всегда была толпа у торговых рядов. Пошел слух, что Бельский хочет побить
– или уже и побил – бояр. Толпа рвалась в Кремль, стрельцы начали в нее
стрелять и, по сведениям Л. Сапеги, человек двадцать убили. Началось прямое
междоусобие: народ собрался штурмовать Кремль. К черни пристали “ратные
люди”, дворяне разных городов; добыли большую пушку (“царь-пушку”, как
говорит летописец) и хотели ею выбить Спасские ворота. Из Кремля предупредили
приступ. Земским боярам как-то удалось справиться во дворце с Бельским и
освободить царя Федора от его внушений. Они вышли из Кремля к народу на
площадь и спрашивали народ о причине его возмущения. Толпа требовала выдачи
Бельского, потому что “он хочет извести царский корень и боярские роды”.
Озлобление против интригана оказалось так велико, что боярам легко было
отделаться от Бельского. Не выдавая его толпе, они решили его сослать в
Нижний Новгород, о чем царским именем немедленно же и сказали народу. Москва
успокоилась, и Бельский сошел со сцены надолго. Молва говорила, что он
старался удержать в силе “опричнину” не для себя, а для того, чтобы
определить царствование Московское своему советнику; некоторые видели в этом
советнике Бориса Годунова. Однако в 1584 году Борису было еще рано этим
заниматься. Все дело Бельского прошло без участия Бориса, и в его результате
Борис ни выиграл, ни проиграл. Выиграли дело старейшие бояре; “опричнина” с
Бельским официально ушла из дворца и государства. У дел встал Никита
Романович, которому, по общему признанию, принадлежала действительная опека
над его родным племянником царем Федором, а вместе с ней и правительственное
первенство.
- Никита Романович Юрьев был стар; в августе 1584 года его постигла тяжкая
болезнь, по всей вероятности – удар, и он сошел с политической арены.
Немедленно выяснилось, что его место – царского опекуна и правителя
государства – займет царский шурин Борис Годунов. На первый взгляд, это не
казалось столь очевидным; на первом месте в боярском списке стоял старик
князь И. Ф. Мстиславский, а не Годунов. Кроме чиновного первенства, он, как и
Борис, обладал драгоценным для того времени преимуществом – родством с
царской семьею. Правда, родство было не близкое (Иван Федорович Мстиславский
был сыном двоюродного брата Ивана Грозного, иначе – внуком сестры великого
князя Василия III), но оно было давнее и потому сравнительно ценное. Однако
Годунов перешел дорогу Мстиславскому, так как болезнь Никиты Романовича
обнаружила близость Юрьевых именно к Годунову и засвидетельствовала какое-то
соглашение между этими боярами, союз или связь их семей. Общая почва для
такой связи ясна: и та, и другая семья принадлежала к позднейшему кругу
московской дворцовой знати, обе держались благоволением Грозного и родством с
Федором; обе имели одинаковые интересы во дворце и одних и тех же завистников
и врагов. Союз их был естественным; но он не просто существовал, а был создан
и оформлен. Современники знали, что Никита Романович “вверил Борису
соблюдение о чадах” своих. Эти “чада” были еще молоды, нуждались в поддержке
и руководстве на трудном придворном пути, и заболевший старик поручил их тому
же боярину, которому передавал и попечительство над царем. В свою очередь,
Борис поклялся считать их за братьев и помощников в деле управления. Так
возник “завещательный союз дружбы” между двумя виднейшими семьями дворцовой
знати, не хотевшими выпустить из своих рук фавор и власть. Дворцовое влияние
эти семьи могли отстоять и сами, а власть в правительстве помогли им освоить
и укрепить за собою виднейшие политики того времени, думные дьяки, братья
Андрей и Василий Щелкаловы. Старший из них Андрей Яковчевич был в теснейшей
близости с Никитой Романовичем, с которым вместе много лет служил Грозному; а
затем сблизился он и с Борисом. Есть сведение, что для Бориса он был
наставником и учителем в деле житейского преуспевания. Между Борисом и
Щелкаловыми существовала будто бы клятва, чтобы им, согласно всем трем,
искать преобладания в правительстве. Таким образом, ко времени болезни Никиты
Романовича в Москве образовался крепкий союз деловых людей, направивший свои
силы против родовой знати в пользу определенных семей царской родни.
