собственноручно напихивал ему в рот салат, пока из носа и рта не начинала
литься кровь. Великий предшественник Ярославского Губельмана занимался кроме
того антирелигиозными развлечениями, нам уже из-вестными.
Поставим вопрос так, как ни один из наших просвещенных историков поставить не
догадался: что, спрашивается, стал бы делать порядочный человек в петровском
окружении? Делая всяческие поправки на грубость нравов и на все такое в этом
роде, не забудем, однако, что средний москвич и Бога своего боялся, и церковь
свою уважал, и креста, сложенного из неприличных подобий, целовать во всяком
случае не стал бы.
В Москве приличные люди были. Вспомните, что тот же Ключевский писал о
Ртищеве, Ордыне-Нащокине, В. Головине — об этих людях высокой религиозности и
высокого патриотизма, и в то же время о людях очень культурных и
образованных. Ртищев, ближайший друг царя Алексея, почти святой человек, паче
всего заботившийся о мире и справедливости в Москве. Головин, который за
время правления царицы Софьи построил в Москве больше трех тысяч каменных
домов и которого Невиль называет «великим умом и любимым ото всех». Блестящий
дипломат Ордын-Нащокин, корректность которого дошла до отказа нарушить им
подписанный Андрусовский договор. Что стали бы делать эти люди в петровском
гнезде? Они были там невозможны совершенно. Как невозможным оказался
фактически победитель шведов — Шереметьев. Шлиппенбах (по Пушкину — «пылкий
Шлиппенбах»), которого Шереметьев разбил три раза, переходит в русское
подданство (тоже — нравственная рекомендация), получает генеральский чин и
баронский титул и исполняет ответственнейшие поручения Петра. А Шереметьев
умирает в забвении и немилости и время от времени тщетно молит Петра об
исполнении его незамысловатых бытовых просьб. И письма Шереметьева остаются
без ответа. Поставим точки над «и»: около Петра подбиралась совершеннейшая
сволочь, и никакой другой подбор был невозможен вовсе. Как бы ни оценивать
признаки порядочности, честности или хотя бы простого приличия, совершенно
очевидно, что ни при какой оценке этих признаков ни порядочности, ни
честности, ни приличию при Петре места не было. Как бы ни оценивать традиции,
предрассудки или даже суеверия Москвы, совершенно очевидно, что целовать
кощунственный крест мог только тот из вчерашних москвичей, у которого ни
Бога, ни совести и в заводе не было. Никакой порядочный москвич, принимая во
внимание терема или даже не принимая их во внимание, не мог пойти со своей
женой, невестой или дочерью в петровский публичный дом, где ее насильно будут
накачивать сивухой, а то и сифилисом снабдят. Петр шарахался от всего
порядочного в России, и все порядочное в России шарахалось от него.
Вот и получилась группа птенцов, товарищей и сынов, которые на другой же день
после смерти своего великого собутыльника принялись «торговать Россией, как
своей добычей». Что можно было ожидать иное?
Сейчас для этих «птенцов» мы нашли бы Другое название: «выдвиженцы».
Трагическая судьба всякой революции — в том числе и петровской — заключается
в том, что она всегда строится на отбросах. Судьба этих отбросов одинакова во
всех революциях. Во французской Робеспьер перерезал всех и сам был зарезан, а
в русской Сталин вырезал всех. В петровской всех перерезал Меньшиков —
«птенцы, товарищи и сыны» гибли на плахе, — но и сам Меньшиков помер в
березовской ссылке.
Но пока они не вырезали друг друга, Россией правили именно они. Вероятно,
даже и не Петр. Петр писал свои невразумительные и бестолковые приказы и
исчезал заграницу то лечиться, то племянниц замуж выдавать, то союзы
заключать. В промежутках он мелькал от Азова до Архангельска, рвал зубы,
выделывал табакерки, фабриковал какую-то столярную ерунду, был шкипером,
бомбардиром: «то академик, то герой, то мореплаватель, то плотник — он
всеобъемлющей душой, на троне вечный был работник». Но работа была совсем не
та, которой должен был заниматься царь и которая была нужна России.
Пресловутые мозоли на петровских дланях и заплаты на петровских сапогах были
впоследствии использованы с чисто демагогическими целями; сам Петр об этих
целях, вероятно, и не думал вовсе. Лучше уж Петр купил бы себе миллион новых
сапог, чем вырубать зря миллионы десятин дубового леса, и лучше уж занимался
бы он хотя бы познанием «физиологии народной жизни», чем вытаскиванием зубов
или выпиливанием табакерок. Мозолистые руки так же плохо аттестуют царя, как
и хирурга: что мне за утешение, если из-за своих пролетарских мозолистых рук
хирург ткнет меня ножом совсем не туда, куда надо. Это очень напоминает
недавний советский партмаксимум: люди обошлись России в сотни миллиардов
рублей и десятки миллионов жизней, но зато получали они, якобы не больше 225
рублей в месяц: такого режима экономии, как советский партмаксимум или
петровские златы — не дай Господи!
