Императрица подарила Екатерине 100 тыс. руб. зарождение сына. "А мне зачем
ничего не дали ?" -сказал страшно рассерженный Петр. Елизавета велела и ему
дать столько же. Но в кабинете не осталосьлось ни копейки, и секретарь
кабинета просил у Екатерины взаймы пожалованные ей деньги, чтобы передать их
великому князю. Она старалась укрепить свое шаткое положение, всеми мерами и
с заслуженным успехом приобретая сочувствие в обществе. Она хорошо говорила и
даже порядочно писала по-русски; господствовавшая при дворе безграмотность
извиняла ее прорехи в синтаксисе и особенно в орфографии, где она в слове из
трех букв делала четыре ошибки (исчо-еще).
В ней замечали большие познания о русском государстве, какие редко
встречались тогда среди придворной знати . По словам Екатерины
она, наконец, добилась того, что на нее стали смотреть как на интересную
очень неглупую молодую особу, а иноземные послы незадолго до Семилетней войны
говорили Екатерине, что теперь ее не только любят, нои боятся, и многие.
Особо приближенный был П. Бестужев-Рюмин. Он резко выделялся из толпы
придворных ничтожеств, какими окружала себя Елизавета. Заграничный выученик
Петра Великого, много лет занимавший дипломатические посты за границей,
Бестужев-Рюмин хорошо знал отношения европейских кабинетов. Потом - креатура
Бирона в кабинете министров императрицы Анны, присужденный к четвертованию,
но помилованный после падения регента и из ссылки призванный к делам
императрицей Елизаветой, он приобрел мастерство держаться при петербургском
дворе, в среде, лишенкой всякой нравственной и политической устойчиости. Ум
его, весь сотканный из придворных каверз и дипломатических конъюнктур, привык
додумывать каждую мысль до конца, каждую интригу доплетать до последнего
узла, до всевозможных последствий. Раз составив мнение, он проводил его во
что бы ни стало, ничего не жалея и никого не щадя. Он решил, что захватчивый
король прусский опасен для России, и не хотел
идти ни на какие сделки с разбойничьим государством, каким тогда слыла в
Европе Пруссия. Он и Екатерину встретил враждебно, видя в ней прусского
агента. И этому врагу, от которого она ждала себе всякого зла, она первая
протянула руку, подхваченную с недипломатической доверчивостью. И они стали
друзьями, как люди, молчаливо понявшие друг друга и умевшие вовремя забыть,
чего не следовало помнить, приберегая, однако, за пазухой камень друг против
друга. Их сблизили общие враги и опасности. С императрицей начались
болезненные припадки. В случае ее смерти при императоре Петре III, настоящем
прусском агенте, Бестужеву грозила ссылка из-за Пруссии, Екатерине -развод и
монастырь из-за Воронцовой. Личные и партийные вражды усугубляли опасность. В
женские царствования XVIII в. Фавориты заместили роль прежних цариц,
приводивших ко двору свою родню, которая и мутила придворную жизнь. У
дряхлевшей Елизаветы появился новейший молодой фаворит И. И. Шувалов, который
поднял придворный курс своей фамилии с ее приверженцами. Они увеличили число
врагов страшного и ненавистного канцлера, которыми и без того был полон двор;
они стали недругами и Екатерины за ее дружбу с Бестужевым. Оба друга
насторожились и стали готовиться. Бестужев сочинил и сообщил Екатерине план,
по которому она в случае смерти Елизаветы провозглашалась соправительницей
своегомужа, а канцлер, оставаясь руководителем внешней политики, становился
во главе гвардейских полков.
