появился любовник, и Савва вернулся к жене. Госпожа генеральша уходит от своего
статского советника к какому-то писаке, а Савва по-прежнему выполняет все
прихоти этой дамы, более того он становится близким другом того, с кем она
живет! Зинаида Григорьевна считала мужа сбившимся с пути, неправильным
человеком, но они прожили в любви и согласии более десяти лет, и она оплакивала
свою молодость, прекрасное начало брака, то, как он заботился о ней и старался
порадовать. Муж вернулся к ней, она родила ему сына, но он все равно любил
другую. Ей казалось, что статская советница приворожила Савву, а затем выжала и
бросила.
Госпожа Андреева видела ситуацию другими глазами. Она, которой вот-вот
исполнится тридцать, живет с мужем, как с добрым соседом, и все еще ожидает
любви – но интрижка для Марии Федоровны невозможна. Морозов не мог стать ее
любовником: во-первых, это пошло, во-вторых, вызвало бы величайший скандал и
начисто сломало их судьбы – ведь Москва следила за ними во все глаза. К тому
это не имело ни малейшего смысла – она уважала Морозова, но совсем не любила.
Ее друзья знали, что Мария Федоровна – сильный, волевой и страстный человек, и
в доме мужа, и на сцене ей тесно. У каждого времени свои мифы: сто лет назад
женщина, стремившаяся послужить ближним, ушла бы в монастырь, в начале
двадцатого века в России шли в революцию. Ее выбор объясняли по-разному, но в
том, что он был искренен никто не сомневался. Сначала Мария Федоровна
подружилась с марксистом-репетитором своего сына, затем с его
друзьями-студентами, они изучали «Капитал», потом ее попросили собрать для
партии немного денег, и дело пошло так хорошо, что хватило на издание «Искры».
Потом студентов сослали. Мария Федоровна, играя в этот день Ирину, так рыдала,
что встревоженный Морозов помчался на Петровку, в магазин Пихлау и Бранта,
купил целую партию меховых курток – их хватило на всех арестованных студентов
Московского университета, а потом внес министру внутренних дел десять тысяч
рублей залога. Морозов давал деньги, которые шли и на поддельные паспорта, и на
оружие, и на «Искру», а в ней печатали репортажи из Орехово-Зуева, где
рассказывалось, как голодают его собственные рабочие. ( О том, что правды здесь
мало, Мария Федоровна не думала – на фабрике она не появилась ни разу.)
А потом она полюбила – сразу и навсегда. Перед одним из спектаклей в ее
гримуборную привели Максима Горького – странного, высокого, худого как щепка,
нелепо одетого, дурно воспитанного человека. Но у него длинные пальцы,
лучезарная улыбка и прекрасные голубые глаза. Он говорил басом, курил в кулак,
держался то слишком выспренно, то чересчур скованно и обожал дешевые
безделушки, на которые ей было противно смотреть. Он был гением (Мария
Федоровна поверила в это, как в «Капитал»), настоящим человеком, победившим и
несправедливость, и нужду, в нем воплотилось, все чему она хотела служить.
Через год она ушла от мужа, так и не получив развод. Светские приятели сделали
вид, что ее не существует – семейство знакомого камергера проходило мимо, не
раскланиваясь, ее перестали приглашать друзья мужа, и лишь Савва Морозов
по-прежнему оставался ее рыцарем – он жалел только о том, что ему, постороннему
человеку, невозможно за нее заступиться.Это было и трогательно, и смешно, и она
с удовольствием пересказывала его слова Горькому.
А вскоре всех закружит водоворот московского восстания. В квартире у Горького и
Андреевой обоснуется штаб дружинников: в задней комнате будут храниться
ручные гранаты и гремучая ртуть, на полу расположится охрана из
студентов-кавказцев – папиросный дым, патроны в ящиках столов, неделями не
мывшиеся люди, прячущие под одеждой мешочки с динамитом.
Женщины, любившая Морозова, и та, которую любил он не были счастливы. Через
два года после смерти мужа Зинаида Григорьевна вышла замуж за нового
московского градоначальника, свитского генерала Рейнбота, и поселилась вместе с
ним в имении Горки. Но вскоре они расстались, она жила одна долго и бедно. А
Андреева уехала из России вместе с Горьким. Они жили в Америке, потом на Капри,
Мария Федоровна много работала, страдала из-за того, что не имела ни своих
денег, ни своей жизни («Я верная собака при Алексее Максимыче»). Гордая и
независимая женщина превратилась в тень писателя. Правительство амнистировало
ее, и она вернулась домой, играла в плохих театрах, старела, грустила, после
революции стала комиссаром театров и зрелищ Петрограда, а потом работала
чиновницей в берлинском торгпредстве, заведовала домом ученых.
