прямая цель опричнины была достигнута, и всякая оппозиция сломлена. Достигалось
это не только системой принудительных переселений ненадежных людей, но и
мерами террора. Опалы, ссылки и казни заподозренных лиц, насилия опричников
над «изменниками», чрезвычайная распущенность Грозного, жестоко истязавшего
своих подданных во время оргий, — все это приводило Москву в трепет и робкое
смирение перед тираном. Тогда еще никто не понимал, что этот террор больше
всего подрывал силы самого правительства и готовил ему жестокие неудачи вне и
кризис внутри государства. До каких причуд и странностей могли доходить
эксцессы Грозного, свидетельствует, с одной стороны, новгородский погром, а с
другой, вокняже-ние Симеона Бекбулатовича. В 1570 г. по какому-то подозрению
Грозный устроил целый поход на Новгород, по дороге разорил Тверской уезд, а в
самом Новгороде из 6000 дворов (круглым счетом) запустошил около 5000 и
навсегда ослабил Новгород. За то он «пожаловал», тогда же взял в опричнину
половину разоренного города и две новгородские пятины; а вернувшись в Москву,
опалился на тех, кто внушил ему злобу на новгородцев. В 1575 г. он сделал
«великим князем всея Руси» крещеного татарского «царя» (т. е. хана) Симеона
Бекбулатовича, а сам стал звать себя «князем московским». Царский титул как бы
исчез совсем, и опричнина стала «двором» московского князя, а «земское» стало
великим княжением всея Руси. Менее чем через год татарский «царь» был сведен с
Москвы на Тверь, а в Москве все стало по-прежнему. Можно не верить вполне тем
россказням о казнях и жестокостях Грозного, которыми занимали Европу западные
авантюристы, побывавшие в Москве; но нельзя не признать, что террор, устроенный
Грозным, был вообще ужасен и подготовлял страну к смуте и междоусобию. Это
понимали и современники Грозного; например, Иван Тимофеев в своем «Временнике»
говорит, что Грозный, «божиими людьми играя», разделением своей земли сам
«прообразовал розгласие» ее, т. е. смуту.
Ливонская война. Параллельно внутренней ломке и борьбе с 1558 г. шла у
Грозного упорная борьба за балтийский берег. Балтийский вопрос был в то
время одной из самых сложных международных проблем. За преобладание на
Балтике спорили многие прибалтийские государства, и старание Москвы стать на
морском берегу твердой ногой поднимало против «московитов» и Швецию, и
Польшу, и Германию. Надобно признать, что Грозный выбрал удачную минуту для
вмешательства в борьбу. Ливония, на которую он направил свой удар,
представляла в ту пору, по удачному выражению, страну антагонизмов. В ней шла
вековая племенная борьба между немцами и аборигенами края — латышами, ливами
и эстами. Эта борьба принимала нередко вид острого социального столкновения
между пришлыми феодальными господами и крепостной туземной массой. С
развитием реформации в Германии религиозное брожение перешло и в Ливонию,
подготовляя секуляризацию орденских владений. Наконец, ко всем прочим
антагонизмам присоединялся и политический: между властями Ордена и
архиепископом рижским была хроническая распря за главенство, а вместе с тем
шла постоянная борьба с ними городов за самостоятельность. Ливония, по
выражению Бестужева-Рюмина, «представляла собой миниатюрное повторение
Империи без объединяющей власти цезаря». Разложение Ливонии не укрылось от
Грозного. Москва требовала от Ливонии признания зависимости и грозила
завоеванием. Был поднят вопрос о так называемой Юрьевской (Дерптской) дани.
Из местного обязательства г. Дерпта платить за что-то великому князю
«пошлину» или дань Москва сделала повод к установлению своего патроната над
Ливонией, а затем и для войны. В два года (1558—1560) Ливония была
разгромлена московскими войсками и распалась. Чтобы не отдаваться ненавистным
московитам, Ливония по частям поддалась другим соседям: Лифляндия была
присоединена к Литве, Эстляндия — к Швеции, о. Эзель — к Дании, а Курляндия
была секуляризирована в ленной зависимости от польского короля. Литва и
Швеция потребовали от Грозного, чтобы он очистил их новые владения. Грозный
не пожелал, и, таким образом , война Ливонская с 1560 г. переходит в войну
Литов-скую и Шведскую.
