полководческая деятельность Петра, с его Нарвами, Азовами, Прутом и даже
Полтавой — совершенно очевидна для всякого человека, которого не успели
загипнотизировать великая историческая фальшивка о военном гении Петра. Очень
возможно, что именно великим перепугом августа 1689 года, можно объяснить в
биографии и деяниях Петра очень многое. Не был ли и сам Санкт-Петербург, в
некоторой степени, реакцией против Московского перепуга? Подальше от
стрелецких мест, подальше от Кремля, подальше от России в свой болотный
парадиз, где Преображенский приказ был вполне достаточной гарантией против
русского народа.
От полководческой фальшивки очень недалеко ушла и другая фальшивка —
петровская военная реформа. Напомню основные факты: Реорганизация армии — то
есть, переход от системы милиционной к системе регулярной — был начат еще
Грозным. Этот переход диктовался всем международным положением Москвы.
Нынешняя стратегия утверждает категорически, что милиционные армии, в высокой
степени пригодные для оборонительных войн, оказываются весьма
малоприспособленными для наступательных. Москва, закончив свои
непосредственно оборонительные операции, стояла накануне перехода к
наступательным — против Польши, Ливонии, Швеции и Турции. Московскую армию
необходимо было реорганизовать. И вовсе не потому, что она была вообще плоха,
а потому, что перед ней история поставила иные задачи.
На путь этой реорганизации стал уже Грозный. За несколько лет до воцарения Петра
— в 1681 году — из 164 тысяч московской армии — 89 тысяч, т.е. больше половины
были переведены на иноземный строй, т. е. были превращены в регулярную
постоянную армию. (По Милюкову было 60 тысяч пехоты и 30 тысяч конницы
иноземного строя, 16 тысяч дворянских войск и 22 тысячи стрельцов. — И.С.)
Как видите, «реформа» проводилась и без Петра. При Петре она была, во-первых,
снижена и, во-вторых, искалечена. В первом Азовском походе тысяч на полтораста
наших войск, войска иноземного строя составляли только десять процентов — около
14 тысяч. К концу петровского царствования регулярная армия составляла уже
около двух третей всех вооруженных сил страны, но это было прежде всего
совершенно автоматическим результатом Северной войны, когда в течение больше,
чем двадцати лет солдат не выходил из строя и, когда милиционная армия
совершенно автоматически превращалась в постоянную.
К концу Северной войны Петр придумал план расквартирования армии по стране и
содержания ее непосредственно за счет местного населения. Для этого надо было
это население учесть. Было предписано «взять сказки», т. е. произвести
всенародную перепись. Указ о переписи был изложен «обычным торопливым и
небрежным лаконизмом законодательного языка Петра» (Ключевский). «Столь же
неясно указ предписывал порядок своего исполнения, стращая исполнителей
конфискацией, жестоким государевым гневом, разорением и даже смертной казнью —
обычными украшениями законодательства Петра» (Ключевский). «Было предписано
заковать в железо работников переписи и держать в кандалах губернаторов. Пороли
нещадно, вешали», но «Преобразователь так и не дождался конца предпринятого им
дела: ревизоры (ревизоры переписи. — И. С.) не вернулись и к 28 января
1725 г., когда он закрыл глаза».
Не будем строги к губернаторам: Петр писал свои приказы и указы таким
тарабарским языком, так путано и бестолково, что не всегда и сам сенат мог
понять, так чего же, собственно, хочет Великий Преобразователь и за что,
собственно, он собирается казнить и за что миловать? В другом месте
Ключевский говорит, что стиль петровских указов и приказов «поддавался только
опытному эгзегетическому чутью сенаторов»... Сенат, конечно, привык и к
тарабарскому петровскому стилю, и к его языку, загроможденному голландскими
словами, но, помимо всего прочего, сенат толковал петровские указы так, как
ему, сенату, было угодно. Проверял — гвардейский унтер офицер, а тот, надо
полагать, ни в указах, ни в стиле не понимал ровным счетом ничего. Но каково
было провинциальным служилым людям, получавшим петровские приказы? Где среди
них — на всем пространстве Империи — можно было найти «опытных эгзегетов»?
