что пригороды имели свою казну. Из этой-то казны, собранной с волости,
тянувшей к пригороду, следовала известная доля в Новгород скую казну: то была
обязанность пригородов и волостей их; в 1436 году Великие Луки и Ржева не
стали было давать дани, и за то новгородцы ходили па эти волости ратью и
воевали Ржев скую волость, как неприятельскую землю; тогда пожгли все
ржевские села до самого псковского рубежа. Вместе с новгородцами для
укрощения Ржевы ходили ополчения Русы и Порхова. В этой печальной судьбе
пригородов с их волостями видно, что веча должны были существовать в их
обычаях. Конечно, поступок новгородцев был вследствие открытого сопротивления
и отказа в платеже, что должно было произойти только при существовании веча;
оттого новгородцы, признавая возмущение двух пригородов делом общим, мирским,
и казнили весь мир. В Псковской Земле, в пригородах, также должны были
собираться веча. Это можно видеть в примере из события в 1341 году, когда
псковичи обращались к островичам с предложением : хотят ли они ехать на
войну? Островичи согласились (яшася) и назначили срок и место, где им сойтись
с псковичами. Без общего совещания или веча в Острове невозможно было такое
решение.
В 1347-1348 Новгород называет право Пскова управляться самобытно своим
жалованьем: это право состояло в том, что Новгород не назначал туда своих
посадников, не звал к суду, следовательно, в других пригородах посадники были
назначенные и верховный суд в Новгороде.
Не один раз повторяются примеры в новгородской истории, что Великий Новгород
отдавал свои пригороды в кормленье призванным князьям. Это мы видим еще в XII
иске. Когда из Володимерской Земли прибежали в Новгород изгнанники князья
Мстислав и Ярополк, то первого посадили на столе, второго в Новом Торгу, а
Ярослава, своего бывшего князя, на Волоке-Ламском. Князь на пригороде был в
отношении к пригороду на таком же праве, как князь в Новгороде к Новгороду: не
получал пригорода во владение, не был в нем государем, а получал известные
доходы и обязывался защищать свой пригород в случае войны; и обыкновенно
пригороды, как укрепленные места, строились в таких пунктах, где можно было
ожидать неприятеля. Оттого-то пригороды были по большей части близко к
границам. Помещение особого князя в пригороде значило, что Новгород считает
необходимым усилить средства защиты пригорода и окружающей его полости. Если в
пригороде появился таким образом князь, то ничто не устанавливало на
будущее время какого-нибудь права или даже обычая непременно держать там и
впоследствии князя. Тем менее этот князь имел бы на пригород право долее того
времени, на какое ему уступлено управление. Так, тот же Ярополк, о котором
сказано выше, переведен в Новгород, и Новый Торг остался без князя. Но после,
в 1245 году, в Новом-Торгу явился опять князь (Ярослав Во-лодимирович); чрез то
пригород не приобретал никакой особой самостоятельности и князь не получал над
ним никакого личного права. Примеры такой отдачи городов в кормленья
повторяются. В 1333 году Наримунту отдали Ладогу, Орехов, Корельский город и
половину Копорья — страны пограничные. Волости эти
были отданы притом наследственно, но они чрез то не уходили из-под власти
Новгорода. В 1383 году сыну Наримунта, Патрикию, отданы были в кормленье те
же города, кроме Ладоги, а потом отняты и даны Руса и Ладога. Власть князя в
пригородах, отданных на кормленье, не могла расшириться до того, чтоб
сделаться для него правом, независящим от воли Новгорода. Это доказывается
тем, что когда князем Патрикием Наримунтовичем стали жители пригородов
недовольны, то явились в Новгород и подняли весь город, и большое вече
присудило князю другие города; а потом вече совсем изгнало его, когда оп
оказался негодным к охранению вверенного ему края. Те же пригороды, два раза
бывшие в кормленьи, первый раз у Наримунта, другой у его сына, поступили в
третий раз Симеону Ольгердовичу. Самая щедрая раздача пригородов была в 1404
году последнему князю смоленскому, Юрью: Новгород дал ему тринадцать
пригородов за крестное целование с его стороны (Русу, Ладогу, Орехов,
Тиверский, Корельский, Копорье, Торжок, Волок-Ламский, Порхов, Вышгород,
Высокое, Кошкин и Городец. Все это значило только, что Великий Новгород
принимал его к себе на службу и поручал ему свои волости в управление и
защиту, по тогдашним правам и обычаям, с теми доходами, которые шли в пользу
князя, как бы в вознаграждение за труды по управлению и охранению вверенного
ему края.
Слово волость вообще означало подвластную (волость — власть) кому бы то ни
было территорию. В обширном смысле вся Новгородская Земля была волостью
Великого Новгорода; пригород, куда по управлению тянула окрестная территория,
имел свою волость, которая, в спою очередь, распадалась на несколько
волостей, как это показывает выражение: "а се волости Новгородские: Волок со
всеми волостями" и т.п., встречаемое часто в договорах. Точно то же и в
летописях: напр., Волок-Ламский с волостьми, Торжок с волостьми. В тесном
смысле полостью называлось соединение поселений, принадлежащих к одному
владению. В этом смысле различались волости новгородские, т.е. принадлежащие
Великому Новгороду — казенные, по теперешнему образу выражения, — волости
боярские, волости св. Софии, — т.е. владычные, — волости монастырские и
волости княжеские — иначе князчина, т.е. такие, с которых доходы следовали
князю. В таком смысле погосты заключали в себе волости. В перечислении
полостей в смысле частей Новгородской Земли в договорах не соблюдается
полнота; то есть о многих не упоминается, вероятно, потому, что на них не
было никаких притязаний.
