свидетельство очевидца из первого съезда народных депутатов в Москве, который
откроется ровно через два века - в мае 1989-го. И точно так же, как и съезд,
Национальное Собрание становится школой политической борьбы и одновременно
всенародной сценой.
В одночасье - после одной-двух удачных речей, которые перепечатывают все
газеты - ранее никому не знакомые провинциальные адвокаты, ремесленники и
мелкие дворяне, пасынки и изгои общества становятся знаменитыми на всю страну
политическими лидерами, к которым прислушиваются и которым верят
беспрекословно. А чуть позднее - осенью 1789-го - наиболее радикально
настроенные депутаты начинают собираться в церкви святого Якова, и возникает
прославленный Якобинский клуб, из стен которого, как из Межрегиональной
депутатской группы в Москве или Народного фронта в Ленинграде, выйдут
практически все главные действующие лица французской истории на ближайшие
годы. В клубе постоянно проводят время Робеспьер и Дантон, Марат и Мирабо,
Лафайет и Талейран, Дантон и Камилл Демулен, "на огонек" захаживают Бонапарт
и даже ... будущий король Луи-Филипп. Большинство из них - единомышленники,
всей душой желающие освобождения Франции от тирании, их главная тема для
обсуждения - как защитить свободу, разрушить заговоры, отстоять революцию.
Ах, если бы знали те, кто произносит при колеблющемся свете свечей пламенные
речи в Якобинском клубе, что вскоре им суждено стать непримиримыми врагами и
поочередно отправлять друг друга на гильотину ...
Постепенно Национальное Собрание становится опасным для абсолютизма - и
король начинает готовиться к его разгону. В конце июня 1789 года в Париж
вводятся войска якобы "для охраны Собрания" (в марте 1991-го мятежный
российский съезд будет окружен танками и бронетранспортерами примерно под
таким же предлогом), но армия и гвардия уже ненадежны, а народ видит в
депутатах свою главную надежду.
12 июля в Париже вспыхивает восстание и уже 14 июля капитулирует ненавистная
народу крепость-тюрьма Бастилия, а когда узнавший об этом Людовик восклицает
"Но ведь это бунт!", удивленному королю отвечает герцог Лианкур: "Нет,
государь, это не бунт - это революция!"...
Осада и взятие Бастилии - одно из грандиознейших событий в истории
человечества. Оно имело огромное значение в глазах не только современников,
но и последующих поколений. Взятие Бастилии сделалось символом всякого
достигнутого революционным путем политического освобождения, самое слово
"Бастилия" стало нарицательным.
Мы не будем рассматривать это событие во всей его огромной полноте. Мы
рассмотрим его в суженном масштабе с целью определить, чем было взятие
Бастилии в ходе Французской буржуазной революции. Какую роль - особенную и
решающую - сыграло это событие?
Напомним непосредственные обстоятельства, предшествовавшие осаде и взятию
Бастилии.
8 июля 1789 г. в Национальном собрании граф Мирабо, тогда еще игравший
революционную роль, сказал, что народные представители настойчиво просят его
величество убрать войска, непрерывно стягивавшиеся в Версаль; пока это не
сделано - спокойная законодательная работа невозможна. Что имел в виду Мирабо
и почему его сразу поняло Собрание?
Дело в том, что до 8 июля не был решен коренной, самый важный вопрос - о
голосовании, несмотря на то, что Генеральные штаты собрались еще в мае.
Дворяне и духовные желали голосовать посословно, чтобы иметь два голоса
против одного, т.е. голоса дворян и духовенства. А третье сословие требовало
поголовного голосования. Полтора месяца длилось это топтание на месте.
Наконец 17 июня Генеральные штаты в лице представителей третьего сословия
объявили себя Национальным собранием.
Это был первый революционный шаг. 20 июня, после того как король, пытаясь
разогнать собрание, закрыл дворец, депутаты третьего сословия собрались в Же-
де-Пом и дали клятву не расходиться, пока не будет выработана конституция.
Тогда король и двор решили применить силу.
То полное смятение, которое царило с 20 по 23 июня при королевском дворе,
сменилось уверенностью. Приверженцы королевского двора, имевшие за собой
определенное большинство, считали, что у короля эта сила есть. В ничтожном
меньшинстве при королевском дворе был Неккер - министр реформ, который не
ручался, что войска пойдут за королем. Он считал, что во избежание будущих
потрясений необходимо пойти на уступки.
