шар» (эти стихи Пастернака о нём пришлись ему весьма по вкусу).
2. «Благодаря умению собирать массы, он пришёл к власти, однако он знал,
как легко они стремятся к распаду. Есть лишь два средства предупредить распад
масс. Одно – её РОСТ, другое – её периодическое ПОВТОРЕНИЕ. Частные средства
возбуждения массы – знамёна, музыка, марширующие группы, разом
кристаллизирующие толпу, в особенности же долгое ожидание перед выходом
важных персон». Вполне относимо и к предмету нашего исследования, только я бы
добавила к средствам массового психологического соединения ещё и валы
аплодисментов, детские хоры, поющие с цветами в руках осанну «Спасибо
товарищу Сталину за наше счастливое детство!.»
3. «Немцы, если они не побеждают, - не его народ, и он без долгих
размышлений лишает их права на жизнь». – Сталин лишил права на жизнь многих
своих наиболее выдающихся соратников. Что же касается отступлений и поражений
армии, особенно в первый год войны, то не так ли он – единственный из Ставки –
не позволил сдать Киев[11], из-за чего
попал в плен весь юго-западный фронт (по данным начальника штаба Гальдера,
только в плен было взято 660 тыс. советских солдат и офицеров).
4. Фюрер обладал абсолютной властью и заставлял выполнять свои приказы,
даже самые абсурдные, при полном несогласии со стороны специалистов, выраженное
вслух, жестоко каралось.» – На военном Совете (до начала войны) командовавший
военно-воздушными силами генерал Рычагов при обсуждении вопроса о возросшей
аварийности позволил себе дерзкую реплику: «Аварийность и будет большая, потому
что вы заставляете нас летать на гробах». Одна только эта реплика и стоила ему
жизни[12].
5. «Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное
средство объединить людей в массу». – К середине 30-х годов уже была создана
целая государственная машина «Орудования обвинениями, которая трудно постижимым
для нас сейчас образом смогла вырабатывать у своих жертв как бы невольное
ощущение своей «моральной вины» (первым это глубоко показал А. Кёстлер в
«Слепящей тиши»). Современники подтвердили этот странный феномен
[13].
Жестокость – это вера навыворот: она живёт, питаясь энергией страха и
подобострастия (лести), и ищет подтверждения в перманентном «чуде –
навыворот» - бесчеловечных акциях (преступающих норму обычной человечности),
сериях тайных преступлений, время от времени возобновляемых (психологическая
суть таинства остаётся, чудесность заменяется жуткостью).
Так от психологии Власти мы переходим к психологии социальной веры массы,
веры, персонифицированной в образе вождя; вы видели трансформацию этой веры в
сталинизме. Думается, поскольку сталинизм не уникален в ряду других
национальных вариантов социализма (в частности национальных вариантов
социализма (в частности, китайского, корейского, албанского)), то эти
наблюдения могут оказаться полезными для анализа и современного положения –
там, где модель бюрократического авторитаризма ещё продолжает
функционировать.
Сталинизм: идеология и сознание.
Что на первом этапе легендарного ослепления сталинизма в нашем обществе – в
период первой оттепели – главный, если не единственный, акцент был сделан на
версии индивидуальной ответственности. Происшедшее рассматривалось как
результат действий отдельных лиц, а сами эти действия как одиозные отклонения
в рамках однозначно правильной истории и не подлежащей критическому
переосмыслению политической реальности. С тех пор сам феномен и вместившая
его эпоха получили имя – «культ личности».
С первого этапа десталинизации и до недавнего времени сталинизм как проблема
был жёстко локализован вначале в границах 1937-1938 гг., а затем – 1929-1953
гг., вырезан из текущей истории и в таком виде представлен для дальнейшего
обозрения. Сейчас основные интеллектуальные усилия в обществе направлены на
то, чтобы вставить его «на место» и попытаться реконструировать нарушенные
исторические связи. Эти восстановительные работы, начинаемые сразу после
переноса огня, позволяют локализовать ошибки и осуществить очередную
нормализацию большой истории; тем самым поддерживать версии правильности и
единства генеральной линии и иллюзия возможности быстрого, не слишком
болезненного и достаточно радикального избавления от издержек текущих
отклонений. Сталин, разгромив оппозиционеров и прокрасив нэп из оттепели в
эпоху «гримас», одновременно полностью высветил послереволюционный период,
трагические ошибки которого ещё в 20-х гг. почти открыто признавались (а
заодно и большую часть российской истории эпохи самодержавия).
