Мерекалова, то учитывая его «чекистское прошлое», не исключается, что он
использовал канал связи НКВД. Однако с апреля 1939 г. - т. е. с момента
перехода немецкой стороны к активным зондажам и изложению своей «программы» -
Мерекалов из переговорного процесса был выведен. Немецкая «программа» пошла в
Москву в изложении Астахова, что заставляет предполагать, что в излюбленной
манере Сталина варьировать неофициальные и официальные каналы, на этот раз
был избран основным дипломатический путь, т. к. Выводил переговоры прямо на
Риббентропа и через него - на Гитлера.
Разумеется, при принятии решения о договоре могли быть и другие источники,
чем в Берлине. О немецких намерениях могла сообщать лондонская резидентура
НКВД, однако, учитывая крайнюю секретность, немецкого замысла, это
маловероятно. Единственно, что могло повлиять - и повлияло - на сталинское
решение, это сообщение из Лондона о нежелание Чемберлена заключить военное
соглашение с СССР.
Если говорить о тех преимуществах, которые советское политическое руководство
получило от пакта 1939 года, то одним из них - если не основным - стала
возможность облегчения разведдеятельности против Германии. Как это ни
парадоксально, для обеих разведок эпоха советско-германского сотрудничества
открывала новые возможности. Берлинская резидентура НКГБ смогла восстановить
многие утерянные связи (к примеру, контакт с источниками «Старшина»,
«Корсиканец», «Брайтенбах»); такие же возможности использовало и ГРУ (связь с
«Альтой»). В Германию в этот период были направлены наши экономические
делегации, которые дали важный материал для оценки немецкой военной
экономики.
Иногда высказывалось мнение, что подписание пакта и возникшая новая
расстановка сил усыпила бдительность советских спецслужб, которые, боясь
противоречить официально провозглашенному курсу, не доводили до сведения
руководства разведсведения о продолжении Германией подготовки к давно
задуманному нападению на СССР. Однако имеющаяся документация не дает
возможности принимать на веру подобное упрощение реальной обстановки 1939 -
1941 годов. Во-первых, следует констатировать достоверный и удивительный
факт: в основных стратегических документах военного планирования СССР этот
поворот 1939 г. ... отражения не нашел. Начиная с 1935 г., т. е. с эпохи
Тухачевского в основе этих документов лежала возможность вооруженного
конфликта с Германией. Об этом говорили «План стратегического распределения
РККА и оперативного развертывания на Западе» (1935 г.), «Соображения об
основах стратегического развертывания Вооруженных сил Советского Союза на
Западе и на Востоке на 1940 - 1941 гг.» (1940 г.). В последнем документе явно
отмечалось, что «Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два
фронта: на западе против германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией,
Финляндией, и на востоке - против Японии». Эта формулировка не ставилась под
вопрос при неоднократной (июль, сентябрь, октябрь 1940 г., март, май 1941 г.)
переработке документа, хотя в иные его разделы по указанию Сталина вносились
принципиальные изменения (например, в ожидании главного немецкого удара). Но
генеральная установка изменению не подверглась. Во-вторых, установочные
директивы НКВД и НКО органам разведки составлялись в соответствии с
вышеуказанными основополагающими директивами. В-третьих, созданный еще в 30-е
годы разведаппарат опирался на идеологически близкие источники из числа
коммунистов и антифашистов, которые восприняли с удивлением и недоверием
поворот 1939 г. и считали его чисто тактическим ходом. Тем с большей энергией
они работали, когда увидели нарастание военной угрозы.
Практика обеих ветвей разведки подтвердила, что они достаточно быстро ощутили
переход немецкого руководства к подготовке будущей войны с СССР. По линии ГРУ
уже в 1940 г. такие доклады поступали 20 января, 8 апреля, 28 июня, 4, 27, 29
сентября, причем не только из Берлина, но из Бухареста, Парижа, Белграда.
Если директива «Барбаросса» была подписана 18 декабря 1940 г., то этот факт
был сообщен военной резидентурой («Альта») 29 декабря 1940 года. Такие же
данные о немецких намерениях в течение 1940 г. поступали и из источников
НКВД. Архивы 1-го Управления регистрировали сообщения подобного рода 9, 12,
14 июля, 5, 9, 24 августа, в начале сентября, 6 ноября 1940 года. В 1941 г.
они буквально доминировали в разведывательной документации.
При всем различии оперативной подчиненности с нарастанием военной опасности
содержание работы всех советских резидентур приобретало все большую общность.