Императрица была страшно раздражена. В обществе поползли толки, будто
Екатерину собираются выслать из России. Надобно раздавить змею",- шептали
Петру враги Бестужева и Екатерины. Непристойная выходка великого князя
сделала положение еще более щекотливым. Около того времени она опять
готовилась стать матерью. Шальной супруг по этому повод высказал окружающим
свое крайнее недоумение. Екатерина выпрямилась во весь рост и при
готовилась к самообороне. На угрозу высылкой она отвечала встречным ходом,
написала императрице по русски решительное письмо с просьбой отпустить се
домой в Германию, так как жить в России среди ненависти и немилости
императрицы стало для нее невыносимо. Елизавета обещала поговорить с ней: но
разговор заставил ждать себя томительно долго. Екатерина исплакалась,
похудела, наконец, сказалась больной и потребовала духовника. Встревоженный
гоф-
дршал граф А. Шувалов привел докторов, но она объявила им, что, умирая,
нуждается в духовной помощи, душа ее в опасности, а телу врачи уж больше не
нужны. Дубянский, ее и императрицын духовник, выслушав ее подробный рассказ о
своем положении, мигом
устроил дело. Через день, уже заполночь, Екатерину позвали. Фаворит советовал
ей для успеха оказать императрице хоть маленькую покорность. Екатерина пошла
и набольшую, бросилась на колени перед Елизаветой и не встала, когда та
попыталась поднять ее. "Вы хотите, чтобы я отпустила вас к родным? - сказала
Елизавета со слезами на глазах,-но у вас дети".-"Они в ваших руках, и лучше
для них ничего не может быть",- "Но как объяснить обществу эту высылку?"-
возразила Елизавета.-"Ваше величество объявите, если найдете удобным,'чем я
навлекла на себя вашу немилость и ненависть великого князя".- "А чем вы
будете жить у своих родных?"--"Чем жила перед тем, как вы удостоили взять
меня сюда". Елизавета была сбита с позиции и, вторично велев Екатерине
встать, в раздумье ото-
шла в сторону, чтобы сообразить, что делать дальше. Вспомнив, что она пришла
распекать великую княгини, она принялась упрекать ее во вмешательстве не в
свои дела, в. политику, попрекнула ее чрезмерной гордостью, напомнила, как
четыре года назад она не хотела поклониться ей, императрице, как следует, и
прибавила: "Вы
воображаете, что никого нет умнее вас". Екатерина отвечала на все отчетливо и
почтительно, а на последний упрек возразила, что если бы она так думала о
себе, тоне допустила бы себя до настоящего глупого положения. Во все это
время великий князь поодаль шептался с графом Шуваловым. Уверенный, что
Екатерине не выздо-
роветь, он на радостях в этот самый день дал своей Воронцовой слово жениться
на ней, как только овдовеет. Теперь, вовлеченный в разговор, в досаде, что
Екатерина вовсе не собирается умирать, он набросился на нее. Та отвечала
твердо и сдержанно на его озлобленные и нелепые речи. Ходя взад и вперед по
комнате, Елизавета все более смягчалась и, подошедши к Екатерине,
доброжелательно вполголоса сказала ей: "У меня еще много о чем говорить с
вами", и при этом дала ей понять, что не хочет говорить при свидетелях. "Я не
могу говорить, как ни сильно хочется мне открыть сердце и душу",- поспешила
сказать Екатерина. Задушевный шепот дошел по назначению: у Елизаветы
навернулись слези.
Характер.
Характер. Она родилась в неприветливой доле и рано спозналась с лишениями и
тревогами, неразлучными с необеспеченным положением. Но из родной обстановки,
бедной и тесной, судьба в ранней молодости бросала ее на ширбкие и шумные
политические сцены, где действовали крупные люди и делались крупные дела.
Здесь Ека-
терина видела много славы и власти, обилие блеска и богатства, встречала
людей, которые всем рисковали для приобретения этого, подобно Фридриху II,
видела и людей, которые путем риска добивались всего этого, подобно
императрице Елизавете. Виденные примеры соблазняли, возбуждали аппетит
честолюбия, побуждая напрягать все силы в эту сторону, а Екатерина от природы
не была лишена качеств, из" которых при надлежащей выработке выделываются
таланты, необходимые для успеха на таком;соблазннтельноми скользком поприще.
Екатерина выросла с мыслью, что ей самой над прокладывать себе дорогу, делать
карьеру, вырабатывать качества, необходимые для этого, а замужество дало ей
отличную практику Наблюдательное обращение с людьми научило ее узнавать их
коньки, и, посадив такого дельца на его конька, она предоставляла ему бежать,
как мальчику верхом на палочке, и он бежал и бежал, усердно подстегивая
самого себя. Она умела чужое самолюбие делать орудием своего честолюбия,
чужую слабость обращать в свою силу. Своим обхождением она облагообразила
жизнь русского двора, в преж-
ние царствования походившего не то на цыганский табор, не то на
увеселительное место. Заведен был порядок времяпровождения; не требовались
строгие нравы, но обязательны были приличные манеры и пристойное поведение.