Она стала правоверным винтиком партии: обуздала фантазию, смирила характер –
Мария Федоровна работала там. Куда ее посылали, и утешала себя воспоминаниями.
Савва Морозов любил ее больше жизни, она была его мечтой и проклятием. Ради
нее он сломал свою судьбу, но об этом Мария Федоровна давным-давно забыла.»
Кем же он был? Человеком, потерявшем свои социальные ориентиры - или
увидевшим то, что другим было не дано увидеть? Очевидно, и то и другое. Вступая
в безысходный разлад с окружением, он пытался найти себе моральную опору в иной
среде, но тоже без успеха. По словам Горького, "он упорно искал людей, которые
стремились так или иначе осмыслить жизнь, но, встречаясь и беседуя с ними,
Савва не находил слов, чтобы понятно рассказать себя, и люди уходили от него,
унося впечатление темной спутанности". Пожалуй, только Горький, которого
Морозов любил (познакомились они в конце 1900 г.), отвечал ему взаимной
симпатией и называл своим близким другом. Именно ему Морозов признался: «Одинок
я очень. Нет у меня никого. Отношения же с А. П. Чеховым не сложились. Писатель
много раз встречался с ним, бывал в гостях в Покровском, в доме на
Спиридоновке, ездил с ним летом 1902 г. в пермское имение Морозовых
Всеволодо-Вильву, где Савва построил школу имени Чехова. Однако душевной
близости между ними не возникло, наоборот, однажды писатель язвительно заметил:
"Дай им волю, они купят всю интеллигенцию поштучно".
В разговоре с горьким Морозов однажды сказал, что есть люди, "очень
заинтересованные в том, чтоб я ушел или издох". Такая резкая оценка не была
лишена оснований. Чем больше он отрывался от своего круга, чем дальше отходил
от обычных купеческих "чудачеств", чем сильнее связывал себя с людьми и делами,
враждебными существовавшим порядкам, тем ощутимее было недоброжелательное
отношение к нему и со стороны властей, и со стороны родственников.11
Родственники С.Т. Морозова.
С родней он сколько-нибудь тесных отношений не поддерживал. Некоторые из
родственников Саввы были довольно заметными фигурами и в деловой среде, и вне
ее. Сестра Юлия была замужем за председателем Московского биржевого комитета,
членом Государственного совета Г. А. Крестовниковым. В 1910 г. они получили
потомственное дворянство. Сестра Анна вышла замуж за историка Г. Ф. Карпова,
друга В. О. Ключевского. После смерти Карпова (1891 г.) в Московском
университете была учреждена на морозовские деньги премия его имени,
присуждавшаяся за лучшие исторические работы; его вдова стала почетным членом
Общества истории и древностей российских. Эта ветвь морозовского рода тоже
получила дворянство. Их старший сын А. Г. Карпов стал крупным дельцом,
"сподвижником" П. П. Рябушинского, входил в совет Московского банка, был
директором Товарищества Окуловских писчебумажных фабрик и, естественно,
пайщиком Морозовской мануфактуры. Его брат, Ф. Г. Карпов, занимал директорский
пост в Никольской мануфактуре.
Брат Саввы Сергей Тимофеевич, окончивший юридический факультет Московского
университета, "кандидат прав", активного участия в деловой жизни не принимал,
больше интересовался музыкой и изобразительным искусством. Однако этот
"ипохондрик", женатый на сестре министра А. В. Кривошеина, основал в Москве
музей кустарных промыслов, выстроил для него специальное здание и передал
Москве. В сентябре 1905 г. Сергей Тимофеевич был избран (а по сути дела,
назначен матерью) директором-распорядителем Никольской мануфактуры.
К началу ХХ в. признанной главой морозовского рода была Мария Федоровна
Морозова, которая умерла в 1911 г. в возрасте 80 лет, скопив 30 млн. рублей.
Чрезвычайно набожная, она была окружена многочисленными приживалками, не
пользовалась электрическим освещением, не читала газет и журналов, не
интересовалась литературой, театром, музыкой, даже не решалась "из боязни
простуды мыться горячей водой с мылом, предпочитая всевозможные одеколоны".