В информации, поступавшей от НКВД - и особенно в информации Управления
пограничных войск, стали преобладать сведения о передвижении немецких войск.
В свою очередь, информация ГРУ содержала и политические данные, например,
поступавшие из МИД Германии из источников «Ариец» (Р. Шелия). В результате
информированность советского руководства - если бы оно хотело воспринимать
все предупреждения - лишь возрастала.
В сочетании с разведданными из Германии (как отдельными, так и объединенными
в так и не доложенном Сталину знаменитом сводном докладе 1-го Управления НКГБ
от 20 июня 1941 г.) эта ситуация - в нашем сегодняшнем восприятии - рисуется
достаточно однозначной. Объем развединформации о немецких приготовлениях был
поистине огромен и при наличии сегодня этих сообщений как-то не укладывается
в голове, что тогда - в 1940 - 1941 годах - возможно было не обращать на них
внимание. Здесь, однако, мы имеем дело с определенными особенностями
использования развединформации в условиях единоличной и полной диктатуры,
существовавшей в СССР в те годы.
Степень личной централизации в СССР перед войной была максимально высокой,
причем гораздо большей, чем в тоталитарной Германии. Личная диктатура Гитлера
давала большую самостоятельность отдельным структурам, чем в советских
условиях. Руководитель абвера адмирал В. Канарис и начальник VI Управления
РСХА В. Шелленберг в предвоенный период вели независимую друг от друга и от
прямых указаний Гитлера работу, информируя свое непосредственное начальство -
не говоря уже о том, что именно в ведомстве Канариса образовался один из
нелегальных центров антигитлеровской оппозиции. В советской системе это было
немыслимым.
Не будет преувеличением сказать, что советская стратегическая разведка была
личной разведкой Сталина. Хотя оперативное руководство ею в сфере НКВД до войны
осуществлялось Берия, вес сколько-нибудь существенные донесения НКВД (равно как
и РУ) направлялись непосредственно на имя Сталина (часто в два адреса - Сталину
и Молотову, в определенных случаях - и другим членам политбюро ВКП(б). При этом
Сталин требовал оригинальные донесения, без комментария или аналитического
обобщения. Как следствие, аналитические аппараты в НКВД или РУ были слабыми.
Как свидетельствуют ветераны, Сталин оставлял выводы за собой. Составление
обобщающих документов не поощрялось (за исключением РУ, где регулярные сводки
принадлежали к принятому штатному методу работы). Но даже в тех случаях, когда
РУ по традиции было обязано предоставить свои выводы, эта традиция претерпела
метаморфозу. 20 марта 1941 г. доклад Ф. Голикова «Высказывания, оргмероприятия
и варианты боевых действий Германии против СССР», который содержал все данные
об ожидавшемся между 15 мая и 15 июня 1941 г. нападении, завершался выводом,
что «наиболее возможным сроком начала действия против СССР будет являться
момент после победы над Англией», а слухи о войне 1941 г. «необходимо
рассматривать как дезинформацию»[1]. Тем
самым в противоречии с изложенными разведданными Голиков следовал хорошо
известной ему концепции Сталина.
В этой связи возникает совсем иной вид дуализма, чем тот, который обычно
применяется при описании советских разведслужб (дуализм НКО и НКВД).
Представляется, что в сталинскую эпоху вся советская разведка вела двойное
существование. Первое ее существование - в той мере, в которой она
использовалась Сталиным. Второе - ее существование в «служебных рамках» тех
ведомств, которые ее вели. В принципе первая функция разведки не представляет
собой ничего неестественного. Наоборот, она в условиях диктатуры закономерна.
Но в данном случае она означала, что диктатор выбирал из разведданных только
то, что представлялось ему нужным для обоснования уже сложившейся у него
концепции. Так произошло не только в случае с определением срока нападения. В
упоминавшемся выше случае изменения (в сентябре - октябре 1940 г.)
определения главного немецкого удара Сталин приказал произвести это изменение
вовсе не на базе данных и выводов разведки, а по собственному волевому
решению.
Это вовсе не означало недооценки Сталиным разведслужб. Для него разведка была
важным средством, причем он иногда передавал разведорганам не свойственные им
функции политических зондажей (например, поездка Молотова в 1940 г. в Берлин,
в ходе которой тот мог и должен был установить подлинные намерения Гитлера).
