волостями “в вотчину”, то есть передавал им их волости в потомственное
частное обладание. Так совершалось превращение “государя князя” в служилого
человека, «холопа» великого государя Московского. После того, как московские
власти водворяли в княжеской волости свои порядки и извлекали из нее все, что
там надобилось великому государю, волость передавалась в распоряжение ее
наследственным владельцам уже на новых основаниях: она превращалась в простое
льготное владение, где владельцы обладали иммунитетом и величали себя по-
старому «государями», перестав быть ими на деле. С горьким сарказмом
рассказывает о подобном превращении Ярославля в московскую волость
ярославский летописец, местный патриот. В этой скорбной повести указано на
то, что ярославские князья от Москвы получили даже не свои старые земли, а в
их замену, вместо их вотчины, новые волости и села. Большим гнездом мелких и
бедных землевладельцев осели они в XVI веке при московском дворе после
разгрома их княжения московскими “чудотворцами”, вроде Алексея Полуектовича и
Ивана Агафоновича. Понятно, какие они питали чувства к этим чудотворцам и к
их вдохновителям московским государям. Происходивший из числа именно таких
ярославских князей “изменный ярославский владыка” (по слову Грозного) князь
Андрей Михайлович Курбский, укрывшись от руки Грозного за литовским рубежом,
не пощадил московского государя и его предков в своих отзывах о них. “Обычай
у московских князей, – писал он, – издавна желать братии своих крови и губить
их, убогих, ради окаянных вотчин, несытства ради своего”. Этому обычаю не
причастны, по словам Курбского, его предки и родичи – ярославские князья. Так
откровенен мог быть эмигрант, спасшийся от рук московского тирана. Те же
княжата, которых неволя загнала в Москву и отдала в руки московской власти,
должны были молчать перед этой властью и покорно нести в Москве свою службу
наряду с простыми нетитулованными боярами и слугами великого государя. Но в
их душах кипела та же ненависть к поработителю и цвели такие же воспоминания
о былой самостоятельности, какими был полон Курбский. Под пятой московской
династии служилые князья не забывали, что и они такая же династия; “что все
старинные привычные власти Русской земли (говорит о них В. О. Ключевский), те
же власти, какие правили землею прежде по уделам только прежде они правили ею
по частям и по одиночке, а теперь, собравшись в Москву, они правят всею
землею и все вместе”. Taкoe понимание дела было свойственно не одним
княжатам; все признавали их “государями” и, в отличие от них, царя
Московского звали “великим государем”, почитая (по выражению Иосифа
Волоцкого), что великий государь “всея Русские земли государям государь”. В
первое время служилые князья в Москве не смешивались с простыми боярами и
составляли собою особый служилый слой; “князи и бояре” – обычная формула
официальных московских перечней. Только с течением времени постепенно возник
обычай жаловать наиболее родовитых княжат в бояре, а тех, кто “похуже”, и в
окольничие, и таким способом княжата понемногу вошли в боярскую среду старых
“исконовечных московских слуг”.
Но это было только официальное, внешнее уравнение княжат с простыми боярами.
И те и другие помнили свое различие. Опираясь на “государев родословец”
(официальный перечень служилых княжеских и боярских родов), княжата требовали
себе первенства во дворце и на службе и считали простых бояр ниже себя по
самой “породе”, так как по тогдашнему выражению, те пошли “не от великих и не
от удельных князей”. При случае княжата были готовы обозвать и “честных” или
“больших” бояр рабами по отношению к себе, к государям. Некоторые из
ростовских князей дошли даже до того, что в 1554 году заявили неудовольствие
на брак Грозного с Анастасией Романовной потому, что, по их мнению, это был
брак недостойный: государь женился и тем обманул их, княжат, ожидавших, по-
видимому, его брака с царевною или княжною, по примеру Ивана III и Василия
III. Но на княжеские неудовольствия у старинных московских бояр оказывался
свой ответ. Они помнили то время, когда их предки работали в Москве против
удельных князей и слагали государственный порядок и народное единство в
противность княжескому удельному сепаратизму. Их боярские роды были в Москве
“своими” в ту пору, когда предки княжат сидели еще по уделам или служили не в
Москве, а в других “великих княжениях” (Тверском, Рязанском и др.). Мысль о
своем московском туземстве старые бояре и выражали в словах, что они
“исконовечные государские, ни у кого не служивали, кроме своих государей” –
московских князей. Память о прежних заслугах и принцип туземства помогли
избранным фамилиям нетитулованного боярства удержаться в первых рядах
московских сановников княжеского происхождения. “Коренное гнездо старого
московского боярства, свившееся еще в XIV веке, – говорит В. 0. Ключевский, –
уцелело среди потока нахлынувшего в Москву знатного княжья; придавленное им