Кто бы, например, в Казани и Симбирске мог догадаться, что значит хотя бы тот
же «Анштальт»? Словарей иностранных языков в те времена не существовало, а
ошибки выписывались на живом теле администрации. В петровский язык — и сам по
себе достаточно тарабарский — было нанизано огромное количество иностранных
слов. Представьте себе положение какого-нибудь симбирского воеводы,
губернатора или кого угодно: человек получает приказ, из которого понятно
только одно: будут пороть, пытать и вешать. А за что и в каком случае —
неизвестно. Эта тарабарщина касается не одного только закона о ревизии и
расквартировании — это обычный стиль петровского законодательства. Закон о
единонаследии — по Ключевскому: «плохо обработан, не предвидит много случаев,
дает неясные определения, допускающие противоречивые толкования». Ключевский
выражается вежливо, но и сам тут же «допускает противоречивое толкование»:
пункт первый указа категорически запрещает продажу недвижимостей, а пункт 12-
й разрешает ее «по нужде» — кто же продает, как не «по нужде»? В результате
всего этого из петровского законодательства получался сплошной кабак,
пожалуй, не лучше советского.
Итак, армия была кое-как расквартирована — сначала по крестьянским дворам.
Потом приказано было строить полковые «слободы». «Начали стройку спешно,
вдруг, по всем местам, отрывая крестьян от их работ, обложили крестьян
единовременным сбором. Потом постройка была отсрочена на четыре года, но
«нигде работы не были кончены и свезенный крестьянами огромный материал
пропал». (Тот же Ключевский с его «хозяйственным чутьем Петра»). В конце
концов, армия как-то расселилась, и ей было приказано и воров ловить, и
недоимки выколачивать, и за законностью наблюдать и, главное, самой
заботиться о своем пропитании, дабы, по рецепту Петра, «добрый анштальт
внесть» ...
«Долго помнили плательщики этот добрый анштальт» — говорит Ключевский...
«Шесть месяцев о году деревни и села жили в паническом ужасе от вооруженных
сборщиков ... среди взысканий и экзекуций... Не ручаюсь, хуже ли вели себя в
завоеванной России татарские баскаки времен Батыя... Создать победоносную
полтавскую армию и под конец превратит ее в 126 разнузданных полицейских
команд, разбросанных по десяти губерниям среди запуганного населения, — во
всем этом не узнаешь преобразователя».
Не знаю, почему именно не узнать? В этой спешке, жестокости, бездарности и
бестолковщине — весь Петр, как вылитый, не в придворной лести расстреллевский
бюст, конечно, а в фотографическую копию гипсового слепка. Чем военное
законодательство с его железами и батыевым разгромом сельской Руси лучше
Нарвы и Прута? Или «всепьяннейшего собора»? Или, наконец, его внешней
политики?..
Внешнюю политику Петра я не буду разбирать подробно. Приведу только суммарное
резюме Ключевского:
«...У Петра зародилась спорт — охота вмешиваться в дела Германии. Разбрасывая
своих племянниц... по разным глухим углам немецкого мира, Петр втягивается в
придворные дрязги и мелкие династические интересы огромной феодальной
паутины. Ни с того, ни с сего Петр впутался в раздор своего мекленбургского
племянника с его дворянством, а оно через собратьев своих ... поссорило Петра
с его союзниками, которые начали прямо оскорблять его. Германские отношения
перевернули всю внешнюю политику Петра, сделали его друзей врагами, не сделав
врагов друзьями, и он опять начал бросаться из стороны в сторону, едва не был
запутан в замысел свержения ганноверского курфюрста с английского престола и
восстановления Стюартов. Когда эта фантастическая затея вскрылась, Петр
поехал во Францию предлагать свою дочь Елизавету в невесты малолетнему королю
Людовику XV... Так главная задача, стоявшая перед Петром после Полтавы
решительным ударом вынудить мир у Швеции, разменялась на саксонские,
мекленбургские и датские пустяки, продлившие томительную девятилетнюю войну
еще на 12 лет... Кончилось это тем, что Петру... пришлось согласиться на мир
с Карлом XII, обязавшись помогать ему в возврате шведских владений в
Германии, отнятию которых он сам больше других содействовал, и согнать с
польского престола своего друга Августа, которого он так долго и платонически
поддерживал ...»
Эта сводка, как видите, не только кратка и выразительна, но и достаточно
убедительна: здесь не пахнет не только гениальностью (сравните, например,
внешнюю политику Бисмарка), но даже и самым середняцким здравым смыслом. Та
же бестолковщина, как всегда и везде, по каждому подвернувшемуся случаю.
Несколько сгущая краски, можно было бы сказать, что с истинно железной
настойчивостью Петр старался наделать глупостей где и как это только было
возможно. И почти все они остались не бесследными и в дальнейшей русской
истории.