Вежливая простота обхождения самой Екатерины даже с дворцбвыми слугами была
совершенным новшеством после обычной грубости прежнего времени. Только под
старость она стала слабеть, капризничать и прикрикивать, впрочем, всегда
извиняясь перед обиженным с признанием, что становится нетерпеливой. Как с
людьми, точно так же поступала она и с обстоятельствами. Она старалась
примениться ко всякой обстановке, в какую попадала, как бы она ни была
противна ее вкусам и правилам. "Я, как Алкивиад", уживусь и в Спарте, и в
Афинах",- говоривала она, любя сравнивать себя с героями древности. Но это
значит поступаться своими месными привязанностями, даже нравственными
убеждениями. Так что же? Она ведь была эмигрантка, добровольно променявшая
природное отечество на политическое, на чужбину, избранную ^поприщем
деятельности. Любовь к отечеству была для нее воспоминанием детства, а не
текущим чувством, не постоянным мотивом
жизни. Ее происхождение мелкой принцессы северной Германии, гибкость ее
природы, наконец, дух века помогли ей отрешиться от территориального
патриотизма. Из ангальт-цербстского лукошка ей было нетрудно подняться на
космополитическую точку зрения, на которую садилась тогдашняя философская
мысль Европы, а Екатерина сама признавалась, что "свободна от предрассудков,
и от природы ума философского". При всем том она была слишком конкретный
человек, слишком живо чувствовала свои реальные аппетиты, чтобы витать в
заоблачной космополитической пустыне, довольствуясь голодной идеей
всечеловечества. Ее манила земная даль, а не небесная высь. Оправдываясь в
усвоении образа жизни русского двора, о котором она отзывалась как нельзя
хуже, она писала в записках, что ставила правило нравиться людям, с какими ей
приходилось жить. Необходимость жить с людьми не по выбору ставила ее с
помощью философского анализа пополнять это правило, чтобы спасти хоть тень
нравственной невисимости: среди чужих и противных людей жить по-нему, но
думать по-своему. Для Екатерины жить смолоду значило работать, а так как ее
житейская цель состояла в том, чтобы уговорить людей помочь ей выбиться из ее
темной доли, то ее главной работой стала обработка людей и обстоятельств. Она
подмечала в себе слабости и недостатки с каким-то самодовольством, не
прикрашивая их, называя настоящими именами, без малейшего угрызения совести,
без всякого позыва к сожалению или раскаянию. Будучи 15 лет она написала
наскоро для одного образованного иностранца свой философский портрет. Спустя
13 лет она перечитала это свое изображение "философа в 15 лет" и была
поражена,, что в таком возрасте так уже хорошо знала все изгибы и тайники
своей души. Это удивление и было каплей искусительного яда, попавшей в ее
самопознание. Она не сводила глазе любопытного прохожего, и на ее глазах он
вырастал в обаятельный образ; природная гордость н закал души среди горестей
делали для него невыносимой мысль быть несчастным; он являлся рыцарем чести и
благородства и даже начинал, перерождаться из женщины в мужчину. Екатерина
пишет про себя в записках, что у нее ум и характер, несравненно более
мужской, чем женский, хотя при ней оставались все приятные качества женщины,
достойной любви. Древо самопознания без достаточного нравственного удобрения
дало нездоровый плод-самомнение. В сочинениях Екатерины отразились и
разнообразные
интересы, и увлечения ее возбужденной мысли. Немка по рождению, француженка
по любимому языку и воспитанию, она занимает видное место в ряду русских
писателей XVIII в. У нее были две страсти, с летами превратившиеся в привычки
или ежедневные потребности,-читать и писать. В свою жизнь она прочла
необъятное количество книг. Уже в преклонные лета она признавалась своему
секретарю Храповицкому, что читала книг по шести вдруг. Начитанность
возбуждала ее литературную производительность. Она много писала по-французски
и даже по-русски, хотя с ошибками, над которыми подшучивала. Обойтись без
книги и пера ей было так же трудно, как Петру 1 без топора и.токарного
станка. Она признавалась, что не понимает, как можно провести день, не
измарав хотя одного листа бумаги. Академия наук издала ее сочинения в 12
объемистых томах. Она писала в самых разнообразных родах: детские
нравоучительные сказки, педагогические инструкции, политические памфлеты,
драматические пьесы, автобиографические записки, сотрудничала в журналах,
переводила.