наверху, вытесняемое с высшей служебной ступени, это боярство отстояло вторую
ступень и господствовало на ней в XVI веке, стараясь в свою очередь придавить
и пришлое боярство из уделов, и второй слой бывшего удельного княжья,
пробивавшийся наверх, к своим старшим родичам”. От соперничества “старого
гнезда” не поздоровилось в Москве многим княжеским ветвям. В то время, как
простые слуги: Морозовы, Салтыковы, Шеины, Захарьины и Шереметьевы,
Бутурлины, Сабуровы и Годуновы, Плещеевы держались на вершинах служебной и
придворной знати, многие князья спустились в служебные низы. Таких ветвей
много было, например, среди ярославских и ростовских князей. Иван Грозный о
князьях Прозоровских писал с пренебрежением, что московских государей таких
была не одна сотня. Иностранец Флетчер выражается еще сильнее: по его
сообщению, “измельчавших князей в Московском государстве так много, что их
считают за ничто, и нередко можно встретить князей, готовых служить
простолюдину за 5 или 6 рублей в год; а при всем том они горячо принимают к
сердцу всякое бесчестие или оскорбление прав своих”.
Если появление в Москве служилых княжат оказалось тяжким житейским испытанием
для коренного московского боярства, то и для государей московских княжата
оказались неприятными и неверными слугами. Грозный в своих посланиях к
Курбскому много раз намекает на то, что ему были известны враждебные мысли и
речи князей бояр. Одни “укоризны” и ”досады”, конечно, не составляли бы
политического неудобства. Власть чувствовала неудобство, во-первых, от
постоянных местнических притязаний княжат, а во-вторых, от княженецких
вотчин, которые оставались в руках у князей.
Местничество – очень известный обычай древней Руси. Так повелось, что во
всяком деле и во всяком собрании люди считались “породою” и “отечеством” и
размещались не по заслугам и таланту, а по знатности. Обычай господствовал
над умами настолько, что его признавали решительно все: и бояре, и государь,
и все прочие люди. Знали, что “за службу жалует государь поместьем и
деньгами, а не отечеством”, а потому и терпели, что люди высокой породы
властно шли по отечеству всюду на первые места, ссорились из-за этих мест и
не искали воли и ласки великого государя для их занятия. Государи могли
устранить отдельных неугодных им лиц, даже погубить их; они могли выносить
наверх своих личных любимцев. Но они не могли устранить всю среду княжеской
аристократии от правительственного первенства и не могли править без этой
среды государством. Надобно было изобрести какую-нибудь общую меру против
княжеской аристократии, чтобы освободить монарха и его правительство от
сотрудничества такой неблагонадежной помощницы. Необходимость подобной меры
для успехов московского самодержавия представляется вполне ясно.
Менее ясен вопрос о так называемых княженецких вотчинах. Оставленные Москвой во
владении своих прежних державных обладателей, они все-таки заботили московских
государей и возбуждали их подозрительное внимание. От времени Ивана III и до
конца XVI столетия идут ограничительные распоряжения о таких вотчинах: княжатам
запрещается продавать их земли кому бы то ни было без ведома великого князя;
иногда определенно ограничивается круг лиц, которые могут наследовать и
приобретать такие вотчины; иногда правительство прибегает к конфискации таких
вотчин. Словом, Москва не спускает глаз с княженецкого землевладения. Зато и
княжата, когда возросло их влияние на дела в малолетство Грозного, прежде всего
хватаются за свои княженецкие вотчины. Грозный жалуется, что при нем они
возвратили себе ограды и села, взятые у княжат его дедом, и разрешили свободное
обращение княжеских вотчин, запрещенных к продаже и отчуждению московскими
государями до Грозного. Чем именно вызывалось такое ревнивое внимание власти к
княжескому землевладению, из документов не понятно: распоряжения давались без
явных мотивов. Можно только догадываться, что крупные вотчины лежали в основе
экономической силы княжат, и правительство могло опасаться этой силы ввиду
явной оппозиции княжат-владельцев. Кроме того, в своих владениях княжата,
вековые владельцы удельных вотчин, сохраняли с их населением крепкую
наследственную связь. Они были давними законными “государями” своих земель и их
населения; они обладали над своими людьми правом администрации и суда, как
льготные землевладельцы; они жаловали в “пропитание и в вечное одержание”
деревнишки духовенству и своим служилыми людям. Словом, они правили своими
землями почти державным порядком и в случае надобности могли бросить
подвластное им население в политическую борьбу против Москвы, особенно в
тех случаях, когда пользовались любовью населения. Этого-то, по-видимому, и
боялись московские государи. Неусыпным надзором н внимательным учетом думали
они обезвредить княженецкие вотчины и отнять у их владельцев возможность
использовать во вред Москве их материальные средства.
