Можно указать, по меньшей мере, на три исторических момента, когда советские востоковеды сыграли важную обслуживающую роль в проведении генеральной линии партии и государства по национальному вопросу. Первым из них была работа Комиссии по национально-территориальному районированию в 1924 г. Тогда с подачи И. Магидовича и возглавляемого им коллектива был очерчен профиль современной узбекской нации, ее этнический и родоплеменной состав. Вторым историческим моментом была деятельность академика А. Ю. Якубовского по канонизации узбекской национальной истории, о чем речь пойдет ниже. Наконец, третьим был исторический рубеж, связанный с возникшими у центральных органов партии в середине 50-х гг. первыми признаками беспокойства относительно роста узбекского национализма. В ответ на его проявления партией был дан зеленый свет для этнографических исследований, которые бы поставили под сомнение монолитность современной узбекской нации, а также правомерность включения в нее некоторых этнических групп, таких как тюрк или кипчак. Вопрос не в том, имеются ли основания для подобных сомнений, а в том, что выражение таких сомнений было, скорее всего, срежиссировано центральными органами партии, чутко улавливавшими настроения национальных элит.
Остановимся подробнее на втором историческом моменте, связанном с деятельностью А. Ю. Якубовского по селективному формированию "узбекской истории". Его брошюра под названием "К вопросу об этногенезе узбекского народа" была издана в 1941 г. под эгидой юбилейного комитета Навои при СНК УзССР. Появление брошюры именно в указанное время было далеко не случайным. Это было начало войны СССР с фашистской Германией, когда советская армия потерпела серию жестоких поражений. Одной из их причин был, скорее всего, низкий моральный дух армии. Расово-националистической идеологии фашизма противостояла классовая идеология коммунизма, значительно потускневшая после уничтожения большевистской элиты -- так называемой ленинской гвардии. После насильственной коллективизации и массового голода кочевых народов в 30-х гг., после последовавшего затем десятилетия массовых репрессий, особенно против национальных кадров, Сталин почувствовал слабость своих тылов и, отвечая на вызов трудностей мобилизации населения на борьбу с немецкой оккупацией, был вынужден кардинально пересмотреть государственную идеологию в общем и национальную политику, в частности. Классовый подход как главный компонент генеральной линии партии, культивировавшийся до того момента и под эгидой которого совершались репрессии 30-х гг., стал постепенно замещаться идеологией советского патриотизма. Последний, в свою очередь, тесно увязывался с национальным фактором -- локальным патриотизмом национальных республик, краев и областей [42, 97].
Частью этой новой внутренней политики была постановка двуединой задачи: с одной стороны, поощрить проявление национальных чувств населения окраин, а с другой -- содействовать идее и лозунгу единства и дружбы народов, населяющих Советский Союз. Поскольку особое беспокойство Сталина вызывала неблагонадежность народов Средней Азии, то появление в этот момент статьи советского историка А. Якубовского было весьма кстати.
Якубовский предложил окончательно покончить с этимолого-исторической связью понятия "узбек" (в современном его понимании) с его дашти-кипчакскими корнями. По этому поводу он писал: "В течение долгого времени господствовал не изжитый до наших дней взгляд, согласно которому узбекский народ ведет свое существование от кочевников-узбеков, начавших проникать в Среднюю Азию в XV в. и завоевавших ее всю под предводительством Шейбани-хана лишь в начале XVI в." Тем самым затушевывалось значение золотоордынского этапа формирования узбекского этноса. Отвергая идентификацию истории народа с историей его этнонима, он утверждал, что узбекский народ в своей основе сформировался еще до нашествия Шейбанидов в Среднюю Азию. Миграция дашти-кипчакских узбеков, согласно его концепции, лишь завершала процесс создания узбекского народа, основу которого заложили ранние и чагатайские тюрки. Логика подхода Якубовского заключалась в том, чтобы "отличать условия формирования того или иного народа от истории его имени". Как следствие применения этой логики вводился в оборот термин "староузбекский" для обозначения дошейбанидского периода: "Не дает ли вышеизложенное права на то, -- писал он, -- чтобы, преодолев чисто формалистические соображения имени "узбеки", обозначить термином "староузбекский" все тюркское прошлое на территории Узбекистана до XVI в.? Нам кажется, что дает"
Данный терминологический трюизм заключался в периодизации исторического прошлого, в результате которого история превращалась в телеологический процесс формирования узбекского народа. Суть такого подхода сводилась к селективной структуризации прошлого в соответствии с нуждами сегодняшнего дня, в результате которого прошлое начинало работать на настоящее, в данном случае -- служить оправданием текущей национальной политики и, в частности, практики социальной инженерии по слиянию и расчленению национально-этнических общностей и территорий. После интеграции разных по идентичности этнических групп в единую категорию узбеков, проделанной в 1924 г., логически следовал второй этап -- аналогичного рода произвольное объединение разнородных исторических эпох под знаком формирования узбекской народности. Тем самым, Якубовский, безусловно, совершал существенную услугу фактическим и потенциальным великодержавным национал-патриотам, которые могли ощущать нужду во включении наследия доузбекского исторического прошлого в символический капитал нации.