Из воспоминаний ветеранов разведслужб явствует, что Сталин очень
заинтересованно относился к этим службам и считал себя специалистом в данной
области, способным оставить за собой последнее и неоспоримое слово как в
политической оценке разведданных, так и в организационных вопросах. Сталин не
принадлежал к числу политиков, которые пренебрегали сбором информации для
принятия решений. Скорее наоборот, он пускал в действие все каналы сбора
информации и ревностно следил за тем, чтобы никто из властей верхушки не имел
большей информации, чем он. Это позволяло ему делать выбор в пользу той или
иной информации. В то же время этот выбор был ограничен той жесткой
идеологической заданностью, которая была - при всей тактической гибкости -
свойственна сталинской политике.
«Идеологической заданностью» в данном случае можно считать принципиальный
подход Сталина к мировым войнам и роли в них Советского Союза. Еще в 1925 г.
он сформулировал роль СССР как «смеющегося третьего» в военном столкновении
крупнейших капиталистических держав. Сталин говорил: «Война идет между двумя
группами капиталистических стран, за передел мира, за господство над миром.
Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо,
если руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических
стран».
Можно считать, что именно такой расчет заставлял Сталина отбрасывать все
реальные данные разведслужб и надеяться, что Гитлер и после разгрома Франции
продолжит свою войну на «расшатывание капитализма», т. е. против Англии. Эту
уверенность поддерживал в нем Гитлер в своих беседах с Молотовым, ее же с
немецкой стороны подкрепляли в ходе дезинформационных акций, шедших
непосредственно для «потребления» их Сталиным и Берия. Тем самым вся
напряженная и полная трудности работа советской разведки практически
сводилась на нет, ибо она могла отражаться на военных решениях только с
ведома самого Сталина. Нарастание военной угрозы заставляло принимать
подобные меры, но далеко не в адекватном масштабе и с расчетом времени на
1942 год.
Однако как бы параллельно с функцией разведслужб на «обслуживание» Сталина
существовала и другая их «жизнь»: внутренняя и функционировавшая по своим
правилам.
Позитивным результатом подобного дуализма являлось то, что пограничные
военные округа - в первую очередь Киевский и Белорусский - обладая
собственными разведсредствами могли собирать и эффективно собирали о
сосредоточении и выдвижении немецких войск. Регулярная информация на эту тему
собиралась и командованием пограничных войск, взаимодействовавших с
регулярными частями округов. Такую же собственную оценку произвело и
командование ВМФ (Н. Кузнецов), своевременно принявшее решение о боевой
готовности.
Эта «внутренняя жизнь» обеих разведок объясняет и другой феномен: несмотря на
то, что на высшем уровне шла борьба чекистского руководства за приобретение
контроля и за практический контроль военной разведки, обе ветви в ходе
повседневной работы плодотворно сотрудничали. Основы этого сотрудничества
были заложены еще в эпоху Берзина - Артузова. Например, сотрудник военной
разведки А. Гиршфельд, познакомившись с А. Харнаком, показавшимся ему
интересным, информировал об этом Артузова, в результате чего дальнейшая связь
с Харнаком («Корсиканцем») перешла к ИНО. В предвоенный период известны
случаи, когда 5-е управление РККА и 5-й отдел ГУГБ обменивались сведениями и
просили о их проверке. 9 июля 1940 г. 5-й отдел ГУГБ направил в 5-е
управление РККА полученное им донесение и 7 августа получил положительный
ответ о достоверности. С такой же просьбой ГУГБ обратился к военным и 28
августа. В марте 1941 г. военная разведка просила перепроверить свои данные.
Обе разведслужбы не расходились в своих оценках, о чем сообщали друг другу
(на деловом, а не начальственном уровне). Когда же началась война и
значительная часть агентуры НКГБ в Германии была потеряна, а РУ сохраняло
часть своих резидентур и радиосвязь с ними, то 1-е Управление обратилось за
помощью к военным, которая была оказана. Это, впрочем, не помешало НКГБ
арестовать и репрессировать офицера ГРУ А. Гуревича («Кента»), который,
рискуя жизнью в 1941 г. восстановил связь с группой «Старшина» -
«Корсиканец».
Окончательный на вопрос: как Сталин относился к столь значительному объему
развединформации ответ о надвигающейся угрозе, видимо, станет возможным после
анализа архива политбюро и личного архива Сталина. Наличные же данные
свидетельствуют о следующем. Ряд донесений фактически дезавуировались самими
руководителями разведведомств, в особенности Голиковым. Что касается разведки
НКГБ, то ее руководитель П. Фитин проявлял большую настойчивость, однако не
имел прямого выхода на Сталина (только через Наркома госбезопасности).
