Александр между прочим сказал: "Образование, существовавшее в вашем крае,
дозволило мне ввести немедленно то, что я вам даровал, руководствуясь
правилами законосвободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих
помышлений и которых спасительное влияние надеюсь я, с помощью Божьей,
распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким
образом вы мне подали средство явить моему Отечеству то, что я уже с давних
лет ему приготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела
достигнут надлежащей зрелости". Чуть позднее, как бы развивая мысли,
высказанные весной в Варшаве, император сказал прусскому генералу Мезону:
"Наконец, все народы должны освободиться от самовластия. Вы видите, что я
делаю в Польше. То же я хочу сделать и в других моих владениях". Эти слова
немедленно стали достоянием русской публики и возбудили в ней напряженное
ожидание перемен.
Сразу после своей знаменитой речи на польском сейме Александр поручил группе
своих советников во главе с бывшим членом "негласного комитета", одним из
своих "молодых друзей" Новосильцевым разработать проект конституции для
России. Вскоре появился ее набросок - "Краткое изложение основ", а позднее -
проект и самой конституции под названием "Государственная уставная грамота
Российской империи".
Этот первый в истории России конституционный проект предусматривал введение в
стране двухпалатного парламента, местных представительных органов - "сеймов",
разделение законодательной и исполнительной власти между императором и
выборными органами. Конституция декларировала свободу слова, печати, свободу
вероисповеданий, равенство всех граждан империи перед законом,
неприкосновенность личности. Параллельно шла разработка Положения об
освобождении крестьян. Таким образом, все, казалось бы, шло к тому, чтобы в
1820 году в России начались глубокие преобразования. К этому готовы были и
правительство, и общество. Но этого не случилось.
РАЗРУШЕНИЕ НАДЕЖД НА КОНСТИТУЦИЮ
1820 год стал во многих отношениях переломным для Александра. Первая половина
его была ознаменована революцией в Испании, начавшейся с восстания воинских
частей в Кадисе. В марте революция перекинулась в Мадрид. Король Фердинанд
VII принужден был согласиться на введение конституции. Приверженцам этой
перемены в Испании очень важно было знать мнение о ней могущественнейшего из
государей Европы. Они надеялись получить одобрение русского императора,
известного своим либерализмом. Но Александр велел отвечать, что он с глубоким
прискорбием узнал о происшедшем и что будущее Испании представляется ему
отныне в мрачном виде. Император писал, что он не раз высказывал желание,
чтобы власть короля утвердилась в Старом и Новом свете с помощью прочных
учреждений. Исходя от трона конституционные учреждения получают характер
охранительный; исходя же из среды мятежа, они порождают хаос: опыт всех
времен это доказывает. Испанскому правительству надлежит судить, могут ли
учреждения, данные насильственным, революционным путем, осуществить
благодеяния, которых Испания и Америка ожидают от мудрости короля и от
патриотизма его советников.
Александр высказывал обеспокоенность не напрасно: пример Испании оказался
заразителен. В июле революционный пожар переметнулся на юг Аппенинского
полуострова, в Королевство Обеих Сицилий. События развивались здесь точно так
же: революция началась с восстания воинских частей в Нолах и Авеллине, вскоре
недовольные явились в столице, и король Фердинанд IV вынужден был ввести
конституцию.
Неаполитанская революция встревожила европейские кабинеты гораздо сильнее,
чем испанская. Император Франц пригласил русского императора и короля
прусского на свидание для совещания о мерах против революции.
По пути в Троппау Александр заехал в Варшаву, где проходил второй польский
сейм. Здесь он был не на шутку огорчен и раздражен поведением депутатов.
Вместо того, чтобы мирно решать текущие дела, польские патриоты стали
требовать от императора новых свобод, в том числе отмены цензуры и реформы
судов. Они не скрывали и того, что конечной их целью была независимость
Польши и восстановление Речи Посполитой в ее прежних границах. Александру
пришлось отвечать на нападки, он покинул сейм мрачный и разочарованный. В
самом деле - польская конституция была одним из любимейших его детищ и плодом
длительных размышлений. Тяжело было видеть неблагодарность поляков и их явное
желание подражать примеру испанцев и неаполитанцев.
20 октября Александр приехал в Троппау. Вскоре граф Каподистрия подал от
имени императора меморандум с российским планом умиротворения Неаполя. В нем
говорилось, что, прежде чем прибегнуть к силе, надобно предложить
неаполитанскому правительству отречься от принципа восстания и снова
покориться королю. Только в случае отказа австрийская армия в значении армии
европейской могла двинуться к Неаполю на подавление революции.