В памяти людей, 100 лет назад оплакивавших смерть Екатерины, прежде всего
выступали из прожитой даляиявления, особенно сильно поразившие в свое время
их воображение и Чувство: Ларга, Кагул, Чесма.Рымкик и победные празднества,
слезы, пролитые при чтении "Наказа", Комиссия 1767 г., торжественные собрания
и речи наместников и дворянских предводителей при открытии губернских
учреждений, блестящие оды, придворные маскарады, на которых в десятках
дворцовых, комнат толпилось 8540 масок, путешествие императрицы в Крым со
встречавшими ее на пути иллюминациями на 50 верст в окружности, с волшебными
дворцами и сада-
ми, в одну ночь созданными. Не одни Таврические сады, но и целые Новороссии
вырастали из-под земли, целые флоты всплывали из-под неведомых черноморских
волн в немногие годы; "монархиня повелела, и глас ее, как лира Амфионова,
творит новые грады, если невеликолепием, то своею пользою украшенные"
(Карамзин). Недаром екатерининская Россия некоторым иностранцам-современникам
представлялась волшебною страной. Воспоминания об этих явлениях, пережитых на
протяжении 34 лет, соединяясь в быстро дви жение.
В росте общественного настроения, какое складывалось в царствование Екатерины
II преимущественно в дворянской среде, был тревожный момент, о котором потом
не любили вспоминать люди екатерининского века и который потому сгладился в
воспоминаниях их ближайших потомков. Этот момент падает на время между из-
данием манифеста 1762 г. о вольности дворянской и прекращением пугачевского
мятежа 1774 г. С отменой обязательной службы, привязывавшей дворянство к
столицам, начался или усилился отлив дворян в деревню, но этот отлив
задерживался крестьянскими волнениями, побегами и связанными с ними разбоями,
делавшими жизнь дворянина в деревне очень небезопасной. Между тем отмена
обязательной службы сословия отнимала основное политическое оправдание у
крепостного права, и обе стороны скоро почувствовали это, каждая по-своему:
среди дворян это чувство выразилось в опасении, как бы вместе со службой не
сняли с них и власти над крепостными, а среди крепостных - в ожидании, что
справедливость требует и с них снять крепостную неволю, как сняли с дворян
неволю служебную. Комиссия об Уложении усилила опасения одних и ожидание
других. В народ проникали смутные слухи, что в "Наказе" императрицы сказано
нечто и в пользу "рабов". Пошли толки о перемене законов, о возможности
крестьянам выхлопотать кой-какие выго-
ды; появился фальшивый манифест за подписью Екатерины, в котором читали, что
"весьма наше дворянство пренебрегает божий закон и государственные правы,
правду всю изринули и из России вон выгнали, что российский народ осиротел".
Эти толки и заставили Сенат запретить распространение "Наказа" в обществе. По
распущении Комиссии среди гвардейских офицеров шли недовольные толки об
унижении дворянства, о вольности крестьян и холопей, об их непослушании
господам: "Как дадут крестьянам вольность, кто станет жить в деревнях? Мужики
всех перебьют: и так ныне бьют до смерти и режут". И само правительство
задавало себе вопрос, что делать с этим освобожденным от службы служилым
сословием, чем занять его с пользой для государства? Граф Бестужев-Рюмин еще
в 1763 г. в комиссии о дворянстве предлагал занять сословие деятельным
участием в местном управлении, образовав из него местные сословные
корпорации, чтобы дворяне не пришли в "древнюю леность". Того же участия и
корпоративного устройства потребовало и само дворянство в Комиссии 1767 г.