Во всяком случае, достаточно очевидно, что для государственной работы — даже
и не такой уже систематической, какою занимался, например, Наполеон, за всеми
этими метаниями, ремеслами, пьянством и лечением просто-напросто не могло
быть времени. Петр возникал откуда-то из Карлсбада, налегал этаким орлом, бил
дубинкой, отправлял на плаху, и снова исчезал то ли в Копенгаген, то ли в
Архангельск, предоставляя судьбы страны, в распоряжение выдвиженческого
сената с его «эгзегетическим чутьем». Сенаторское же чутье было направлено в
те места, где плохо лежали деньги...
Выдвиженческий аппарат Петра не ограничивался сенатом. Если перевести сенат
на язык советской действительности, то это будет ЦК партии, однако лишенный
надзора со стороны, скажем, Сталина; Сталин не разъезжал, не плотничал, и не
пьянствовал. Рядом с сенатом — Преображенский приказ — нынешнее ОГПУ.
Основной вооруженной массой выдвиженцев, поддерживавшей власть уже не
«эгзегетикой» и даже не застенком, а просто штыками, была гвардия. Это была
фактическая «опора власти». И не гвардия зависела от сената и даже от
Преображенского приказа, а сенат и приказ зависели от гвардии. Недаром над
сенатом был поставлен непосредственный гвардейский контроль, в виде того
знаменитого офицера, который должен был присутствовать на сенатских
заседаниях, быть там «оком государевым», наблюдать за порядком и сажать
сенаторов на гауптвахту; таких административных отношений, кроме еще как в
Советской России, не было никогда и нигде.
Роль гвардейских унтер-выдвиженцев, насколько я знаю, в нашей историографии
еще вовсе не обрисована, — да и не могла быть: до Октября выдвиженческого
института вовсе не существовало, а после Октября о нем не вполне удобно было
писать. Сейчас, сквозь призму советского опыта, этот институт нам несколько
понятнее, чем старым историкам.
Напомню сталинскую схему, о которой я писал в своей первой книге («Россия в
Концлагере»). Сталин вырезав ленинских апостолов, поставил свою ставку на
сволочь, на отбросы, на выдвиженцев, то есть, на людей, которые «выдвинулись»
только благодаря его, Сталина, поддержке и которые ни по каким своим личным
качествам ни в какой иной обстановке выдвинуться не могли. И поэтому они
зависят от Сталина целиком и Сталин от них зависит целиком. Погиб Сталин —
погибли и они. Они оставят Сталина — и Сталин будет зарезан первым же
попавшимся конкурентом. Отсюда происходит их обоюдная преданность —
действительно уж «до гроба». Отсюда же и универсальность задач, которые
возлагались на оба сорта выдвиженцев — и петровских, и сталинских. В обоих
случаях вопрос шел вовсе не о «пользе дела», а об охране «завоеваний
революции». Отсюда и поразительный параллелизм деяний и подвигов обоих видов
выдвиженчества: отряды по раскулачиванию не очень многим отличаются от тех
126 полков, которые Ключевский сравнивает с Батыевым нашествием. Гвардейские
офицеры, контролирующие в провинции воевод и губернаторов, заковывавшие их в
железо и сажавшие их в колодки, почти ничем не отличаются от провинциального
ГПУ, везде вынюхивающего саботаж и вредительство и сажающего провинциальных
администраторов и хозяйственников, если не в колодки, то в концлагерь. Эту
сторону петровской деятельности мы знаем только урывками — по крайней мере я.
Покровский приводит письмо дипломата Матвеева о том, как в Москву прибыл
гвардейский унтер-офицер Пустошкин, который там «жестокую передрягу учинил...
всем здешним правителям, кроме военной коллегии и юстиции, не только ноги, но
и шею смерил цепями»... Это было в Москве, а вот для Вятки — даже и унтер-
офицера не потребовалось — туда был послан простой гвардейский солдат,
рядовой Нетесов, который пребывал, как и его покровитель, в перманентном
пьяном виде, «забрав всех как посадских, так и уездных лучших людей, держит
их под земской конторой под караулом и скованных, где прежде всего держаны
были разбойники, и берет взятки»... Гвардейский офицер или солдат, по
понятиям Петра, как и советский выдвиженец, по понятиям Сталина, могли все,
но больше всего мог он «жестокую передрягу учинить» — для этого особой
умственности не требуется. Но это был тот слой, на котором держался Петр и
который пришел после смерти Петра к почти неограниченной власти над Россией.