Меттерних был в отчаянии. Напрасно внушал он Александру, что пламя революции
следует гасить как можно быстрее. Александр, вслед за представителями Англии
и Франции, считал, что вмешиваться во внутренние дела государств можно лишь в
случае самой крайней необходимости. Но тут неожиданно пришло известие о бунте
в Семеновском полку. Быть может, в чреде потрясений этого года оно было самым
роковым. Хотя следствие показало, что виной недовольства была грубость
полкового командира Шварца, Александр отнесся к делу очень серьезно. Он писал
графу Аракчееву: "Скажу тебе, что никто на свете меня не убедит, что это
происшествие было вымышлено солдатами или происходило единственно, как
показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца... По моему
убеждению, тут кроются другие причины... Внушение, кажется, было не военное,
ибо военный умел бы их заставить взяться за ружье, чего никто из них не
сделал, даже тесака не взял. Офицеры же все старались пресечь неповиновение,
но безуспешно. По всему выписанному заключаю я, что было тут внушение чужое,
но не военное. Вопрос возникает: какое же? Это трудно решить. Признаюсь, что
я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы
имеем, в сообщениях между собой, и коим весьма неприятно наше соединение и
работа в Троппау. Цель возмущения, кажется, была испугать..."
Видимо, как раз в эти дни все происходящее в Европе и в России предстало
перед Александром в других тонах. Генерал Васильчиков писал, что присутствие
государя необходимо в России. Александр отвечал: "Если я в такую важную
минуту брошу все это дело, дабы скакать в Россию, замешательство самое
пагубное может произойти во всех этих делах, а успех их окончательно
поколеблется. К тому же все эти радикалы и карбонарии, рассеянные по Европе,
именно хотят заставить меня бросить начатое здесь дело. Мы имеем в наших
руках об этом не один документ; они взбешены, видя дело, которым мы здесь
занимаемся. Нужно ли им дать это торжество?"
Тогда же он признался Меттерниху: "С 1814 года я ошибался относительно
общественного настроения. Теперь считаю ложным то, что считал ранее за
правду, я сделал много зла, но теперь постараюсь это исправить". То, что во
взглядах Александра произошли перемены, видно из всех его дальнейших
действий. Да и могло ли быть по-другому? Коль скоро призрак солдатской
революции замаячил уже и над Россией, нельзя было более терять время.
Александр сдался на уговоры Меттерниха. 19 ноября был подписан протокол
конференции, в котором между прочим говорилось, что союзные государи
обязываются друг перед другом не признавать перемен государственного строя,
происходящих незаконным путем, и считают для себя возможным употреблять
против таких попыток принудительные меры.
Судьба сыграла с Александром злую шутку. "Священный союз", задуманный с
самыми благородными и величественными целями, как прообраз будущей Европы,
обратился на деле в обычный политический сговор монархов против революции. И
ради сохранения этого союза Александру пришлось сперва до некоторой степени
поступиться своими либеральными принципами, а потом и вовсе принести их в
жертву.
Поначалу он как будто даже сам не понимал, насколько бесповоротно его
перерождение. Когда французский представитель граф Ла-Ферроннэ, не
подписавший протокола, выразил опасение, что справедливое негодование на
революции испанскую и неаполитанскую может охладить императора к
конституционным учреждениям, которых он был до сих пор ревностным
покровителем, Александр отвечал ему: "Чем я был, тем остаюсь теперь и
останусь навсегда. Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий
порядочный человек должен их любить; но можно ли вводить их без различия у
всех народов? Не все народы в равной степени готовы к их принятию; ясное
дело, что свобода и права, которыми может пользоваться такая просвещенная
нация, как ваша, нейдут к отсталым и невежественным народам обоих
полуостровов". В этих словах, внешне вполне либеральных, слышится приговор
всем конституционным начинаниям Александра в России.
В январе 1821 года конгресс переехал в Лайбах. В феврале вопрос о походе
австрийцев на Неаполь был окончательно решен. Государи продолжали жить в
Лайбахе, ожидая известий о результатах экспедиции. Казалось, что выход
наконец найден. Но вдруг в марте, как гром среди ясного неба,
распространилась весть о революции в Пьемонте. По форме это была та же
солдатская революция, что в Испании и Неаполе. 10 марта александрийский
гарнизон провозгласил конституцию, овладел крепостью и учредил временную
хунту; на другой день восстание вспыхнуло в самом Турине. Король Виктор-
Эммануил отрекся от престола. Провозглашенный регентом королевства принц
Кориньянский принужден был ввести конституцию.