Ему было дано то и другое. Но как оно поняло предоставленное ему право? Оно
увидело в нем не новый вид государственно гослужения всего дворянства взамен
прежней обязательной службы, а недостававшее ему хозяйственное удобство
каждого отдельного дворянина. На выборных капитанов-исправников, уездных
судей и заседателей нижних земских и верхних земских судов оно посмотрело,
как на своих ответственных уполномоченных, обязанных охранять интересы
каждого дворянина в присутственных местах и спокойствие в деревнях, т. е.
перенесло на них привычное понятие о своих приказчиках и управляющих, которые
должны отвечать перед ними, господами, но за которых они не отвечают перед
государством. Такой взгляд проглядывает в дворянских наказах депутатам
Комиссии, гак смотрел на дело и сам сенатор и бывший канцлер граф Бестужев-
Рюмин: по его проекту выборные дворян ские ландраты должны были стать для
избравшего их общества "во всем опекунами и ходатаями по судебным земским
местам в причиняемых дворянам утеснениях и обидах". Введение губернских
учреждений только укрепляло такой взгляд дворянства на свое новое положение.
Уже целых 10 лет до манифеста об этих учреждениях сословие находилось в
возбужденном состоянии: современники говорят, что манифест 19 сентября 1765
г. о государственным межевании произвел во всем государстве великое
потрясение умов и всех деревенских владельцев заставил непривычно много
мыслить и хлопотать о своих земельных имуществах: все сельские умы были
поглощены этим делом, и не было конца разговорам о нем. Владельцам вековых
дедовских гнезд впервые пришлось подумать и привести себе н^ память, как, на
каком основании и в каких пределах они владеют ими. Скачка без памяти по
соседям, переговоры и споры, растерянные поиски забытых или затерявшихся
документов, справки в межевых канцеляриях и конторах, хлопоты, как бы урвать
казенной землицы при общем ее расхищении, взятки землемерам, плутни и
захваты, ссоры и драки на меже, расспросы про невиданные и диковинные
астролябию и румбы, смех и горе,- надобно читать рассказы Болотова про всю
эту межевую суету и землевладельческую горячку, чтобы живо представить себе и
юридическуюь беспомощность сословия, и весь хаос дворянского землевладения, и
скромный уровень общественного порядка. Эти люди, еще недавно встряхнутые
ужасами чумы и пугачевщины, теперь призывались к участию в местном
управлении. Новые наместничества открывались одно за другим в продолжение
многих лет, поддерживая возбуждение умов, так что большую часть царствования
дворянство жило ускоренным темпом. К торжественному открытию из усадебных
углов съезжались в губернский или наместнический город все дворяне губернии с
семействами, только что приходившие в себя от пережитых встрясок. Эти люди,
среди праздной и малополезной для государства жизни представлявшие из себя
"картину феодальных веков Европы", по выражению Карамзина, едва не забывшие
отношений гражданина к государству, в торжественном собрании сословия слушали
речь, в которой наместник со ступеней трона под портретом императрицы
обращался к собравшимся, как к правящей корпорации, читали и толковали новое
Учреждение, в котором видели исполнение обещаний первых манифестов и желаний,
заявленных в их собственных наказах 1767 г., баллотировали своих
предводителей, судей и заседателей, обедали у наместника, знакомились друг с
другом, при-сутствовали на балах, маскарадах и спектаклях, нарочно для них
устроенных, и с наставительным шепотом указывали своим семьям на изящных
чиновных кавалеров, привезенных наместником из столицы, с французским языком,
модными словами и манерами. Утомленные баллотировками, празднествами и новыми
знакомствами, они возвращались в свои крепостные усадьбы с убеждением, что
присутствовали при водворении крепкого порядка,которого не поколеблет уже
никакая пугачевщина и в котором, что всего важнее, не осталось места для
пугавших их воображение помыслов об осуществлении крестьянской "вольности
мечты", и что теперь их усадебный сон вполне огражден от тревог выборными
предводителями и исправниками. Любопытно, что эта уверенность сообщалась
отчасти и крепостному населению. Впечатления, привезенные с открытия,
обновлялись через каждое трехлетие на периодических дворянских собраниях,
которые, укрепляя в дворянстве сознание своих великих государственных прав,
особенно с издания жалованной грамоты 1785 г., вместе с тем приучали его к
людскости и "благочинному обхождению". Люди, привыкшие в своих крепостных
деревнях чувствовать себя единственными единицами, на дворянских собраниях,
среди горячки белых шаров и выборных должностей, сменившей горячку межевых