Эта война затянулась надолго. Вначале Грозный имел большой успех в Литве: в
1563 г. он взял Полоцк, и его войска доходили до самой Вильны, В 1565—1566
гг. Литва готова была на почетный для Грозного мир и уступала Москве все ее
приобретения. Но земский собор 1566 г. высказался за продолжение войны с
целью дальнейших земельных приобретений: желали всей Ливонии и Полоцкого
повета к г. Полоцку. Война продолжалась вяло. Со смертью последнего Ягеллона
(1572), когда Москва и Литва были в перемирии, возникла даже кандидатура
Грозного на престол Литвы и Польши, объединенных в Речь Посполитую. Но
кандидатура эта не имела удачи: избран был сперва Генрих Валуа, а затем
(1576) — семиградский князь Стефан Бато-рий (по-московски «Обатур»). С
появлением Батория картина войны изменилась. Литва из обороны перешла в
наступление. Баторий взял у Грозного Полоцк (1579), затем Великие Луки
(1580) и, внеся войну в пределы Московского государства, осадил Псков
(1581). Грозный был побежден не потому только, что Баторий имел воинский
талант и хорошее войско, но и потому еще, что к данному времени у Грозного
иссякли средства ведения войны. Вследствие внутреннего кризиса, поразившего в
то время Московское государство и общество, страна, по современному
выражению, «в пустошь изнурилась и в запустение пришла». О свойствах и
значении этого кризиса будет речь ниже; теперь же заметим, что тот же
недостаток сил и средств парализовал успех Грозного и против шведов в
Эстляндии. Неудача Батория под Псковом, который геройски защищался,
дозволила Грозному, при посредстве папского посла иезуита Поссевина (Antonius
Possevinus), начать переговоры о мире. В 1582 г. был заключен мир (точнее,
перемирие на 10 лет) с Баторием, которому Грозный уступил все свои завоевания
в Лифляндии и Литве, а в 1583 г. Грозный помирился и со Швецией на том, что
уступил ей Эстляндию и сверх того свои земли от Наровы до Ладожского озера по
берегу Финского залива (Иван-город. Ям, Копорье, Орешек, Корелу). Таким
образом борьба, тянувшаяся четверть века, окончилась полной неудачей. Причины
неудачи находятся, конечно, в несоответствии сил Москвы с поставленной
Грозным целью. Но это несоответствие обнаружилось позднее, чем Грозный начал
борьбу: Москва стала клониться к упадку только с 70-х годов XVI в. До тех же
пор ее силы казались громадными не только московским патриотам, но и врагам
Москвы. Выступление Грозного в борьбе за Балтийское поморье, появление
русских войск у Рижского и Финского заливов и наемных московских каперских
судов на Балтийских водах поразило среднюю Европу. В Германии «московиты»
представлялись страшным врагом; опасность их нашествия расписывалась не
только в официальных сношениях властей, но и в обширной летучей литературе
листков и брошюр. Принимались меры к тому, чтобы не допускать ни московитов к
морю, ни европейцев в Москву и, разобщив Москву с центрами европейской
культуры, воспрепятствовать ее политическому усилению. В этой агитации
против Москвы и Грозного измышлялось много недостоверного о московских
нравах и деспотизме Грозного, и серьезный историк должен всегда иметь в виду
опасность повторить политическую клевету, принять ее за объективный
исторический источник.
К тому, что сказано о политике Грозного и событиях его времени, необходимо
прибавить упоминание о весьма известном факте появления английских кораблей в
устьях С. Двины и о начале торговых сношений с Англией (1553— 1554), а также
о завоевании Сибирского царства отрядом строгановских Казаков с Ермаком во
главе (1582—1584). И то и другое для Грозного было случайностью; но и тем и
другим московское правительство сумело воспользоваться. В 1584 г. на устьях
С. Двины был устроен Архангельск, как морской порт для ярмарочного торга с
англичанами, и англичанам была открыта возможность торговых операций на всем
русском севере, который они очень быстро и отчетливо изучили. В те же годы
началось занятие Западной Сибири уже силами правительства, а не одних
Строгановых, а в Сибири были поставлены многие города со «стольным»
Тобольском во главе.
Южная граница. В самое мрачное и жестокое время правления Грозного, в
70-х годах XVI столетия, московское правительство поставило себе большую и
сложную задачу — устроить заново охрану от татар южной границы государства,
носившей название «берега», потому что долго эта граница совпадала на деле с
берегом средней Оки. В середине XVI в. на восток и на запад от этого берега
средней Оки, под прикрытием старинных крепостей на верхней Оке, «верховских» и
рязанских, население чувствовало себя более или менее в безопасности; но между
верхней Окой и верхним Доном и на реках Упе, Проне и Осетре русские люди до
последней трети XVI в. были предоставлены собственному мужеству и счастью.