Можно думать, что устойчивая последовательная политика недоверия и
подозрений, усвоенная Москвою в отношении княжат, имела некоторый перерыв в
первые годы правления Грозного. Впечатлительный царь, по молодости и по
живости натуры, подпал влиянию кружка своих друзей. Кружок оказался “лукавым”
и “изменным”: он по-видимому повел княженецкую политику. По крайней мере, сам
Грозный, освободясь от дружеских влияний, именно в этом обвинял членов
кружка: они пытались “снимать власть” с доверчивого государя, “приводили в
противословие” ему бояр, самовольно и противозаконно раздавали саны и
вотчины, оставляя царю только учесть первоседания (то есть одно
председательствование в их среде). Они, словом, ограничили, на сколько это
было возможно, личный авторитет царя, а с княжат пытались снять те
ограничения, какие наложены были на них суровой Москвой. Так понял дело
Грозный. Когда во время его болезни (1553) обнаружилось стремление бояр-
княжат передать после него царство не сыну Грозного, а его двоюродному брату
Владимиру, младшему сородичу царской семьи, то царь вовсе исцелился от
симпатий к своим прежним друзьям и постепенно перешел к иного рода чувствам.
В нем нарастал страх перед изменным боярством, сознание необходимости общих
мер против него и озлобление против слуг, пожелавших быть владыками на
прежних своих уделах. Целое десятилетие (1554 – 1564) длилось это состояние
глухой вражды и раздражения, эти поиски мероприятий для защиты царской власти
и авторитета от притязаний ненадежной среды высшей княжеской знати. Наконец,
в исходе 1564 и начале 1565 года Грозный надумал свою знаменитую опричнину.
Не все современники Грозного ясно понимали, что такое была эта опричнина.
Русские люди думали, что царь просто “играл Божьими людьми”, когда разделил
свое царство на опричнину и земщину и заповедал опричнине другую часть людей
уничтожать. Смысла в этой “игре” деспота они не видали. Замысловатость
исполнения задуманных Грозным мероприятий скрывала их идею и цель от
непосвященных в дело простых наблюдателей, но идея и цель у Грозного были
несомненно. Англичанин Флетчер, побывавший в Москве лет пять спустя после
кончины Грозного и обладавший официальными сведениями всей английской колонии
в России, обстоятельно объяснил, что сделала на Руси опричнина. По его
изложению, направленная против знати опричнина лишила “удельных князей” их
наследственных земель и выселила их из их старых вековых вотчин.
Сопоставление указаний Флетчера с данными русских документов XVI века
открывает постепенно всю картину действий Грозного в опричнине. Суть
опричнины состояла в том, что царь решил применить к областям, в которых
находились вотчины служилых княжат-бояр, так называемый “вывод”, обычно
применяемый Москвой в завоеванных ею землях. Великие князья московские,
покоряя какую-нибудь область, переселяли оттуда наиболее видных и для них
опасных людей во внутренние московские области, а в завоеванный край вселяли
жителей из коренных московских мест. Это был испытанный прием государственной
ассимиляции, в корень истреблявший местный сепаратизм. Это-то решительное
средство, направляемое обыкновенно на внешних врагов, Грозный направил на
внутреннюю “измену”; он решил вывести княжат из их удельных гнезд на новые
места. Флетчер передает дело так, что царь, учредив опричнину, захватил себе
вотчины князей, за исключением весьма незначительной доли, и дал княжатам
другие земли в виде “поместий” (служебного казенного надела), которыми они
владеют, пока угодно царю, в областях столь отдаленных, что там они не имеют
ни любви народной, ни влияния, ибо они не там родились и не были там
известны. По мнению Флетчера, эта мера достигла своей цели: “высшая знать,
называемая удельными князьями, сравнена с остальными: только в сознании и в
чувстве народном сохраняет она некоторое значение и продолжает пользоваться
внешним почетом в торжественных собраниях”. Вывод княжат и конфискацию их
вотчин Грозный произвел не прямо и не просто, а обставил дело такими
действиями и начал его таким подходом, что возбудил, по-видимому, общее
недоумение своих подданных.