обходов и дешевых земельных покупок, учились впервые думать о пределах своей
личности и понимать себе равных, ценить общественное мнение и сторониться
перед встречным со своими деревенскими замашками. Все эти впечатления,
разрастаясь и сливаясь, образовали среди дворян настроение, покоившееся на
мысли, что они, благочинные граждане благоустроенного общества, преиму
щественно перед прочими сословиями призваны проводить на своих собраниях
благие намерения власти, внушенные высокими идеями века. Что же касается до
ежедневных подробностей местного управления, то это -дело дворянских
уполномоченных, которых в том и не стесняли, пока те не касались личных дел
каждого избирателя. Если дела шли несогласии с требованиями "правды,
человеколюбия и общего блаженства", на которых строился закон, это считалось
в порядке вещей, потому что этим требованиям придавалось не столько
практическое, сколько народновоспитательное значение согласно "Наказом",
который гласил, что для успеха лучших законов необходимо "умы людские к тому
приуготовить". Рассуждали, что прежде надобно облагородить ум и сердце людей,
а потом улучшить их жизнь, сперва выучить человека плавать, а потом пускать
его в воду. В умоначертании людей екатерининского времени произошел тот
оборот мысли, какой наблюдаем в человеке с возбужденным воображением и с
незанятым умом; деловые идеи незаметно перерождаются в досужие грезы, а когда
люди грезят о счастье с мыслью о его невозможности, они мирятся с его
отсутствием. Только таким оборотом мысли и можно объяснить психологию
екатерининского воль-
терьянца, у которого свободолюбивые мечты так мирно уживались с крепостною
действительностью. Так и случилось, что возбуждение умов, подъем
общественного духа не подняли заметно уровня общественного порядка. Это
раздвоенное настроение прошло самою резкою чертой, сказать прямее, самым
глубоким рубцом по нрав ственной физиономии екатерининского общества и было
последним моментом в образовании впечатления, вынесенного им из царствований
Екатерины II. Начавшись восторженной политической чувствительностью, оно в
своем последовательном росте поднялось до патриотического чувства
национального достоинства, перешло потом в умственное возбуждение,
выразившееся в наклонности к политическому размышлению, и завершилось
пробуждением гражданского чувства, которое, проснувшись, так и осталось
нервным движением, не успев переработаться в житейское дело. Однако н
нравственные приобретения были очень важны: современники Екатерины и их
ближайшие потомки были уверены, что при Екатерине показались первые искры
национального самолюбия, просвещенного патриотизма, что при ней родились
вкус, общественное мнение, первые понятия о чести, о личной свободе, о власти
законов, что русские при ней, как бы по собственному внущению, стремились
сравняться с народами, опередившими их на много веков (Вигель) ".
"Да посрамит небо всех тех, кто берется управлять народами, не имея в виду
истинного блага государства",- писала Екатерина. Ее совсем не мечтательный ум
ласкала мечта стать преобразовательницей своего государства и
воспитательницей своего народа, сеять добро на земле, которое переживало бы
сеятеля, и неделикатно было бы не верить искренности ее признания, что ей
нравится "та слава, которая не только в настоящем производит добро, но и в
будущем создает бесчисленные поколения добрых". Она принесла на русский
престол два средства действия: ум, исполненный философско-политических идей
века, располагавших ее к тому, что она называла своею легисломанией, и
характер, способный сдерживать философские увлечения, выработанный среди
житейской толкотни более общением с живыми людьми, чем уединенною работой над
самим собой. Она начинала свою деятельность с убеждением в силе разума,
долженствующего управлять народами, и с верой в разум народа, которым ей
пришлось управлять. Она нашла под своею державною рукой страну с влиятельным
внешним положением и неблагоустроенным внутренним порядком, государство с
обильными материальными средствами и с расстроенными нравственными силами, не
соглашенными и враждебными интересами. Читая, наблюдая и размышляя, она
решила, что действующие в России законы мало соответствуют положению
государства, не поднимали, а понижали его благосостояние и извели множество
народа, что сам Петр 1 не знал, какие законы надобы его государству, и что
такая своеобразная страна, как Россия, невозделанная и не искаженная
историей, нуждается не в пересмотре, а в коренной перестройке
законодательства на новых началах, что здесь все надобно переделывать заново.