Здесь важно отметить, что по логике великодержавного национал-патриотизма, чем древнее и величественнее история данного народа, тем сильнее его национальное самосознание. Причем последнее важно, в первую очередь, для правящих элит, присваивающих себе право говорить от имени национальных символов и исторического прошлого народа. Чем весомее этот символический капитал, тем легитимнее власть, контролирующая его. Власть, в конечном счете, выступает персонификацией символического капитала, который она сама вместе с подручной академической и культурной элитой и создает. Именно в контексте такого союза власти и национально-культурных элит и следует оценивать вклад А. Якубовского в разработку этногенеза узбекского народа.
Второй (и первой -- по значимости) сверхзадачей концепции Якубовского было обслуживание нужд формирующегося советского патриотизма, основанного на лозунге дружбы народов и исторической роли русского народа как старшего брата всех остальных народов СССР. Предлагая в качестве национальных символов наследие Темуридов, а не эпоху Золотой Орды, Якубовский тем самым обеспечивал бесконфликтность взаимоотношений народов Туркестана и России в историческом прошлом: ведь Темур мог быть рассматриваем в качестве естественного союзника Московской Руси в противостоянии Золотой Орде. Сходной оценки причин забвения Якубовским наследия эпохи Шейбанидов придерживается Эдвард Олвортт, который в своей книге "Современные узбеки" пишет, что эта ревизия истории Центральной Азии, усиленная марксистскими спекуляциями, коренится в предубеждениях русского национал-патриотизма относительно Золотой Орды, воплощенных в понятии "татаро-монгольское иго", которое ранит национальное самосознание русского патриота. О том, что такое предубеждение построено на ложных исторических стереотипах, и что на самом деле отношения между русскими княжествами и Золотой Ордой были не только конфликтными, но и партнерскими, позже напишет другой русский историк Лев Гумилев, а выдающийся кинорежиссер Андрей Тарковский снимет фильм "Андрей Рублев".
"Гениальность" формулы историко-национальной идентичности узбеков, предложенной Якубовским, заключалась в том, что она удовлетворяла все заинтересованные стороны. В то же время ее можно рассматривать как плагиат: фактически она воспроизводила взгляды джадидов, которые первыми осуществили попытку консолидации истории народов Туркестана под знаком созвездия эпох Темуридов, Чингиз-хана и домонгольского периода. Так, Абдурауф Фитрат в своем стихотворении "Печаль по родине" идентифицирует родину с колыбелью героев прошлого, таких как Чингиз-хан, Темур, Атилла (героическая фигура народа хунн в IV в.), а также племена огузов. Как бы то ни было, но концепция Якубовского была достойно оценена и в Москве, и в Ташкенте, и принята в качестве основополагающей парадигмы для последующей канонизации истории узбекского народа. Но это произошло не сразу. Даже в послевоенный период, по всей видимости, в советской академической среде еще не утихли дискуссии относительно исторического места Шейбанидов и их роли в формировании узбекской народности. В 1947-- 50 гг. вышло двухтомное издание "История народов Узбекистана", подготовка к печати и публикация которого носили оттенок детективной истории. Второй том издания, содержание которого начинается с эпохи Шейбанидов, вышел первым, в 1947 г. Создается впечатление, что авторы тома (редакторы С. В. Бахрушин и др.) спешили с его выпуском, ожидая возражений от Якубовского, на что были основания: в вводной статье этого тома, посвященной историографии народов Узбекистана, в качестве важнейших источников были названы труды В. Бартольда, А. Семенова и П. Иванова, которые рассматривали именно эпоху Шейбанидов как время зарождения узбекской народности.