Между тем к Версалю непрерывной чередой подходили батальоны, еще сохранявшие
верность королю. Эти батальоны, как и вся французская армия, состояли из двух
совершенно не соединявшихся между собою частей. С одной стороны, генералитет
и офицерство, с другой - нижние чины - солдаты. За последние девять лет перед
революцией был издан ряд наиболее реакционных законов и статутов, имевших
целью окончательно сделать офицерскую службу исключительным уделом дворян.
Тот, кто не мог предъявить доказательства дворянства до четвертого поколения,
не мог и претендовать на сколько-нибудь значительное повышение в армии.
В солдатской массе шло явное брожение. Гвардейцы появлялись на улицах Парижа,
часто без разрешения покидая казармы, и не переставали выражать симпатии
новому строю, свою преданность Национальному собранию. Уже с конца июня попал
в разряд ненадежных для короля полк "Французской гвардии" ("La garde
francaise"); драгунский полк тоже вызывал сомнения. Верными считались так
называемый "Королевский немецкий полк" ("Royal allemand") и "Королевский
швейцарский полк" ("Royal suisse"). Эти полки состояли не целиком из немцев,
но значительное большинство и руководящая роль в них принадлежала
иностранцам, пользовавшимся рядом привилегий.
Солдаты иностранных полков ничем особым не отличались от полка "Французской
гвардии", но офицеры, полковники и генералы дорожили репутацией
непосредственной охраны короля, его семьи и королевской власти. Они от имени
своих полков (ничуть не считаясь с истинным настроением солдат) красноречиво
произносили верноподданнические речи. На эти-то полки больше всего и надеялся
двор.
Мы приводим этот факт только для того, чтобы ввести читателей в курс событий,
которые произошли после заявления Мирабо, когда король и двор решили нанести
"большой удар" (frapper le grand coup), т.е. разогнать Национальное собрание
и удалить в отставку ненавистного Неккера.
Почему именно Неккер, умереннейший из умеренных реформаторов, богатый
женевский банкир, человек, стоявший на несколько пушечных выстрелов от
революции, почему он попал в глазах двора в число революционеров, неизвестно.
Но те аристократы, которые уцелели в вихре революции, впоследствии не
переставали утверждать, что Неккер сделал революцию. Неккер с их точки зрения
был символом измены, прокравшейся внутрь двора и правительства. Истребление
этого умеренного реформатора казалось приближенным Людовика XVI делом первой
необходимости.
Королева и королевский брат граф д'Артуа обратились к Людовику XVI с
требованием убрать Неккера. Король колебался в течение всего дня 9 июля; 10-
го он наконец решился и Неккер получил через третьих лиц приказ об отставке.
Король предложил ему немедленно выехать из Франции. 11 июля в 5 часов вечера
Неккер отбыл из Версаля. Когда это произошло, при дворе царило ликование.
Король и двор считали, что с отставкой Неккера половина дела уже сделана,
революция предотвращена.
После отставки Неккера во главе министерства был поставлен маршал герцог де
Бройль, который наскоро стал составлять кабинет, но сформировать его так и не
успел; он привлек только барона де Бретейля. И вот эти два человека - маршал
де Бройль и барон де Бретейль - взяли в свои руки инициативу начавшейся
реакционной борьбы двора против Национального собрания. Они должны были
поправить дело, испорченное Неккером.
Имена новых министров возбуждали общую ненависть. Отставка Неккера была
воспринята народом как симптом подготовляемой королем расправы с Национальным
собранием и революционным Парижем. К 6-7 часам вечера 12 июля в Версаль стали
проникать сначала смутные, а потом все более и более определенные слухи о
том, что Париж охвачен огнем восстания, что известие об отставке Неккера
оказалось искрой, которая подожгла пороховой погреб.
Вечером же 12 июля, несмотря на воскресный день, в экстренном порядке
собралось Национальное собрание. Но никаких решений оно не вынесло.
Впоследствии руководители собрания, Мирабо и другие, объясняли эту
нерешительность тем, что собралось слишком мало депутатов.
Это, разумеется, одно из тех объяснений, которые ничего не объясняют. Чувство
неуверенности, чувство жесточайшей тревоги, не оставлявшее депутатов вплоть
до вечера 14 июля, было истинной причиной того, что собрание не приняло
никаких решений.
Никто не знал, что будет дальше. После всего, что король сделал, начиная с 23
июня, после его слащавых разговоров о необходимости действовать вместе на
почве законодательства, после того, как король взял назад свое повеление
голосовать посословно и разрешил голосовать поголовно, отставка и высылка
Неккера казались внезапным и решительным вызовом.