Начал он с того, что покинул вовсе Москву и государство и согласился
вернуться, по просьбе москвичей, лишь при условии, что ему никто не будет
перечить в его борьбе с изменою. Особной двор был составлен из бояр и дворян
(“тысячи голов” – опричников), придворной служни, московских улиц и слобод,
приписанных к опричнине, и различных городов и волостей, которые государь
“поймал в опричнину”. Устроившись в новом дворе, Грозный начал
последовательно забирать в опричнину все большее количество земель, именно
тех, которые составляли старую удельную Русь и в которых сосредоточивались
вотчины княжат. На землях, взятых в опричнину, царь “перебирал людишек”, то
есть землевладельцев: иных “принимал” к себе в новую службу, а других
“отсылал”, иначе говоря, выгонял прочь из их владений, давая им новые земли
(и при том вместо вотчин - поместья) на окраинах государства. Род за родом,
семья за семьей, княжата подпадали под своеобразный пересмотр и в громадном
большинстве случаев теряли старую оседлость и выбрасывались вон с
наследственных гнезд. В течение двадцати последних лет царствования Грозного
опричнина охватила полгосударства и разорила все удельные гнезда, сокрушив
княжеское землевладение и разорвав пугавшую Грозного связь удельных княжат с
их удельными территориями. Цель Грозного была достигнута, но ее достижение
сопровождалось такими последствиями, которые вряд ли были необходимы и
полезны. Взамен уничтожаемых “княженецких вотчин”, представлявших собою
крупные земельные хозяйства, вырастали мелкие поместные участки; при их
образовании разрушалась сложная хозяйственная культура, созданная многими
поколениями хозяев-княжат; гибло крестьянское самоуправление, жившее в
крупных вотчинах; отпускались на волю боярские холопы, менявшие сытую жизнь
боярского двора на голодную бесприютность. Самый характер производимой
Грозным реформы – превращения крупной и льготной формы землевладения в форму
мелкопоместную и обусловленную службой и повинностями – должен был вызвать
недовольство населения. А способы проведения реформы вызывали его еще более.
Реформа сопровождалась террором. Опалы, ссылки и казни заподозренных в измене
лиц, вопиющие насилия опричников над “изменниками”, кровожадность и
распущенность самого Грозного, истязавшего и губившего своих подданных во
время баснословных оргий, – все это пугало и озлобляло население. Оно видело
в опричнине только необъяснимый и ненужный террор и не угадывало ее основной
политической цели, которой правительство, по-видимому, и не объясняло народу
прямо.
Такова была пресловутая опричнина. Направленная против знати, она
терроризовала все общество; имея целью укрепление государственного единства и
верховной власти, она расстраивала общественный порядок и сеяла общее
недовольство. Знать была разбита и развеяна, но ее остатки не стали лучше
относиться к московской династии и не потеряли оппозиционного духа, не забыли
своих владельческих преданий и притязаний. Все население трепетало пред
Грозным царем, не понимая, почему это “многих людей государь в своей опале
побил. И не успел Грозный закрыть глаза, как в самую минуту его кончины
Москва уже бурлила в открытом междоусобии по поводу того, быть ли вперед
опричнине, или не быть; а княжата, придавленные железною пятою тирана, уже
поднимали голову и обдумывали планы своего возвращения к власти. Наблюдая
московское общество в годы после смерти Грозного, Флетчер находил, что
“варварские поступки” Грозного “так потрясли все государство и до того
возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это
должно окончиться не иначе, как всеобщим восстанием”. Он оказался провидцем:
опричнина в значительной степени обусловила собою великую Смуту, едва не
погубившую Московское государство.
Вот в каких обстоятельствах боярин Борис Федорович Годунов оказался у власти
в Москве.
·
В НАЧАЛЕ царствования царя Федора Ивановича внутренние отношения в
боярстве московском уже не походили на то, что мы видели в боярстве до
опричнины. В старое время княжата были многолюдным кругом знати, высоко
державшим свою голову и свысока смотревшим на нетитулованное боярство.
Опричнина истребила этот людный круг. Убыль в составе старого княжеского
боярства была так велика, что, по словам В. 0. Ключевского, к началу XVII века