Известие о событиях в Александрии и Турине произвели в Лайбахе такое же
громовое впечатление, какое в 1815 году было произведено в Вене известием о
высадке Наполеона на берега Франции: государи смотрели друг на друга в немом
ужасе. Поступали известия о сильных волнениях в Ломбардии. Боялись, что
подобные же явления обнаружатся в других частях полуострова, что народные
массы, поддержанные войсками Неаполя и Сардинии, подавят ненавистную
итальянцам австрийскую армию; опасались, что движение отзовется во Франции, в
Германии, в Польше.
Но как в 1815 году в Вене, так и теперь в Лайбахе император Александр положил
конец этому всеобщему ужасу; он сказал императору Францу: "Мои войска в
распоряжении Вашего Величества, если вы считаете их содействие полезным для
себя". Австрийский император принял это предложение с благодарностью, и
стотысячная русская армия получила приказ вступить в Галицию.
Хотя помощь ее не потребовалась, и приказ вскоре был отменен, примечательна
эта твердость Александра. Как прежде он чувствовал себя призванным спасти
Европу от тирании Наполеона, так и теперь он почел своим долгом встать на
пути европейской революции. На проверку этот враг оказался гораздо менее
страшным. 24 марта австрийцы вступили в Неаполь при криках народа: "Да
здравствует король!" 10 апреля сардинские войска, верные королю, при
поддержке австрийского корпуса вошли в Турин. Италия была успокоена.
Но уже разгоралось пламя греческого восстания на Балканском полуострове.
Известие о нем было неприятной неожиданностью для союзных государей и
подвергло серьезному испытанию само существование "Священного союза".
Осложняло проблему и то обстоятельство, что движение шло из России и что во
главе его стоял генерал русской службы князь Ипсиланти. Он был уверен, что
Россия немедленно подаст помощь восставшим грекам. Однако 4 апреля русский
посланник в Константинополе объявил, что Россия не поддерживает Ипсиланти.
Между тем восстание угнетенных и жестокости турецких фанатиков вызвали
сильное возбуждение в русском обществе: все симпатии были на стороне
православных греков. Ждали реакции Александра (он уже приехал в Петербург) -
она осталась прежней. Россия протестовала против изуверств фанатиков, но не
спешила с военной поддержкой восставших.
В этот критический момент Александр выдержал искус, он не поддался давлению,
которое оказывалось на него со всех сторон. Вопреки всем доводам, вопреки
явным интересам России, он не начал войны и сохранил верность новым принципам
европейской политики. Позже он сказал Шатобриану: "Не может быть более
политики английской, французской, русской, австрийской; существует только
одна политика - общая, которая должна быть принята народами и государями для
общего счастья. Я первый должен показать верность принципам, на которых я
основал союз. Представилось испытание - восстание Греции; религиозная война
против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась
общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеса мне показались
признаки революционные, и я удержался. Чего только не делали, чтоб разорвать
союз? Старались внушить мне предубеждения, уязвить мое самолюбие, - меня
открыто оскорбляли. Очень дурно меня знали, если думали, что мои принципы
проистекали из тщеславия, могли уступить желанию мщения... Провидение дало в
мое распоряжение 800 000 солдат не для удовлетворения моего честолюбия, но
чтоб я покровительствовал религии, нравственности и правосудию; чтоб дал
господство этим началам порядка, на которых зиждется общество человеческое".
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ АЛЕКСАНДРА I
Приехав из Лайбаха, Александр так больше и не возвратился к проектам
конституции и освобождения крестьян. Ему, однако, было нелегко расстаться со
своими мечтами. Давил груз невыполненных дел и не сбывшихся надежд. "Когда я
подумаю, – признавался Александр незадолго до смерти, – как мало еще сделано
внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце как десятипудовая
гиря; от этого устаю".
После Лайбахского конгресса генерал-адъютант Васильчиков предоставил ему
докладную записку о зреющем в столице заговоре с перечислением участников
тайных обществ. Речь шла о будущих декабристах. Император в глубокой
задумчивости прочитал поданные бумаги и сказал, что не будет давать делу
никакого хода. "Дорогой Васильчиков, – вздохнул он, – Вы были у меня на
службе с самого начала моего царствования. Вы знаете, что я разделял и
поощрял эти иллюзии и заблуждения. Не мне подобает их карать." И он бросил
список в камин.