Петр открыл моду вмешиваться во всякие европейские пустяки. Я попытаюсь
установить, сколько нам стоило это вмешательство. Мы влезли в семилетию
войну, мы спасали Пруссию от Австрии и Австрию от Венгрии, Италию — от
Наполеона, и мы, наконец, создали современную нам Германию — для создания
этой Германии больше всего было пролито именно русской крови. Для наших
правящих кругов, перероднившихся с западноевропейскими феодалами и с
западноевропейской философией, интересы «Генуи и Лукки», как для Анны Шерер
на первой странице «Войны и Мира» были ближе и понятнее интересов тульского
или киевского мужика. Души всех людей этого послепетровского слоя
«принадлежали короне французской» — мужики же служили только для пропитания
«плоти».
В известной, обошедшей все учебники истории, застольной беседе Петра с князем
Долгоруким обсуждался вопрос о том, какой царь был лучше: Петр или его отец
Алексей. Ответ Долгорукого был очень дипломатичен: похвалил отца и превознес
сына. В ряде всяких банальностей, сказанных по этому поводу Долгоруким, была
и очень старая истина о том, что «умные государи умеют и умных советников
выбирать и их верность наблюдать». Общий тон оценке петровского выбора
советников дал Пушкин: «сии птенцы гнезда Петрова, его товарищи, сыны».
Пушкинский мотив повторяют и наши историки — одни с некоторыми оговорками,
другие с подчеркиванием демократичности петровского подхода к выбору
«товарищей сынов».
Выбор подходящих сотрудников является, конечно, самой важной задачей всякого
организатора, — монарха в особенности, ибо как раз монарх в своем выборе
стеснен менее, чем все остальные организационные работники. Умный организатор
— тут Долгорукий совершенно прав, — подбирает себе и умных сотрудников.
Конечно, старается обеспечить и их «верность». Это общее положение можно
принять, как аксиому. И, как аксиому же, принять и противоположное положение:
глупый организатор подбирает и соответствующих себе сотрудников. Так каких же
сотрудников подобрал себе Петр? Предоставим оценку Ключевскому:
«Князь Меньшиков, отважный мастер брать, красть и подчас лгать... Граф
Апраксин, самый сухопутный генерал-адмирал, ничего не смысливший в делах и
незнакомый с первыми зачатками мореходства... затаенный противник
преобразований и смертельный ненавистник иностранцев. Граф Остерман...
великий дипломат с лакейскими ухватками, который в подвернувшемся случае;
никогда не находил сразу, что сказать, и потому прослыл непроницаемо
скрытным, а вынужденный высказаться — либо мгновенно заболевал послушной
томотой, либо начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам
себя, робкая и предательская каверзная душа... Неистовый Ягужинский...
годившийся в первые трагики странствующей драматической труппы и угодивший в
первые генерал-прокуроры сената...»
Многие из «птенцов» обойдены здесь молчанием: например, тот же де Круа. Он
все-таки, был главнокомандующим первой петровской армии — значит, далеко не
последней спицей в колеснице. Был еще и Зотов — в свое время учивший грамоте
Петра и потом спившийся окончательно. Ничего не сказано о Лефорте — главном
поставщике петровских удовольствий. Ничего не сказано об обер-фискале
Нестерове, которому, все-таки, пришлось отрубить голову за взятки. Но эта
казнь была случайностью — крали все. Крали в невиданных ни до, ни после
размерах и масштабах. Алексашка Меньшиков последние 15 лет своей жизни провел
под судом за систематическое воровство, совершенно точно известное Петру.
Во всяком случае, этот групповой портрет птенцов Петрова гнезда достаточно
полон и выразителен. Коротко, но тоже довольно выразительно формулирует
Ключевский и их самостоятельные, после смерти Петра, действия. «Они начали
дурачиться над Россией тотчас после смерти преобразователя, возненавидели
друг друга и принялись торговать Россией, как своей добычей».
«Под высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, — глухо пишет
Ключевский, — казнокрадство и взяточничество достигли размеров небывалых
раньше, разве только после...»
Во что именно обошлись России эта торговля и это воровство? Этим вопросом не
удосужился заняться ни один историк, а вопрос не очень праздный. Дело
осложняется тем, что, воруя, «птенцы, товарищи и сыны» прятали ворованное в
безопасное место — в заграничные банки. «Счастья баловень безродный»
Алексашка Меньшиков перевел в английские банки около пяти миллионов рублей.
Эта сумма нам, пережившим инфляции, дефляции, девальвации, экспроприации и
национализации, не говорит ничего. Для ее оценки вспомним, что весь
государственный бюджет России в начале царствования Петра равнялся полутора
миллионам, в середине — несколько больше, чем трем миллионам, и к концу —
около десяти. Так что сумма, которую украл и спрятал заграницей Меньшиков,
равнялась, в среднем, годовому бюджету всей Империи Российской. Для сравнения
представим себе, что министр Николая II украл бы миллиардов 5 в золоте или
сталинских миллиардов полтораста — в дензнаках.