Алексин, Одоев, Тула, Зарайск и Михайлов не могли дать приют и опору
поселенцу, который стремился поставить свою соху на тульском и пронском
черноземе. Не могли эти крепости и задерживать шайки татар в их быстром и
скрытом движении к берегам средней Оки. Надо было защитить надежным образом
население окраины и дороги внутрь страны, в Замо-сковье. Московское
правительство берется за эту задачу. Оно сначала укрепляет места по верховьям
Оки и Дона, затем укрепляет линию реки Быстрой Сосны, переходит на линию
верхнего Сейма и, наконец, занимает крепостями течение реки Оскола и верховье
Северного (или Северско-го) Донца. Все это делается в течение всего четырех
десяти-летий, с энергической быстротой и по известному плану, который легко
открывается позднейшему наблюдателю, несмотря на скудость исторического
материала для изучения этого дела.
Порядок обороны южной границы Московского государства был таков. Для
отражения врага строились крепости и устраивалась урепленная пограничная
черта из валов и засек, а за укреплениями ставились войска. Для наблюдения
же за врагом и для предупреждения его нечаянных набегов выдвигались в «поле»
за линию укреплений наблюдательные посты — «сторожи» и разъезды — «станицы».
Вся эта сеть укреплений и наблюдательных пунктов мало-помалу спускалась с
севера на юг, следуя по тем полевым дорогам, которые служили и отрядам татар.
Преграждая эти дороги засеками и валами, затрудняли доступы к бродам через
реки и ручьи и замыкали ту или иную дорогу крепостью, место для которой
выбиралось с большой осмотрительностью, иногда даже в стороне от татарской
дороги, но так, чтобы крепость командовала над этой дорогой. Каждый шаг на
юг, конечно, опирался на уже существовавшую цепь укреплений; каждый город,
возникавший на «поле», строился трудами людей, взятых из других «украинских»
и «польских» (полевых) городов, населялся ими же и становился по службе в
тесную связь со всей сетью прочих городов. Связь эта поддерживалась не одними
военно-административными распоряжениями, но и всем складом боевой порубежной
жизни. Весь юг Московского государства представлял собой один хорошо
организованный военный округ.
В этом военном округе все правительственные действия и весь склад
общественной жизни определялись военными потребностями и имели одну цель —
народную оборону. Необычная планомерность и согласованность мероприятий в
этом отношении являлась результатом «общего совета» — съезда знатоков южной
окраины, созванных в Москву в 1571 г. и работавших под руководством бояр, кн.
М. И. Воротынского и Н. Р. Юрьева. Этим советом и был выработан план защиты
границ, приноровленный к местным условиям и систематически затем исполненный
на деле. Свойства врага, которого надлежало здесь остерегаться и с которым
приходилось бороться, были своеобразны: это был степной хищник, подвижной и
дерзкий, но в то же время нестойкий и неуловимый. Он «искрадывал» русскую
украйну, а не воевал ее открытой войной; он поло-нил, грабил и пустошил
страну, но не завоевывал ее; он держал московских людей в постоянном страхе
своего набега, но в то же время не пытался отнять навсегда или даже временно
присвоить земли, на которые налетал внезапно, но короткой грозой. Поэтому
столь же своеобразны были и формы украинкой организации, предназначенной на
борьбу с таким врагом. Ряд крепостей стоял на границе; в них жил постоянный
гарнизон и было приготовлено место для окрестного населения, на тот случай,
если ему при нашествии врага будет необходимо и возможно, по времени,
укрыться за стены крепости. Из крепостей рассылаются разведочные отряды для
наблюдения за появлением татар, а в определенное время года в главнейших
крепостях собираются большие массы войск в ожидании крупного набега
крымского «царя». Все мелочи крепостной жизни, все маршруты разведочных
партий, вся «береговая» или «польная» служба, как ее называли, — словом, вся
совокупность оборонительных мер определена наказами и «росписями». Са мым
мелочным образом заботятся о том, чтобы быть «усто-рожливее», и предписывают
крайнюю осмотрительность. А между тем, несмотря на опасности, на всем
пространстве укрепленной границы живет и подвигается вперед, все южнее,
земледельческое и промышленное население; оно не только без разрешения, но и
без ведома власти оседает на новых землицах, в своих «юртах», пашенных
заимках и зверопромышленных угодьях. Стремление московского населения на юг
из центра государства было так энергично, что выбрасывало наиболее
предприимчивые элементы даже вовсе за границу крепостей, где защитой
поселенца была уже не засека или городской вал, а природные «крепости»:
лесная чаща и течение лесной же речки. Недоступный конному степнику-
грабителю, лес для русского поселенца был и убежищем и кормильцем.