Визиты матери Савва Тимофеевич наносил регулярно, но всегда без особой радости,
скорее выполняя сыновью повинность. Почитать родительницу – к этому призывали
старообрядческие традиции, исконные, воспитанные с детства, - он считал своим
долгом. А вот любить?. Стыдно признаться, не чувствовал старший сын сердечной
привязанности к Марии Федоровне, как покойный его отец Тимофей Саввич.
Маниакальная религиозность матери враждебно воспринималась Морозовым еще и
потому, что показная добродетель в старухином характере отлично уживалась со
стяжательством и властолюбием. Ей, представителю "темного царства", конечно,
были чужды и окружение старшего сына и его духовный мир. Однако довольно долго
она мирилась с этим: во-первых, Савву практически некем было заменить (его
деловые качества были вне конкуренции), во-вторых, отстранить его от управления
нельзя без нежелательной публичной огласки. Учитывая косвенные свидетельства,
можно заключить, что не раз она, должно быть, пыталась на- ставить своего сына
на путь истинный. Общение с "неблагонадежными" и вообще интерес Саввы к
политическим и социальным вопросам были особенно неприятны набожной старухе. В
конце концов между ними произошел полный разрыв.
С.Т. Морозов – один из свидетелей «кровавого воскресенья».
Гнетущее одиночество, на которое Савва Тимофеевич сетовал Алексею
Максимовичу, чувствовалось особенно остро при размышлениях о народе и толпе.
Думы такие нахлынули с новой силой после событий, свидетелем которых ему
привелось стать сначала в Москве, потом в Петербурге. 9 января 1905 г. Морозов
вместе с Горьким был очевидцем "кровавого воскресенья" в Петербурге и не мог
оставаться безучастным. Он посетил председателя Комитета министров, который так
описал этот визит: "Я его принял, и он мне начал говорить самые крайние речи о
необходимости покончить с самодержавием, об установке парламентарной системы со
всеобщими прямыми и прочими выборами, о том, что так жить нельзя далее, и т.
д.". Эти речи, разумеется, не слишком взволновали Витте. Царь – болван, - он
позабыл, что люди, которых с его согласия расстреливали сегодня, полтора года
тому назад стояли на коленях перед его дворцом и пели «Боже Царя храни». Те же
самые, русские люди. Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать толпе
несколько ласковых слов, дать ей два, три обещания – исполнять их
необязательно, - и эти люди снова пропели бы ему «Боже царя храни». И даже
могли бы разбить куриную башку этого попа об Александровскую колонну. Это
затянуло бы агонию монархии на некоторое время. Революция обеспечена! Года
пропаганды не дали бы того, что достигнуто в один день. Позволив убивать себя
сегодня, люди приобрели право убивать завтра. Они, конечно, воспользуются этим
правом. Я не знаю, когда жизнь перестанут строить на кров, но в наших условиях
гуманность – ложь! Чепуха. Так Морозов отзывался о событиях в Петербурге.
Голос гражданской совести настойчиво внушал фабриканту Морозову: пора ему
определить свое политическое кредо в надвинувшихся на Россию грозных событиях.
Пора заявить о своей позиции известного в стране общественного деятеля не в
доверительной беседе с Витте, ни в дружеских беседах с Горьким... Выступать
надо было с трибуны. Вернувшись в Москву, Морозов на несколько дней уединился в
своем особняке, составляя программу неотложных социальных и политических
реформ. Этот документ заслуживает того, чтобы на нем остановиться подробнее. "В
числе событий, переживаемых Россией за последнее время, - говорится в нем, -
наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе повсеместные
забастовки рабочих, сопровождающиеся серьезными народными волнениями...
Обращаясь к исследованию причин последних забастовок, мы наталкиваемся на то в
высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу под
предлогом различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в
группы вне пределов фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических
требований". Продолжая анализ, Морозов пишет: "Действительно - отсутствие в
стране прочного закона, опека бюрократии, распространенная на все области
русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего того,
что происходит в жизни,.. невежество народа, усиленно охраняемые теми
препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом
всего, что могло бы поднять культурное развитие народа, худшее положение, в
котором находится народ сравнительно с другими перед судом и властью, - все это
задерживает развитие хозяйственной жизни в стране и порождает в народе глухой
протест против того, что его гнетет и давит".
Далее выдвигались конкретные предложения:
"Во-первых. Установить равноправность всех и всякого перед прочным законом,
сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем поколеблена.
Во-вторых. Полная неприкосновенность личности и жилища должна быть обеспечена
всем русским гражданам.
В-третьих. Необходима свобода слова и печати, так как лишь при этом условии
возможны: выяснение рабочих нужд, улучшение быта и правильный успешный рост
промышленности и народного благосостояния.