Хрущёв, ударив по сталинизму, заметно снизил тональность в критике
предсталинского периода, Критика Хрущёва Брежневым сопровождалась явным
выравниванием официальной линии в отношении к сталинизму. Происходящая сейчас
особенно решительная десталинизация другим своим «плечом» как бы приподнимает
20-е годы, вызывая неосознанную потребность в известной идеализации политики
и не слишком и не слишком дискредитировавших себя деятелей того периода.
Внимание первоначально сосредоточилось на технологии сталинского переворота
и на том, что ему непосредственно предшествовало. Кульминация была найдена,
причины всех дальнейших событий сосредоточились в одном: как оказался у
власти этот. Критической точкой, означавшей наступление собственно сталинской
эпохи, обычно считают 1929 (или 1928-1929 гг). Составившие этот «великий
перелом» основные его трещины также очевидны: установление личной диктатуры и
резкий, катастрофический по своим ближайшим последствиям нэпа; начало
дисбалансно форсированной индустриализации, заданное манипуляциями с
контрольными цифрами первой пятилетки; принудительная тотальная
коллективизация, проведённая под политику ограбления «внутренней колонии» -
крестьянства; начало методической подготовки «большого террора» - шахтинское
дело, процесс, Промпартии и т.д.).
Первой по времени была версия, ещё в 30-х выдвинутая Л. Троцким: «ребёнок
родился вообще не от родителей, сталинизм есть «предательство»,
«термидорианское отрицание» большевизма, а 1937 г. окончательно разделил их
«рекой крови».[14] Именно это время –
естественно, без указания её действительного авторства – возрождается сейчас в
многочисленных идеологически санкционированных попытках описать сталинизм в
прямом противопоставлении предыдущему периоду. Сталинизм со всей очевидностью
заимствовал многие положения большевистских теорий, отдельные формулировки,
которой были, куда хлеще сталинских – хотя бы в силу большей литературной
одарённости «Экономики переходного периода», в которой утверждалось, что
«пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая
трудовой повинностью, является . методом выработки коммунистического
человечества из человеческого материала капиталистической эпохи
[15]». Сталин был не обязательным, но законным порождением такого режима. Он
существенно изменил политический курс, стиль, атмосферу, само направление
идейной эволюции, но использовал, сохранил и довёл до логического конца именно
эту идеологию власти, усугубив её соответствующей технологией. То, что
интеллектуальное ядро руководства сменилось аппаратным, вожди – вождём, теория
– волей, поиск исторической колеи – несгибаемой ни с чем не считающейся
генеральной линией, под конвоем ведущей страну через нечто непроходимое, и всё
это не отменяло главного и осуществлялось в той же структуре власти: знание как
харизма и конечное оправдание политической воли – вождь (коллективный или
персональный) как высший авторитет и носитель этого знания – организация,
осуществляющая нисхождение этого знания в действующие органы общества и народ и
обеспечивающая «претворение в жизнь» – внемлющие, впадающие в энтузиазм или
подчиняющиеся массы.
То что сталинизм это результат последовательного воплощения марксистской
ортодоксии, у нас негласно подозревали всегда. Теперь это выходит на уровень
теоретических обобщений. Но пока мы таким образом испытываем собственную
смелость, западные советологи считают своим долгом защищать Маркса даже от
Ленина: «Можно представить себе уникальную уничтожающую оценку, какую дал бы
воскресший из мертвых Маркс, неспособности своего ученика с Волги понять
некоторые основы того, чему «учит марксизм»
[16]. Для наших разрушителей догм это, очевидно, следующий шаг в иерархии
развенчаний, и если мы его вместе с ними сделаем, то придём к отнюдь не новому
выводу о том, что Сталин по ряду параметров был более последовательным
марксистом, чем Ленин.