Чтобы исправить создавшееся положение, Якубовский сопроводил первый том, вышедший позже, в 1950 г., своим предисловием, в котором еще раз утверждалось, что, якобы, в советской исторической науке "стало уже общепризнанной истиной, что история народа нередко старше истории его имени". Этот тезис не только подводил под новую концепцию этногенеза узбекского народа соответствующее методологическое основание, но и расчищал поле для произвольной манипуляции историческими данными в разработке этногенеза любого другого народа. Теперь, если поступал социальный заказ по расширению исторических рамок этногенеза того или иного народа, достаточно было удовлетворить трем следующим условиям:
1) рассматривать этноним народа всего лишь как ярлык, наклейку, не имеющую никакого значения, с точки зрения идентичности и самосознания народа;
2) вместо этнонима и этнического самосознания использовать в качестве признака принадлежности к той или иной народности "объективные" черты образа жизни (например, оседлый образ жизни) или сходство языка (например, язык тюрки);
3) при необходимости рассматривать в качестве "предка" данного народа любой из народов, обитавших на данной территории в древности, идентифицировав его в качестве участника этногенеза данного народа.
Эти три методологических принципа стали краеугольным камнем всей последующей советской исторической науки, связанной, по крайней мере, с узбекской историей и этногенезом узбекского народа. Через пять лет после выхода злополучной "Истории народов Узбекистана", вышло новое четырехтомное издание "Истории Узбекской ССР" (1955 -- 1958), которое уже следовало методологическим указаниям Якубовского. Линию последнего продолжил СП. Толстов, уполномоченный от партии и государства представлять "истинную" историю образования узбекского народа, о чем говорит его статус одного из главных редакторов нового четырехтомного издания, а также труда "Народы Средней Азии и Казахстана", вышедшего в 1962 г. в серии "Народы мира". О принадлежности С. П. Толстова к школе Якубовского говорит повторенный им тезис своего учителя о том, что "следует отличать историю этнонима "узбек" от истории формирования узбекского народа"[43, 23].
Следует признать, что многолетние усилия правящих и культурных элит по формированию современной узбекской идентичности дали свои плоды: на сегодняшний день подавляющее большинство тех, кто зарегистрирован в качестве узбеков, действительно ощущают себя принадлежащими к узбекской нации. В этом плане имеется разительная разница между сегодняшним днем и ситуацией непосредственно после национального размежевания 1924 г., сопряженной с инкорпорацией в узбекскую национальность сартов и других племен и народностей, ранее не называвшими себя узбеками. Еще в 1937 г. первый секретарь Компартии Узбекистана Акмаль Икрамов признавал, что до национального размежевания большинство узбеков не ощущало себя единой нацией: "Трудящиеся массы узбеков не осознавали себя как единую национальность. Ферганских узбеков обычно называли коканлыками, по названию ханства; зарафшанских, кашкадарьинских, сурхандарьинских узбеков называли бухарцами. Кочевые узбеки Кашкадарьи и Сурхандарьи узбекское население наших городов не считали узбеками. Хорезмийцы, например, всех узбеков, приезжавших из других частей Узбекистана, называли почему-то таджиками, а русские колонизаторы называли всех их сартами"]. Национальная идентичность тогда действительно была вторичной, следующая по важности после принадлежности территориальной или родовой. Уже начиная с 50-х гг. и в 60--70-е гг. XX столетия большинство узбеков на вопрос: кто вы? -- ответило бы, в первую очередь, "узбек", а затем назвало бы местность их проживания. Этому в значительной степени способствовал рост среднего образования среди узбеков, а в этой связи популярность национальных поэтов молодого поколения из числа "шестидесятников", за ними -- поколения 70-х и 80-х гг., озвучивших идею национальной идентичности. Признаком роста узбекского национального самосознания в массах стала широкая популярность стихотворения Эркина Вахидова "Узбегим", часто цитировавшегося молодежью в 70--80-х. Примечательно, что и в этом знаковом стихотворении воспроизводится парадигма национальной истории, в которой отведено место деятелям чагатайской эпохи, упоминаются более ранние вехи региональной истории, даже сам Чингиз-хан и почему-то хан Батый, но, опять-таки, нет и намека на вождей кочевых узбеков. В дальнейшем, особенно в конце 80-х гг., на фоне и под влиянием подъема национально-демократического движения стали нарастать требования в пользу придания узбекскому языку статуса государственного, решение о чем, в итоге, было принято в октябре 1989 г. Большинство потомков сартов и других племен сегодня уже не помнят об этнической или родоплеменной принадлежности их дедов и прадедов. Память о своей родословной сохранилась преимущественно в некоторых сельских районах, где в прошлом концентрировались узбекские и тюркские племена, особенно в районах Южного Узбекистана. Зато в последние годы, в связи с возрождением частного скотоводства, наблюдается оживление традиций кочевых узбеков, что проявляется в росте популярности народной игры улок.