Было ясно, что отставка Неккера и назначение де Бретейля и де Бройля - прямой
ответ на заявление Мирабо и на требование удаления войск из Версаля. Вызов
королевского правительства требовал решительных действий. Но большинство
Учредительного собрания отнюдь не было обрадовано наметившимися признаками
сближения солдат с революционным населением Парижа, ибо оно вовсе не желало
решать свой спор с правящими кругами при помощи вооруженного восстания
народа. Учредительное собрание до последней минуты надеялось, что одной
угрозы вооруженного восстания будет достаточно для того, чтобы правящие круги
уступили и отказались от применения вооруженной силы. О насильственном
свержении власти короля Учредительное собрание и не помышляло.
Нужно иметь в виду, что Французская революция развертывалась совсем не при
тех условиях, при которых начинались другие большие революции, например
английская революция XVII в., а тем более русская революция 1905 г., не
говоря уже о Февральской революции 1917 г.
В годы, предшествовавшие революционному взрыву, во Франции появилась обширная
просветительная литература. Классовая борьба обострялась Отдельные вспышки
народного гнева быстро заливались кровью. И в XVII и в XVIII вв. происходили
многочисленные крестьянские восстания, направленные против феодального гнета,
а местами и против правительственного налогового пресса. Имели место и стачки
рабочего люда, и их было несравненно больше, чем обычно думают. Но эти
разнообразные движения не направлялись непосредственно против королевской
власти. Не было ни одного настоящего, сколько-нибудь заметного революционного
выступления против монархии Бурбонов за весь XVIII в., вплоть до 1789 г.
Мало того. В конце апреля 1789 г. рабочие двух мануфактур (Ревельона и
Анрио), озлобленные хозяйской эксплуатацией, с яростью голодных людей
бросились уничтожать имущество своих поработителей. Солдаты стреляли в
рабочих, потом несколько рабочих было повешено, причем войска окружили
эшафот. И все же глухо волновавшееся рабочее Сент-Антуанское предместье не
поддержало этого восстания. Характерно, что собравшиеся через несколько дней
Генеральные штаты даже не обратили внимание на эти кровавые события в Париже.
Ясно, что, вспоминая полную покорность войск королю в апреле, собрание
депутатов не решилось что-нибудь предпринять 12 июля. Депутаты не знали, что
будет дальше, как поведут себя войска и на этот раз.
Но уже к вечеру 12 июля в Париже творилось нечто небывалое. Огромные массы
народа высыпали на улицу, толпа носила бюст Неккера. Назревало революционное
выступление масс. В Версаль приходили слухи, что в нескольких местах драгуны
пытались разогнать толпу, но не пускали в ход своего оружия. Некоторые
полковники не переставали заявлять, что они за своих солдат не очень
ручаются.
В тот же день солдаты полка "Французской гвардии" появились на улицах. Их не
арестовывали потому, что солдаты других полков будто бы никак не могли их
настигнуть: ясно, что они не хотели арестовывать своих товарищей.
Несметная толпа собралась в Пале-Рояле, в огромном внутреннем дворе,
сохранившемся в пространственном смысле до сих пор. Выступавший там молодой
журналист Камилл Демулен произнес революционную речь и назвал отставку
Неккера предисловием к Варфоломеевской ночи.
Речь Демулена произвела колоссальное впечатление. Тысячи людей кричали, что
они будут бороться, и требовали немедленного возвращения Неккера.
В ночь с 12 на 13 июля прошла в приготовлениях. Огни горели во всем Париже.
Из Сент-Антуанского предместья шли новые и новые толпы людей. Они не
возвращались домой, а располагались лагерями на улицах. Было ясно, что на
следующий день нужно ожидать дальнейшего обострения событий.
Много легенд окружает дни 12 и 13 июля. В ряде французских книг (а русских и
подавно) написано, что Камилл Демулен призывал к взятию Бастилии. Ничего
подобного не было. Одна мысль беспокоила народ: опасность со стороны войск,
движущихся из Версаля. Все знали, что так называемые верные полки там, что
нужно идти к городской заставе и принять бой с королевскими полками, идущими
громить бунтующий Париж.
Бастилия вышла на первый план простым и естественным образом: для борьбы
нужно было оружие и порох, а запасы пороха хранились в Бастилии.
Бастилия была тогда эмблемой угнетения. Бастилия ассоциировалась с ужасными
"Леттр де каше" ("Lettre de cachet") - страшными приказами об арестах,
которые подписывались королем и пачками давались кому угодно: министрам,
губернаторам, любовницам, фаворитам. Такой приказ, заранее подписанный
королем, повелевал коменданту Бастилии заключить в крепость такого-то (тут
оставлялось место для имени и фамилии) и держать его впредь до распоряжения.