За Меньшиковым следовали и другие. Но не только «птенцы», а и всякие более
мелкие птенчики. «Финансовое доверие» было организовано так прочно, что в
начале Северной войны понадобился указ, запрещавший деньги «в землю хоронить»
— не всем же был доступен английский банк, хоронили и в землю. У каких-то
Шустовых на Оке нашли по доносу на 700.000 рублей золота и серебра. Сколько
было таких Меньшиковых, которые. сплавляли заграницу сворованные деньги, и
таких Шустовых, которые прятали свои деньги от меньшиковского воровства, а
воровство развилось совершенно небывалое. М. Алданов в своих романах
«Заговор» и «Чертов мост» рисует, как нечто само собою разумеющееся,
переправу чиновных капиталов в амстердамские банки. Речь идет о конце
екатерининской эпохи. Надо полагать, что эта традиция далеко пережила и
Екатерину. Сколько капиталов, в результате всего этого исчезло из русского
народно-хозяйственного оборота, сколько погибло в земле и — вопрос очень
интересный — сколько их было использовано иностранцами для обогащения всяких
голландских, английских и прочих компаний? Историки этим не поинтересовались,
— по крайней мере, я не знаю ни одного труда на эту тему. А вопрос может быть
поставлен и в чрезвычайно интересной плоскости: выколачивая из мужика самым
нещадным образом все, что только можно было выколотить, с него драли семь и
больше шкур. Какой-то процент шел все-таки на какое-то дело. Огромная масса
средств пропала совершенно зря — гнили и дубовые бревна, и полковые слободы,
и конская сбруя, и корабли, и Бог знает, что еще. Какой-то процент, судя по
Меньшикову, очень значительный утекал в заграничные банки. Заграничные банки
на шкуре содранной с русского мужика, строили мировой капитализм, тот самый,
который нынче товарищ Сталин пытался ликвидировать с помощью той же шкуры,
содранной с того же русского мужика.
Не примите, пожалуйста, все это за преувеличение. Если только один Меньшиков
уворовал сумму, равную государственному бюджету, то мы вправе предполагать,
что остальные вольные и невольные воры и укрыватели только в меньшиковское
время перевели заграницу сумму, равную по меньшей мере еще двум
государственным бюджетам. А это по довоенным — до 1914 года — масштабам
должно было равняться миллиардам десяти довоенных золотых рублей. На такую
сумму можно было «построить капитализм». И русский мужик был, по существу,
ограблен во имя европейских капиталистов.
Вот вам фактическая справка о подборе «умным государем» его ближайших
сотрудников, соратников, а также и собутыльников. Наши просвещенные историки
как-то совсем прозевали эту последнюю и важнейшую функцию петровских птенцов
— непременное обязательное участие в беспробудном пьянстве.
Оно началось давно — еще в Кокуе. Там, по словам князя Куракина, было
«дебошество и пьянство такое великое, что невозможно и написать, что, по три
дня запершись в дома, бывали так пьяны, что многим случалось оттого и
умирать».
Это было в начале царствования. То же было и в самом конце. За полгода до
смерти Петра, саксонский посланник Лефорт писал: «Не могу понять этого
государства. Царь шестой день не выходит из комнаты и очень нездоров от
кутежа, происходившего по случаю закладки церкви, которая была освящена тремя
тысячами бутылок вина. Уже близко маскарады, и здесь ни о чем другом не
говорят, как об удовольствиях, когда народ плачет. Не платят ни войску, ни
флоту, ни кому бы то ни было».
В последней части этой фразы Лефорт не совсем прав: гвардии платили всегда,
для этого были особые причины. В промежутке между Кокуем и смертным одром
пьянство шло практически непрерывное. Так что французы, наблюдавшие Петра в
Париже, были искренне изумлены: когда же эти люди работают?.. И пришли к тому
несколько скороспелому выводу, что работать русские люди могут только в
пьяном виде. Вывод был несколько скороспелый: Петр вообще не работал: он
суетился. И хотя, по Пушкину, он «на троне вечный был работник», но для
работы у него за вечными разъездами и таким же вечным пьянством просто
технически не было времени и не могло быть.
Но кроме пьянства, у Петра были и несколько своеобразные способы обращения
даже и с «товарищами сынами»: старик князь Головин терпеть не мог салат и
уксус. Петр заставлял гвардейцев держать старика за руки и ноги и
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