Переход власти от Н. Р. Юрьева к Борису, по-видимому, был дурно принят
родовитейшими боярами и повел к розни боярской. По словам летописца, бояре
разделились надвое: одну сторону составили Годуновы, Борис с дядьками и с
братьями”, другую – князь И. Ф. Мстиславский. К Годуновым пристали и иные
бояре и дьяки, и думные, и служивые; а с князем Мстиславским были князья
Шуйские и Воротынские, Головины, Колычевы и другие. Началась борьба за
придворное влияние и положение, и Борис, по словам летописи, осиливал. При
Грозном дело не обошлось бы без крови; теперь же борьба разрешилась мягче.
Сначала пострадали Головины: в конце 1584 года их устранили от должностей
(казначеев), причем один из Головиных сбежал в Литву. Затем старший
Мстиславский, Иван Федорович, служивший во дворце с 1541 года, был сослан в
Кириллов монастырь и там был пострижен в монахи. По сообщению летописца,
другие противники Бориса были разосланы по дальним городам, а кое-кто попал в
тюрьму. Но, очевидно, это гонение не простиралось далеко: летописец не
указывает поименно жертв Бориса, сосланных и заключенных, кроме названных
выше; а из документов видно, что после пострижения старика Мстиславского его
сын, князь Федор Иванович, наследовал его первенство в боярском списке и,
таким образом, не пострадала даже семья главного противника Бориса.
- Устранение старого Мстиславского по времени совпало с кончиной Никиты
Романовича Юрьева (весна 1585 года). На вершинах боярства стали теперь друг
против друга Борис Годунов и князья Шуйские, выступившие на первый план с
удалением Мстиславского. Шуйские желали продолжать борьбу с временщиком и
повели ее осторожно, и столь хитроумно и сложно, что раскрыть их замыслы
представляет большую трудность. Зачем-то они вовлекли в свою интригу
общественные низы. Шуйские возбудили против Бориса московскую площадную
толпу. В первой половине 1587 года в Москве произошел уличный беспорядок,
направленный против господства Годуновых. Когда же отсиделись и справились с
толпой, то начали “розыск” – следствие, по которому главными виновниками были
признаны князья Андрей Иванович и Иван Петрович Шуйские. Их постигла
государева опала: они были сосланы, имущество их конфисковано. Молва
говорила, что в ссылке пристава Шуйских позаботились об ускорении их кончины.
Приятели Шуйских, Колычевы, Татаевы и другие, были также сосланы. Их “люди”
(холопы) и “торговые мужики” подверглись пыткам, а шесть или семь из них были
даже казнены. Московское правосудие за одно и то же дело всегда карало
боярина ссылкой, а “мужика-вора” смертной казнью. В чем именно оказались
виноваты потерпевшие на пытках и в ссылках, никто из современников прямо не
объясняет. Можно только догадываться, что “площадь” пыталась учинить “мирское
челобитье” о том, о чем ее научили просить враждебные Борису бояре и о чем
рискнул просить царя вместе с боярами и московский митрополит Дионисий. Дело
в том, что у царя не было детей; та мысль, что у царя был брат Димитрий,
видимо, не играла никакой роли в умах; боялись прекращения династии и думали
избежать этого бедствия, устранив неплодную царицу. Забота о благополучии
династии была, конечно, благовидна и лояльна; но она была внушена Шуйским и
их сторонникам не одной любовью к династии и государству, но еще и надеждой,
что вместе с удалением царицы падет и ее брат Борис, ненавистный