Таким образом, сановник или любимец, которому в порядке милости давалась
такая бумажка, мог вписать в этот бланк кого ему вздумается и передать приказ
полиции. Человека заключали в тюрьму и держали его до тех пор, пока владелец
приказа не соблаговолит испросить у короля позволения выпустить заключенного
или сам король о нем не вспомнит. Держали и год, и пять лет, и тридцать пять
лет, а о некоторых забывали совсем.
И все же вовсе не об этой ненавистной Бастилии думал народ 12 и 13 июля. Речь
шла о гораздо более неотложном деле, чем освобождение заключенных. Необходимо
было дать отпор войскам, которые не сегодня - завтра войдут в Париж, а может
быть, уже сейчас входят в него. Народ бросился к лавкам оружейных мастеров,
все лавки и мастерские были мгновенно опустошены. Кинулись во Дворец
инвалидов (Palas des invalides), где хранилось оружие. Это было огромное
здание, в которое было трудно проникнуть. Командир гарнизона дворца Безанваль
пытался вступить в переговоры с толпой. Но толпа не расходилась. Она силой
ворвалась во двор. Офицеры, потерявшие веру в своих солдат, не решились
пустить в ход оружие. Безанваль со своим отрядом вынужден был удалиться.
Народ, ворвавшись во Дворец инвалидов, захватил 32 тысячи ружей, но пороху
найдено было мало. Бросились в арсенал, но и там пороху почти не оказалось.
Порох был заранее перевезен в Бастилию. И вот именно тогда Бастилия предстала
перед мыслью и воображением революционной толпы как непосредственное
препятствие к вооружению народа, и поэтому взятие Бастилии показалось
ближайшей и самой важной задачей. Только тогда огромная масса народа
бросилась к Бастилии. Эта твердыня сразу стала основным оплотом врага. И
именно в этот момент нараставшее революционное напряжение достигло своего
апогея.
Это произошло уже утром 14 июля. События у Бастилии начались с того, что
губернатору де Лонэ предложили выдать оружие. Де Лоне ответил отказом и стал
готовиться к сопротивлению.
Бастилия была огромной твердыней и считалась одной из самых грозных
крепостей, которые стояли когда-либо внутри городов. Она была расположена у
самого входа в Сент-Антуанское предместье и своими орудиями "покрывала", как
говорят артиллеристы, не только предместье, но и кварталы, расположившиеся
вокруг в форме звезды. Здесь были подъемные мосты, которые вели во внутренний
двор и из внутреннего двора в крепость.
Огромная толпа собралась вокруг Бастилии. Несмотря на всю ненависть, которую
возбуждала Бастилия в революционно настроенных людях, несмотря на ужасающие
воспоминания, связанные с грозными, серыми стенами этой крепости, все же
первые два часа толпа еще не думала о штурме. Она требовала только выдачи
оружия.
Но когда началась стрельба, когда маленький гарнизон стал оказывать
сопротивление, это требование революционной массы переросло в другое. Ярость
толпы возросла до такой степени, что люди непоколебимо стояли, ничем не
прикрытые, и падали под выстрелами. Они не теряли времени на устройство каких
бы то ни было ретраншементов. Однако они отстреливались, достали даже
несколько пушек. Осаждающие действовали, рискуя жизнью. Некоторые из них
бросились к подъемному мосту, ведущему во внутренний двор, и опустили его.
Опустили и другой мост, отбили его от скреп без нужных предосторожностей.
Огромный мост упал, раздавив одного человека и поранив нескольких. Не обращая
внимания на эти жертвы, толпа бросилась по подъемным мостам и проникла во
внутренний двор. В это время со стен Бастилии загремели пушки, что довело
народ до последней степени возмущения.
Де Лонэ, так же как и Безанваль, видел полную невозможность дальнейшего
сопротивления. Он ожидал помощи от герцога де Бройля. Помощь, однако, не
подходила. Де Лонэ растерялся. Он собрал своих инвалидов и швейцарцев,
которых у него было в общей сложности немногим больше сотни человек.
Проверили запасы провианта. Его оказалось достаточным только на 24 часа и не
более чем на 36 человек. Между тем настроение толпы - целого моря людей,
окружившего не только Бастилию, но запрудившего и все улицы города, ее
гневные вопли, усилившаяся стрельба - все показывало, что ярость народа не
только не ослабевает, но усиливается.
В это время несколько делегаций под белым флагом пытались проникнуть к де
Лонэ. Одна делегация прошла, вторая проникла в крепость уже с трудом, а
третью обстреляли. Это было принято за сознательную провокацию со стороны де
Лонэ. Окруженные, полуголодные и измученные инвалиды и швейцарцы явно не