В-четвертых. Необходимо введение всеобщего обязательного школьного обучения с
расширением программы существующих народных школ и установлением упрощенного
порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек, читален,
просветительных учреждений и обществ...
В-пятых. Существующее законодательство и способ его разработки не
соответствует потребностям населения и русской промышленности... Необходимо в
выработке законодательных норм участие представителей всех классов населения, в
том числе лиц, избранных промышленными рабочими. Участие тех же представителей
необходимо и в обсуждении бюджета, ибо последний является могущественным
двигателем в руках государства при разрешении промышленных вопросов страны".
По сути дела речь шла о введении в России конституционной формы правления.
Отдавая себе отчет в том, что выдвижение подобной программы могло бы иметь вес
лишь как коллективная акция, Морозов обратился к другим капиталистам, но
поддержки не получил: записку приняли (да и то с оговорками) лишь некоторые
оппозиционно настроенные деятели в либерально-буржуазной среде. Документ был
обсужден и на заседании правления Никольской мануфактуры. В журнале правления
Никольской мануфактуры зафиксировано:
"1905 года сего 9 февраля. Слушали заявление директора правления Саввы
Тимофеевича Морозова о необходимости подачи совместно с другими фабрикантами
докладной записки по фабричному вопросу, представив содержание ее в копии.
Ознакомившись с ее содержанием и не разделяя изложенного в ней взгляда
директора правления, М. Ф. Морозова, И. А. Колесников и А. М. Вагурин от
подписи таковой отказались, предоставив ему, Савве Морозову, право, если он
найдет нужным, подписать докладную записку на его личную ответственность, как
директора, заведующего фабриками, о чем составлен настоящий протокол.
Члены правления: М. Ф. Морозова, Савва Морозов, И. А. Колесников, А. М.
Вагурин".
Забастовка на Никольской мануфактуре.
В феврале 1905 г. забастовочная волна докатилась и до Никольской мануфактуры.
За 20 лет после "Морозовской стачки" 1885 г., когда к управлению пришел Савва
Тимофеевич Морозов, положение рабочих изменилось: были отменены штрафы,
повышены расценки, построены новые спальни для рабочих, учреждены стипендии для
учащихся и т. д. Однако коренного улучшения условий труда и быта произойти не
могло, потому что любые нововведения, финансовые расходы надо было утверждать
на правлении, где требовалось большинство голосов. У многих рабочих Савва
Морозов, в отличие от своего отца и матери, пользовался доверием. Забастовав,
рабочие потребовали 8-часового рабочего дня и повышения зарплаты, но он им
отказал, так как не мог принимать подобные решения: реальным хозяином
предприятия была М. Ф. Морозова, а она категорически воспротивилась желанию
сына пойти навстречу рабочим. Савва потребовал, чтобы мать полностью передала
распоряжение делами на фабриках в его руки, но в ответ на это в начале марта
сам был устранен от управления. При этом мать пригрозила ему учреждением опеки.
Она ему заявила: «Сам не уйдешь – заставим. Под опеку возьмем как
недееспособного. Доктора да адвокаты помогут нам.. Уходи подобру-поздорову, не
срами перед всей Россией!
Положение усугублялось личным одиночеством, отсутствием взаимопонимания с
женой, Морозов начинает избегать людей, много времени проводит в полном
уединении, не желая никого видеть. Изоляции способствовала и Зинаида
Григорьевна, бдительно следившая за тем, чтобы к нему никто не приходил, и
изымавшая поступавшую на его имя корреспонденцию. Пополз слух о сумасшествии.
Такая версия всем "заинтересованным лицам", включая родственников, была удобна,
позволяла объяснить неожиданный отход его от общественной деятельности.
Сохранилось коротенькое деловое письмо Морозова, датируемое 26 марта, то есть
периодом полного уединения, и адресованное в Петербург инженеру А. Н. Тихонову,
работавшему у него :"Я решил прекратить разведки (речь идет о геологических
изысканиях на Урале) ввиду соображений, которые сообщу Вам впоследствии. Когда
будете проезжать Москву, заезжайте ко мне. Мне хотелось бы пристроить Вас
куда-нибудь на место". Нет нужды доказывать, что это письмо написано вполне
здравомыслящим человеком, ощущающим нравственную ответственность за судьбу тех,
кто был с ним связан.
Изоляция от общества.
По настоянию жены и матери был созван консилиум, констатировавший 15 апреля
1905 г., что у мануфактур-советника Морозова наблюдалось "тяжелое общее нервное