Позиция же Берия достаточно известна своими резолюциями на докладах того же
Фитина (с угрозой «стереть в лагерную пыль» неугодных информаторов) или
заявлениями в адрес Сталина: «Я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо
помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас нападет».
Авторитет ряда источников, в их числе Р. Зорге, был к тому времени в глазах
Сталина подорван. Что касается немецких источников, то зафиксировано (со слов
Фитина) такое высказывание Сталина: «Нет немцев, кроме Вильгельма Пика,
которым можно верить». Вполне возможно, что ряд донесений оставались в
секретариате Сталина, поскольку его руководитель А. Поскребышев знал
настроения «хозяина». Наконец, кроме донесений, предупреждавших об опасности,
в адрес руководства поступали сведения противоположного характера.
Представляется, что последнее открывает путь к пониманию столь абсурдного на
первый взгляд нежелания Сталина реагировать на предупреждения, ибо он имел от
НКГБ информацию иного, желательного для него свойства. В частности, разведка
НКГБ стала прямой жертвой хорошо спланированной дезинформационной операции
немецкой стороны, в ходе которой к берлинской резидентуре был подведен
работавший на СД латвийский журналист О. Берлингс. Резидентура,
возглавлявшаяся в этот период малоопытным А. Кобуловым, братом близкого к
Берия Б. Кобулова, завербовала Берлингса (кличка «Лицеист»), а Центр считал
нового агента ценным источником. Через него шла дезинформация о подготовке
действий против Англии, о верности договору 1939 года, о «большом
впечатлении» Гитлера от беседы с Молотовым. Лишь после войны подлинный
характер «Лицеиста», как «подсадной утки», был установлен показаниями
пленных, а затем немецкой документацией.
Одним из крупнейших успехов дезинформационной операции «Лицеиста» было
блокирование сведений о подписании Гитлером 18 декабря 1940 г. директивы
«Барбаросса». Несмотря на высшую степень секретности, сведения о документе не
остались секретом для советской разведки. 29 декабря советский военный атташе
в Берлине сообщил в Москву о том, что по сведениям от источника из
министерства иностранных дел, «Гитлер отдал приказ о подготовке к войне с
СССР, и война будет объявлена в марте будущего года». РУ доложило информацию
наркому обороны С. Тимошенко и начальнику генштаба К. Мерецкову. После этого
было дано указание срочно перепроверить данные, на что 4 января Ильзе Штёбе
(«Альта») в сообщении в РУ их уверенно подтвердила, после чего сообщение было
доложено Сталину, Молотову и Берия.
Берия, видимо, имел эти сведения раньше. 30 декабря 1940 г. Кобулов вызвал к
себе «Лицеиста» и поставил перед ним вопрос: Гитлер 18 декабря произнес речь
перед военной аудиторией в Спортпаласте, которая якобы содержала
«антисоветские тенденции». «Лицеисту» поручалось достать текст речи. Эта же
просьба была повторена Кобуловым и 13 января. В свою очередь, Берлингс (как
свидетельствует немецкая документация) доложил своему руководителю,
бригадефюреру СС Р. Ликусу. Тот поставил в известность Риббентропа (называя
своего осведомителя «агентом ГРУ»). Для Кобулова была подготовлена
соответствующая «информация», в которой сообщалось, что Гитлер на основе
бесед с Молотовым пришел к убеждению, что СССР «имеет абсолютно серьезные
намерения относительно дружественных отношений с Германией». Затем
сообщалось, что «Германия сделает все от себя зависящее, чтобы избежать войны
на два фронта, и только особые обстоятельства могут принудить ее к этому». В
следующие недели «Лицеист» передавал умело составленные «информации», в
которых содержались намеки на недовольство Гитлера тем, что СССР думает
«только о собственных интересах» и заигрывает с Англией и Америкой.
Деятельность разведслужб в рассматриваемый период не сводилась только к сбору
военной информации о подготовке гитлеровской Германии к нападению на СССР.
«Сталинский» уровень разведки как бы предполагал, что возможности секретных
служб, и в первую очередь, разведки НКГБ могут быть использованы для
политических маневров, призванных обеспечивать цели высшего руководства, в
данном случае - лично Сталина.
К сожалению, мы до сих пор не располагаем документами о том, как каналы
разведки использовались в период «медовых месяцев» советско-германских
отношений и в какой мере они давали материал для укрепления тенденций к
развитию концепции долговременного раздела сфер влияния между Германией и
СССР. Многое в этом смысле могло бы дать изучение того, как использовались