Покровский говорит: «Петр не успел закрыть глаза, как гвардия уже была
хозяйкой положения и не только в императорском дворце!» Большая Советская
Энциклопедия выражается еще проще: «петербургская гвардейская казарма явилась
преемницей московского земского собора» (Т. 14, стр. 213).
Это не совсем точно: гвардейская казарма явилась преемницей не только собора,
но также и царской власти: от Петра до Александра I-го включительно,
самодержавной монархии унас не было, ее заменяла гвардейская казарма. С этой
точки зрения не очень прав и Тихомиров, когда он говорил, что «монархия
уцелела только благодаря народу». На эти сто лет — от смерти Петра до 14
декабря 1826 года — в России самодержавной монархии не было вообще: нелепо
было бы считать какими бы то ни было самодержицами Екатерину, Елизавету, Анну
и прочих, которые вынуждены были делать все то, что им приказывает гвардия.
Исчез самый основной смысл русского самодержавия, единоличная власть, не
подчиненная никакому классу страны, власть ответственная, по крайней мере
теоретически, только перед своей совестью.
Обычная точка зрения на монархическую деятельность Петра сводится к тому, что
он, дескать, ликвидировал вотчинную традицию московской государственности и
первый стал рассматривать царя, не как собственника страны, а как слугу
государства: «а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, жила бы только
Россия во славе и благоденствии»... (из приказа Петра перед Полтавским боем).
Если оставить в стороне литературные, по должности, упражнения насчет жизни,
славы и благоденствия, то нужно сказать, что первыми слугами государства
считали себя и московские цари, только выражались не столь литературно или не
выражались вовсе: было само собою понятно. И Василий, и Иваны, и Алексей в
весьма различных случаях говорили о царской ответственности перед Господом
Богом. Градовский писал, что русский князь считался государем, но не
владельцем земли, и что взгляд на князя, как на собственника земли, возник
только в монгольский период. Однако уже Калита — по Ключевскому — «все считал
не своей собственностью, а делом властелина, от Бога поставленного: люди свои
уймати от лихого обычая». Грозный в письме к Адашеву прямо говорит о «людях,
врученных мне БОГОМ». Ключевский говорит: «Государство тем и отличается от
вотчины, что в нем воля вотчинника уступает место государственному закону» —
дело идет о наследовании по закону или по завещанию. Как бы в ответ на это
положение, Покровский (т. 3, стр. 185) говорит категорически: «Как вотчиной,
так и царским престолом в Москве нельзя было распоряжаться по своему
усмотрению». И манифесты 1714 и 1722 г. г. (указ о единонаследии, который
фактически передавал поместья в единоличное владение помещикам, и указ о
престолонаследии, который фактически упразднял самый смысл монархии)
Покровский объясняет так: «И тут, и там для Петра было важно расширить предел
отцовской власти, стесняющейся действовавшими в России обычаями».Историки
систематически и упорно не замечают того факта, что обычай есть тоже закон —
только неписаный; английская неписаная конституция оказалась безмерно крепче
остальных писаных, в том числе и нашей. Соловьев, а за ним Ключевский и
прочие упорно не хотят заметить тот факт, что писаный закон 1722 года был
писаным беззаконием, нарушавшим неписаный закон страны. Петр, отбрасывал
государство к довотчинной системе — ибо даже распоряжение вотчинами в Москве
было ограничено — закон же 1722 года устанавливал неограниченное право
распоряжения российским престолом.
Правом этим Петр воспользоваться не успел — воспользовался Меньшиков,
Психологическая загадка петровского «завещания» заключается в том, что, издав
свой указ за три года до своей смерти, Петр так и не удосужился вставить в
пустое место этого закона конкретное имя престолонаследника. Историки,
признавая решительность Петра одним из самых основных качеств его характера,
объясняют эту оттяжку нерешительностью — никак не мог, де, решить кого же
именно ему следует указать в качестве наследника.
Петр был болен и не мог не знать, что его жизнь висит на волоске. А вместе с
его жизнью висит на волоске и вопрос о будущем царе. Заботясь о мануфактурах
в России и о зубоврачебных операциях над подвернувшимися ему беднягами,
заботу о самом важном — о будущности престола — Петр так и оставил в руках
Алексашки Меньшикова. Покровский дает объяснение, полностью входящее в ту
характеристику, которую я рискнул дать всему облику Петра: Петр прежде всего
был трусом. «'Боязнь смерти была так велика, — пишет Покровский, — что у него
не хватало духу за это взяться, а у окружающих — напомнить ему об этом.