Положение, в котором оказался Александр после 1820 года, нельзя назвать
иначе, как трагическим. Он не смог провести реформ, о которых мечтал всю
жизнь, он понимал, что неизбежный ход событий ведет его в лагерь реакции и
чувствовал все более и более отвращения к власти. В конце концов Александр
перестал заниматься внутренними делами, перепоручив их графу Аракчееву. С
1823 года он являлся единственным докладчиком при государе по всем вопросам,
даже по ведению Святейшего синода. Чиновники сразу почувствовали ослабление
внимания государя. Это было время повсеместных злоупотреблений и
распущенности. Никогда раньше не было такого лихоимства и казнокрадства, как
в последние годы правления Александра. Император знал о них, но ничего не
делал: им овладели апатия и равнодушие.
Во внешних делах Александр считал своим долгом довести до конца дело борьбы с
революцией. В 1822 году он уехал на конгресс "Священного союза" в Варну, где
принято было решение о подавлении испанского восстания. Но после того, как
революция была уничтожена, по тогдашнему выражению, в последнем своем
убежище, Александр охладел и к внешней политике.
Чувства частного человека брали в нем верх с каждым годом. Он то и дело
возвращался к мысли об отречении. Еще в 1817 году Александр сказал своему
флигель-адъютанту Михайловскому-Данилевскому: "Когда кто-нибудь имеет честь
находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности
первый идти ей навстречу. Но он должен оставаться на своем посту только до
тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого
срока он должен удалиться". В 1819 году император завел тот же разговор со
своим младшим братом Николаем, а в 1824 году признался Васильчикову: "Я не
был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, странно тяготящей меня".
Вместе с тем Александр становился все более религиозным, много времени
проводил в общении с монахами, из которых юрьевский архимандрит Фотий
приобрел над ним очень большое влияние. Он заметно охладел к рассудочному
мистицизму. Зато его захватила бесхитростная проповедь смирения и простоты,
присущая православию. Александр подолгу молился, строго соблюдал посты и
религиозные праздники, постоянно имел при себе конверт с молитвами.
Летом 1824 года от чахотки умерла любимая дочь Александра Соня Нарышкина.
После этого он стал мрачен, как никогда ранее, и более обычного замкнулся в
себе. Новый 1825 год он встретил, по свидетельству всех современников, в
состоянии горя и покаяния. Весной в Петербург приехал король Нидерландов
Вильгельм VI. Александр признался ему, что хочет оставить престол и уйти в
частную жизнь. Гость отговаривал императора, но тот остался тверд в своих
намерениях. Он поехал в Варшаву, летом вернулся в Петербург и стал готовиться
к новому путешествию в Таганрог. Императрица Елизавета Алексеевна была тяжело
больна. Ее положение стало таким опасным, что надо было немедленно ехать на
юг Франции или в Италию. Но Елизавета отказалась лечиться в Европе. Александр
долго совещался с женой и затем объявил, что повезет ее в Таганрог.
13 сентября Александр приехал в Таганрог. Здесь он занял небольшой
одноэтажный домик, который вовсе не был похож на дворец. Обстановка была
очень скромная. Александр сам расчистил дорожки в саду, развесил в комнатах
лампы, вбивал гвозди и перетаскивал диваны. Через десять дней приехала
императрица. Они поселились вдвоем, как молодые супруги, сократив до минимума
прислугу. Александр сам ухаживал за больной женой, и вскоре ей заметно
полегчало. В середине октября император поехал в Новочеркасск. 20 октября
поехал в Крым, осмотрел Гурзуф, Алупку, Ботанический сад и Ореанду.
Чрезвычайно довольный этими местами, Александр сказал князю Волконскому: "Я
скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет; и
солдату в этот срок дают отставку".
27 октября ночью император приехал в Севастополь, затем поехал в Бахчисарай.
30 октября, после осмотра Чуфут-Кале, он впервые почувствовал недомогание. В
Крыму в это время свирепствовала лихорадка, и признаки ее вскоре открылись у
больного. Он вернулся в Таганрог 5 ноября уже совершенно разбитый болезнью:
лицо пожелтело, его постоянно бросало то в жар, то в холод. 10 ноября с ним
случился глубокий обморок, после которого он слег в постель. Некоторое время
было неясно, какое течение примет болезнь. 18 ноября утром последовало
улучшение, но вечером состояние Александра резко ухудшилось и на следующее
утро он скончалс
Страницы: 1, 2