Важным аспектом тотализации было сосредоточение функциональных зон общественного
сознания совмещение функций социальной теории, идеологии, «практического
разума» структур власти и массового сознания. проблема, таким образом состоит в
том, чтобы учитывать возможности искусственных бифуркаций. Такие практические
неконтролируемые катаклизмы, таким был сталинизм - во многом порождение
современности. «Пригожинская парадигма, - пишет О. Тоффлер, - особенно
интересно тем, что она акцентирует внимание на аспектах реальности, наиболее
характерных для современной стадии ускоренных социальных изменений:
разупорядочености, неустойчивости, разнообразии, не равновесии нелинейных
соотношениях, в которых малый сигнал на выходе может вызвать сколь угодно
сильный отклик , темпоральности - повышенной чувствительности к ходу времени».
[17] Ныне мы знаем, что человеческое общество представляет собой необычно
сложную систему, способную претерпевать огромное количество бифуркаций... Мы
знаем, что столь сложные системы обладают высокой чувствительностью к
флуктуациям. Мы живем в опасности, неопределенном мире, внушающем не чувство
слепой уверенности, а лишь чувство умеренной надежды.».
[18] Такой подход в крайне драматической ситуации - в стране и в мире в
целом - в равной мере предостерегает как от обезнадежной пассивности, так и от
не в меру решительных и узко целенаправленных действий, не учитывающих, что на
границе того, что называется экстремизмом, в политике, сейчас существенно
понижена.
Это требует нового качества сознания – способности работать в условиях
известной неопределённости и подвижности самой иерархии целей. В этом
отношении человечество уже выработало немалый опыт. Он – в истории культуры и
мысли, взятой как целое, вне чрезмерной сосредоточенности на каких-либо
отдельных и частных по своей сути линиях. Освобождаться от идеологического и
социально-психологического наследия сталинизма – значит не только, а может
быть, даже не столько пересматривать его «позитив», сколько осваивать те
пласты культуры сознания, которые были им и его предшественниками
дискредитированы или просто отброшены. Модный сейчас плюрализм в этом плане
не выход, поскольку допускает известную зацикленность разных сознаний на
разном, каждого – на своём. Альтернативное – универсалистское – сознание
преодолевает плюралистическую конфликтность уже тем, что просто не допускает
существования другого, но активно стремится к пониманию, к тому, чтобы
увидеть момент истины и в другом – а значит и собственную ограниченность. Его
идеал – само себя понимающее целое культуру, его «всеединство».
Сталинизм и постсталинизм
Необходимо осмыслить, прежде всего, место 30-40гг. в перспективе последующего
общественного развития. Ибо именно стремление понять, как в ее наследии можно
безоговорочно или с оговорками принять, а что следует с раскаянием и ужасом
отринуть, есть, наверное, самое главное, зачем, собственно, надо ворошить
грязное и кровавое белье сталинских десятилетий. Да и сами сталинские
преобразования в те годы, сами сочетания слагающих их зерен и плевел
становятся гораздо более четкими в свете дальнейшего хода истории. Логические
представляется возможными и очевидно ясными два подхода к проблемам нашего
времени. В простейшем из них предполагается, что события 30-40гг. лишь
косвенно связаны с сегодняшними проблемами. То, что произошло в сталинские
времена, рассматривается здесь как дела давно минувших дней, так или иначе
«перекрытые» последующие тридцатилетием. Потребность в перестройке и
ускорение экономического роста выводится в этом случае в основном из
застойных процессов 60-70-х гг. Что касается сталинизма, его разоблачение
считается необходимым преимущественно в качестве средства предотвращение
крайностей культа личности и политических эксцессов вроде предвоенных и
последовоенных репрессий. Согласно точке зрения, в 50-70-е гг. не было
серьезных сдвигов, и советское общество пришло к повторному середины 80-х гг.
в качественном смысле таим же, каким оно сложилось на исходе сталинского
правления современная социально-экономическая и историческая обстановка в
советском обществе сложилась, как мы думаем, в результате взаимодействия
своего рода сложения и переплетения последствий того, что произошло в
условиях сталинизма, с тем, что случилось в последующее десятилетие. В самом
деле. Несмотря на еще не оконченные споры относительно суммарной оценки
итогов того, что случилось в эпоху Сталина, можно, по-видимому, считать
очевидным следующее.