В редких случаях, но все же можно говорить об остатках исторической и семейной памяти и о сартах. Так, в полевом исследовании, проводившемся в 2001 г. при участии автора в сельской местности Язъяванского района Ферганской области, был выявлен следующий случай. Один из респондентов признался, что некоторые его соседи из числа каракалпаков и представителей рода тюрк называли его сартом. Из этого следует, что память о сартах сохраняется, по крайней мере, среди представителей бывших полукочевых племен, к которым относились в Ферганской долине, помимо кыргызов, также каракалпаки, кипчаки и тюрки.
Какие же изменения в плане дальнейших этнических процессов среди коренных народов Узбекистана принес распад СССР? Определенные изменения, хотя и малозначительные, имеют место. С обретением политической независимости был вновь поставлен вопрос об узбекской национальной идентичности, языке и этногенезе. Особых общественных дебатов относительно этих вопросов не наблюдалось за исключением споров об узбекском алфавите и национальной символике. В 1992--1993 гг. споры разгорелись относительно того, какой алфавит следует принять в условиях независимости -- вернуться к арабскому, перейти на латиницу или оставить все как есть. Верх одержала точки зрения в пользу латиницы, активно поддержанной новыми властями. В 1993 г. был принят закон Республики Узбекистан "О введении узбекского алфавита, основанного на латинской графике". Казалось бы, это был знак, свидетельствующий о возрождении пантюркистских настроений. Однако в действительности это был выбор в пользу "наименьшего зла" -- лишь бы не допускать принятия арабской графики, и, с другой стороны, поскорее порвать "пуповину", связывающую общество Узбекистана с советским прошлым. Существенного влияния на умы и самоощущение узбеков это решение пока не принесло, если не считать того, что новое поколение школьников, обучаемое латинскому алфавиту, оказалось лишенным возможности читать узбекскую литературу, вышедшую в советский период и выпускаемую местными издательствами по сей день в гораздо большем количестве, чем литературу на латинице[44, 122].
Из новых явлений следует отметить замещение многих заимствований из русского и других европейских языков местной, как правило, тюркской терминологией. В остальном не наблюдается значительных отклонений от той формулы узбекской идентичности, которая была предложена в свое время А. Якубовским. Пантеон национальных героев по-прежнему формируется, главным образом, из представителей чагатайской эпохи, а во главе них стоит фигура Темура, которому воздвигнуты памятники, музеи, словом, оказаны почести самой высокой категории. Фигуры золотоордынской эпохи -- Шейбани и Абулхаир-хана, напротив, упоминаются довольно редко, нет ни одного памятника, ни одной книги, посвященных деятелям эпохи Узбекского Улуса.
Похоже, по вопросу о высших национальных приоритетах имеется достаточно высокая степень консенсуса между правящей и культурными элитами, сконцентрированными в столице. Неясность до сих пор сохраняется и в вопросе о природе формирующегося национального государства -- должно ли оно оставаться этноцентристским, как и было задумано в 1924 г., или его следует преобразовывать в то, что характеризуется понятием nation-state (государство-нация). Если в первом случае первичным является этнос, а вторичным -- гражданство, то во втором случае -- наоборот: в графе "национальность" в анкетных данных ставится название страны, где проживает данный индивидуум, а не его этническая принадлежность. В практическом плане второй вариант, учитывая настроения в обществе, особенно в среде национальной элиты, является пока маловероятным. Соответственно, формирование узбекского государства и общества как nation-state отодвигается на неопределенную перспективу.
Проанализировав Конституцию и основные законы Республики Узбекистан, мы приходим к выводу, что конструктивистский подход превалирует над примордиалистским.
Данный экскурс представляет собой опыт применения метода конструктивизма к изучению узбекской идентичности, однако не стоит возводить этот метод в некий абсолют. Как говаривал Кузьма Прутков, всякая односторонность подобна флюсу.
Почему же не всегда разумно следовать до конца тем или иным методам или той или иной теоретической парадигме? А потому, что можно прийти в противоречие с реальностью, а, кроме того, остаться глухим для других альтернативных подходов
Конечно же, апология радикального эмпиризма также малопродуктивна, поскольку любой факт, в свою очередь, есть в некотором роде конструкт, продукт интерпретации его воспринимающим субъектом. Сам отбор фактов всегда субъективен и в некотором роде детерминирован тем методом или теорией, которыми вольно или невольно одержим исследователь. Банальностью было бы утверждать, что удачен тот исследователь, по крайней мере в сфере социальных наук, которому удается найти баланс между верностью определенному методу, открытостью альтернативным теориям, чутьем в отборе фактологических данных - и при этом избежать эклектизма[45,31].
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8