Рыболовство в лесных озерах и реках, охота и бортничество привлекло
поселенцев именно в леса. Один из исследователей заселения нашего «поля»
(Миклашевский), отмечая расположение поселков на украине по рекам и лесам,
справедливо говорит, что «русский человек, передвигавшийся из северных
областей государства, не поселялся в безлесных местностях; не лес, а степь
останавливала его движение». Таким образом, рядом с правительственной заимкой
«поля» происходила и частная. И та и другая, изучив свойства врага и
средства борьбы с ним, шли смело вперед; и та и другая Держались рек и
пользовались лесными пространствами для обороны дорог и жилищ: тем чаще
должны были встречаться и влиять друг на друга оба колонизаторских
движения. И действительно, правительство часто настигало поселенцев на их
«юртах», оно налагало свою руку на частно-заимочные земли, оставляло их в
пользовании владельцев уже на поместном праве и привлекало население вновь
занятых мест к официальному участию в обороне границы. Оно в данном случае
опиралось на ранее сложившуюся здесь хозяйственную деятельность и
пользовалось уже существовавшими здесь общественными силами. Но, в свою
очередь, вновь занимаемая правительством позиция становилась базисом
дальнейшего народного движения в «поле»: от новых крепостей шли далее новые
заимки. Подоб- ; ным взаимодействием всего лучше можно объяснить тот
изумительно быстрый успех в движении на юг московского правительства, с
которым мы ознакомились на предше-ствуюших страницах. Остерегаясь общего
врага, обе силы, и общество и правительство, в то же время как бы наперерыв
идут ему навстречу и взаимной поддержкой умножают свои силы и энергию.
Знакомясь с делом быстрой и систематической заимки «дикого поля», мы
удивляемся тому, что и это широкое предприятие организовалось и выполнялось
в те годы, когда, по привычным представлениям, в Москве существовал лишь
террор «умалишенного тирана».
Оценка Грозного. Таков краткий обзор фактов деятельности Грозного. Эти факты
не всегда нам известны точно; не всегда ясна в них личная роль и личное
значение самого Грозного. Мы не можем определить ни черт его характера, ни
его правительственных способностей с той ясностью и положительностью, какой
требует научное знание. Отсюда - ученая разноголосица в оценке Грозного.
Старые историки здесь были в полной зависимости от разноречивых источников.
Кн. Щербатов сознается в этом, говоря, что Грозный представляется ему «в
столь разных видах», что «часто не единым человеком является». Карамзин
разноречие источников относит к двойственности самого Грозного и думает, что
Грозный пережил глубокий внутренний перелом и падение. «Характер Иоанна,
героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и
старости, есть для ума загадка», — говорит он. Позже было выяснено
пристрастие отзывов о Грозном, как шедших с его стороны, от официальной
московской письменности, так и враждебных ему, своих и иноземных. Историки
пытались, учтя это одностороннее пристрастие современников, освободиться от
него и дать свое освещение личности Грозною Одни стремились к психологической
характеристике Ивана. Они рисовали его или с чертами идеализации, как пере
довую непонятую веком личность (Кавелин), или как человека малоумного
(Костомаров) и даже помешанного (М. Ковалевский). Более тонкие характеристики
были даны Ю. Самариным, подчеркнувшим несоответствие умственных сил Грозного
с слабостью его воли, и И. Н. Ждановым, который считал Грозного умным и
талантливым, но «неудавшимся» и потому болезненно раздраженным человеком.
Все такого рода характеристики, даже тогда, когда они остроумны, красивы и
вероподобны, все-таки произвольны: личный характер Грозного остается
загадкой. Тверже стоят re отзывы о Грозном, которые имеют в виду определить
его политические способности и понять его государственное значение. После
оценки, данной Грозному Соловьевым, Бестужевым-Рюминым и др., ясно, что мы
имеем дело с крупным дельцом, понимавшим политическую обстановку и способным
на широкую постановку правительственных задач. Одинаково и тогда, когда с
«избранной радой» Грозный вел свои первые войны и реформы, и тогда, когда
позднее, без «рады», он совершал свой государственный переворот в
опричнине, брал Ливонию и Полоцк и колонизовал «дикое поле», — он выступает
перед нами с широкой программой и значительной энергией. Сам ли он ведет
свое правительство или только умеет выбрать вожаков, — все равно: это
правительство всегда обладает необходимыми политическими качествами, хотя не
всегда имеет успех и удачу. Недаром шведский король Иоанн, в
противоположность Грозному, называл его преемника московским словом
«durak», отмечая, что со смертью Грозного в Москве не стало умного и сильного
государя.
Страницы: 1, 2