Спохватились, когда Петр был уже почти в агонии, но в каракулях, выведенных
дрожащей рукой, смогли разобрать только два слова: «отдайте все...»
А кому отдать — так и осталось неизвестным. Я не знаю, остались ли эти
трагические каракули в архивах русской истории. Я не знаю также и того, что
было бы, если бы вместо каракуль Петр уже «почти в агонии» успел написать имя
законного наследника. У смертного одра Петра толпились люди, которые убили
отца этого наследника. Для них Екатерина .была и единственным выходом, и по
полному ничтожеству своему, наилучшей монархической вывеской — вывеской для
масс, прикрывавшей диктатуру гвардии. Лишние несколько секунд жизни и
сознания Петра едва ли бы могли помочь сложившемуся благодаря его собственной
деятельности соотношению сил. Силой была гвардия, а не Россия. И во главе
этой силы стояли Меньшиковы и Долгоруковы. Петр всю свою жизнь разрушал
российский порядок. И последних секунд его жизни было, ясно, недостаточно для
ликвидации многолетней работы по разрушению.
Французский посланник докладывал своему правительству: «В течение болезни он
(Петр) сильно упал духом, страшно боялся смерти... повелел молиться о себе в
церквах разных религий и причащался три раза в течение одной недели»... Разве
это не та же «крепость духа», которую Петр демонстрировал в Троицкой Лавре, у
Нарвы, у Гродны, в Прутском походе? И разве эта крепость духа хоть отдаленно
похожа на завещания московских князей и царей, где с великой заботой и
великим мужеством перед лицом смерти они предвидели все, что мог предвидеть
москвич, который и свою страну любил и своего Бога боялся. Петр тоже
испугался Бога, но только на самом краю могилы. Вспоминал ли он в эти часы о
всепьяннейшем синоде?
В нашей исторической литературе прочно и, по-видимому, окончательно
утвердилась мысль, что петровские преобразования были, так сказать,
автоматическими и не очень предусмотренным следствием затяжной Северной
войны. Ключевский, правда, признает что «и до Петра начертана была довольно
цельная преобразовательная программа, во многом совпадавшая с реформой Петра,
в ином даже шедшая дальше ее» (стр. 219), а несколько раньше мельком
констатирует (стр. 52), что «Петр следовал указаниям своих предшественников,
однако, не только не расширил, но еще сузил их программу внешней политики».
Можно было бы сказать иначе: предшественники Петра не только «начертали»
определенную преобразовательную программу, но и весьма, детально осуществляли
ее. Мы уже видели, что армия уже была больше чем наполовину реорганизована,
что заводы строились, да и не только заводы, но и корабли, что приглашались
иностранные специалисты, что русские купцы заводили свои представительства
заграницей и даже вытесняли иностранных купцов с иностранных рынков, что была
и аптека, и театры, и даже первая газета. Петр не «начал реформу» и не
«следовал указаниям своих предшественников» — он застал реформу уже на ходу,
почти на полном ходу. И не только изменил ее направление — он превратил
реформу в революцию, а преобразование — в ломку. Технически эта перемена
направления объясняется нуждами Северной войны: «денег, как возможно сбирать,
понеже деньги суть артерией войны». Принципиально она объясняется тем
отвращением ко всему русскому, которое всосал в себя Петр с млеком кокуйских
попоек.
Кокуйская слобода многое объясняет в психологии Петра. Она объясняет прежде
всего тот факт, что — по словам Ключевского — «в Петре вырастал правитель без
правил, одухотворяющих и оправдывающих власть, без элементарных политических
понятий и общественных сдержек». У Петра — «недостаток суждения и
нравственная неустойчивость при гениальных способностях...» Казалось, что
природа готовила в нем скорее хорошего плотника, чем великого государя... До
конца жизни своей он не мог понять ни исторической логики, ни физиологии
народной жизни».
Московские цари воспитывались в Кремле, который имел много плохих сторон, но
все-таки давал и некоторые «правила, одухотворяющие и оправдывающие власть»,
и некоторые «политические понятия», на которых строилось московское
государство, и некоторое представление о «физиологии народной жизни». Петр
ничего этого не имел — недостаток не столь великий для «хорошего плотника»,
но катастрофический для «великого государя». Не будем еще раз придираться к
вопросу о том, каким это образом у Ключевского совмещается гениальность Петра
с «правителем без правил», с политической безграмотностью, с недостатком
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