Это была мысль скорее академического, чем политического ума. Не одна
Екатерина смотрела на Россию, как на белый лист бумаги, еще не исчерченный
историей, и она была не последняя, кто так смотрел на эту страну. Но такой
взгляд значительно исправлялся другим соображением Екатерины, что надежнее
самих законов образ действий власти, направляемый снисхождением и
примирительным духом государя. Опыт и ближайшее знакомство со страной,
особенно Комиссия 1767 г., показавшая Екатерине, "с кем дело имеем",убедили
ее, что и у России есть свое прошлое, по крайней мере есть свои исторические
привычки и предрассудки, с которыми надобно считаться. Она увидела, что без
глубоких потрясений невозможно провести коренных реформ, каких потребовала бы
система законодательства на усвоенных ею началах, и на совет Дидро переделать
весь государственный и общественный порядок в России по этим началам
посмотрела как на мечту философа, имеющего дело с книгами, а не с живыми
людьми. Тогда она сократила свою программу, сознавая, что не может взять на
себя всех задач русской власти, что то, что можно, далеко не все, что нужно.
"Что бы я ни делала для России, писала она,- это будет только капля в море".
Но, утешала она себя, "после меня будут следовать моим наказам" и докончат
недоделанное. Видя невозможность перестроить русскую жизнь новыми законами и
учреждениями, Екатерина хотела лучше настроить русскую мысль новыми идеями и
стремлениями, предоставив ей самой перестраивать жизнь. Не решившись стать
радикальной преобразовательницей государства, она хотела остаться
воспитательницей народа. Потому, не трогая основ существующего порядка, она
стала действовать на умы. Власть, оставаясь полицейским стражем внешней
безопасности и внутреннего благочиния, в ее руках стала еще проповедницей
свободы и просвещения. Екатерина не стеснила пространства власти, но смягчила
ее действие, приняв в руководство эти принципы, и тем сделала менее
ощутительной ее беспредельность, ибо руководящие принципы власти казались ее
пределами. Екатерина не дала народу свободы и просвещения, потому что такие
вещи не даются пожалованием, а приобретаются развитием и сознанием,
зарабатываются собственным трудом, а не получаются даром, как милостыня. Но
она дала умам почувствовать цену этих благ если не как основ общественного
порядка, то по крайней мере как удобств частного, личного существования. Это
чувство было тем ободритель
нее, чем еще не ослаблялось тогда пониманием жертв и усилий, какими
приобретаются эти блага, а теснота сферы, отведенной для их действия, не
замечалась, узкость башмака не чувствовалась в обаянии "бессмертной славы,
какую она приобрела во всем свете", говоря словами Болотова. Эта слава была
новым впечатлением для русского общества, и в ней тайна популярности
Екатерины. В ее всесветной славе русское общество впервые почувствовало свою
международную силу, она открыла ему его самого: Екатериною восторгались, как
мы восторгаемся артистом, открывающим и вызывающим в нас самим нам дотоле
неведомые силы и ощущения; она нравилась потому, что через нее стали
нравиться самим себе. С Петра, едва смея считать себя людьми и еще не считая
себя настоящими европейцами, русские при Екатерине почувствовали себя не
только людьми, но и чуть не первыми людьми в Европе. За это не ставили ей в
счет ни ошибок ее внешней политики, ни неудобств внутреннего положения, ни
поступков с Арсением Мацеевичем или Новико вым , недостойных ни ее ума, ни
сана, ни приемов "маленького хозяйства", в котором, по тогдашним рассказам,
платилось 500 руб. за пять огурцов для любимца и выходило угля для щипцов
придворного парикмахера на 15 тыс. руб. в год. Общее настроение сглаживало
эти неровности, вследствие которых империя последних лет царст-
вования представляла по закону, по 'общему впечатлению стройное и
величественное здание, а вблизи, в подробностях - хаос, неурядицу, картину с
размашистыми и небрежными мазками, рассчитанными на дальнего зрителя.
Страницы: 1, 2