С точки зрения народнохозяйственного, технико-экономического прогресса, в стране
осуществляется в это время один из вариантов индустриализации, перехода от
доиндустриального и раннеиндустриального технико-технологического типа
производства к развитому индустриальному типу производства, вариант этот
послефорсированный характер в том смысле, что все усилия общества
концентрировались на ускоренном развитии тех элементов производительных сил,
наращивание которых в глазах политического центра имело первостепенное,
приоритетное значение, независимо от того, как сказывалась такая концентрация
на остальных сферах общественной жизни. С точки зрения социально-экономической,
происходила смена классической многоукладной экономики переходного типа
специфическим вариантом одноукладной раннесоциалистической или деформированной
социалистической экономики; подобная смена означала не только унижение частной
собственности и основных на ней форм эксплуатации, но и преимущественно
внешнеэкономическому способу регулирования хозяйственной жизни; в
существовавшей у нас многоукладной экономике переходного типа действовало
относительно независимых экономических субъектов, связанных друг с другом
товарно-денежными, рыночными отношениями, находящимися под регулирующим
воздействием государства, держащего в руках «командные высоты» хозяйства;
вместо этой экономики сложилась нерыночная фактически бестоварная экономика,
где почти все элементы полностью подчинены государству и управляются, главным
образом, с помощью внеэкономических, командно-директивных методов. Иными
словами, произошел переход от саморегулирующейся экономики нэповского типа к
регулируемой из политического центра монопольно-государственной экономике,
[19] в которой имелась возможность сосредоточить народные силы на том, что
этот центр считал приоритетным как в тех случаях когда подобное сосредоточение
поддерживалось трудящимися, так и тогда, когда народные массы не принимали
приоритетов власти; в прочем, большую часть периода 30-40-х гг. следует считать
даже не переходом к административно управляемой монопольно-государственной
экономике, а временем функционирования этой экономики.
В политическом смысле шло складывание и развитие беззаконного авторитарно-
деспотического режима, подчиобщественную жизнь не правовой, а произвольной,
командно приказной власти. Подобный режим обеспечивал, правда, возможность
директивного управления экономикой и концентрацию ресурсов общества на любых
участка, в том числе и на тех., от которых действительно зависело само
существование страны и исход ее столкновений с внешними врагами; но тот же
режим уничтожал в зародыше малейшие ростки демократии и правового
государства, душил всякую народную самостоятельность, губил почти любую
инициативу и потому зачастую вызывал бессмысленное, неоправданное
расходование народных сил; одновременно авторитарно-деспотический режим
выступал в качестве главного средства поддержания необъятной личной власти
Сталина, давая возможность ему и его окружению осуществить непрерывные
репрессии, направленные на сокрушение реальных или мнимых противников и еще
больше – на поддержание атмосферы всеобщего страха, нужной не столько для
защиты общественных интересов, сколько для господствующего положения правящей
верхушки, ее абсолютного всевластия в обществе; деспотический политический
режим позволял тем, кто стоял тогда руководства страной, творить любые
беззаконие и любой произвол, избегая ответственности за совершение и
повторение самых губительных ошибок и промахов; репрессии, стоившие жизни
миллионов, есть наибольшее страшное выражение политической сущности
сталинизма. И наконец, в культурном, идеологическом, социально-
психологическом смысле происходил цивилизационный сдвиг, в котором продолжали
развертываться противоречия социальных отношений: десяти миллионов люде
осваивали начала современной городской культуры, получали образование,
приобщались к основам цивилизованного здравоохранения, но при этом грубо и
бессмысленно поспешное разрушение устоев традиционного образа жизни и
традиционной морали далеко опережало складывание и усвоение нового
жизнеустройства. Массовое распространение двоедушия противоестественное
соединение энтузиазма и героического отношения к жизни с падением
общественных нравов, с ослаблением роли совести и ощущения личной
ответственности, с ростом жесткости и политической бесчестности оказывалось
следствием подобного положения. В общем как бы ни оценивать систему,
сложившуюся в 30-40-е гг., в целом ясно, что эта система несла в себе самой
необходимость изменения, своего рода потребность в самоотрицании. Похоже,
правда, что эту необходимость не все люди, жившие в то время, четко ощущали.
По-видимому, большинству из них – и тем, кто управлял тогдашним обществом, и