Суд
Говоря о суде в Великом Новгороде, надобно различать исследование дела или
собственно суд, называемый теперь этим словом, и исполнение суда, что тогда
называлось судом. Тогда проиграть процесс какой бы то ни было, значило —
платить князю и Великому Новгороду; поэтому исполнением приговора заведывали
посадник и (в древности) князь, или (впоследствии), вместо князя, наместник
великого князя (а взамен наместника тиун). Тысячский имел свой особый суд. У
посадника и тысячского там, где они не могли быть лично сами, были свои
судьи, исполнявшие за них обязанности на суде и собирали пошлины по правилам.
Что касается до самого судного процесса, то в Новгороде и основании он имел
такой порядок. Спорящие стороны выбирали себе двух человек (а кто в суду кого
посадит, тот и с тем и ведается); кажется, эти липа есть те самые, которые
ниже того в той же грамоте называются рассказчики. Эти рассказчики имели
значение примирителей. Они рассматривали спор и предлагали уладить его каким-
либо способом. Когда тяжущиеся на это соглашались — тяжба прекращалась сама
собою. То был вольный ряд: ни князь, ни посадник, никакие судьи не могли его
пересуживать. Если же рассказчики не успевали, тогда начинался суд. Так,
между прочим наблюдалось и в сношениях с немцами: когда немей с новгородцем
поспорит, обе стороны должны представить но двое таких рассказчиков с каждой
стороны. Если они не успеют уладить спора, тогда уже начинали разбирать его
судебным порядком. В верховном новгородском суде сидели лица, творившие суд ,
да по боярину и но житому человеку с каждого новгородского конца; они
назывались докладчики, их было десять человек. Они руководили судом,
наблюдали за его правильностью и утверждали приговор. Без них нельзя было
вершить суда. В Новгороде докладчики должны были с судьями собираться три
раза в не делю: в понедельник, среду и пяток, для судопроизводства во
владычных палатах. Вместе с ними при судопроизводстве были приставы, которые,
так же как и докладчики, целовали крест — поступать справедливо. Учреждение
докладчиков известно по памятникам 1384 года. Тогда, по поводу
соприкосновения церковного суда и гражданского, установлено было, чтоб на
таком смесном суде сидели четыре выборные человека, два боярина и два житых.
Древность этого учреждения неизвестна, но нет сомнения, что оно велось
исстари, с видоизменениями. Так в XIV-м веке мы встречаем на суде четыре
человека, а в ХV-м столетии десять. Самое учреждение, по своему смыслу, имеет
связь со старинным обычаем, записанным в одном из списков Русской Правды, что
истец с ответчиком должны были идти на извод перед двенадцать мужей. Это был
обычай глубокой древности, принадлежавший всем славянским народам и
уступивший везде наплывам другим начал. В Новгороде он сохранялся полнее, как
п стране более свободной. Отношение к князьям произвело во всем организме
общественных отправлений двоеначалие — одна половина принадлежала
собственно народу, а другая — призывной власти; так было и в суде. Но князь,
как лицо охраняющее, пользуется только половиною дохода судебного; самый суд
принадлежит народу: представители народной совести -- выборные докладчики.
Это было то же, что у сербов "поротци" и у чехов "помощники" и "очистицы".
Разница между первыми и послед ними была та, что первые были самобытные
судьи, а вторые подавали мнения, которыми уже суды руководились. Но »
сущности и то, и другое исходило из одного источника, — понятий о народном
судопроизводстве но совести.
"Порота" в сербском судопроизводстве отличалась от царского суда. Для каждого
дела выбирались поротцы и число их было различно, смотря по важности дела; для
иного выбирали шесть, для другого двенадцать, для более важного — двадцать
четыре поротца. Они должны были присягать в церкви. Так же точно в Венгрии, где
старые славянские обычаи вошли в положительные права, в уголовных делах
выбирались двенадцать мужей для исследования дела; они должны были присягать
пред начатием дела. В Новгороде это общеславянское учреждение выразилось
двояким образом: одни судьи, как помощники чешские, были выбираемы обеими
сторонами, другие выбраны были от целого города, как блюстители правды во всех
вообще делах. Название докладчики в новгородском судопроизводстве,
кажется, происходит не от значения представить, ибо в судной грамоте говорится,
что докладчики кончали суд. Докладчики "доклады вали", добавляли к суду свое
мнение и оно было окончательным приговором. Судьи исследовали дело, а
докладчики решали его, и судьи должны были приказать дьяку написать протокол и
прилагали к нему свои печати. Правой стороне выдавалась судная грамота, по
которой правый взыскивал свое с обвиненного. Наместник и посадник или их судьи
брали пеню но правилам и в этом-то состоял суд — то есть наказание, исполнение
приговора.
Во Пскове, как и в Новгороде, верховный суд принадлежал вечу, как над городом,
так и над всею Псковскою Землею. От него зависело оправдать или обвинить тех,
которые к нему обращались. Оно назначало и отряжало судей для разбирательства
пограничных дел, служивших поводом ко вражде с соседями. Кому оно поручит суд
по какому-нибудь делу, тот и судья. Постоянная высшая судебная инстанция во
Пскове был суд княжий, пополам с посадничьим; на суде присутствовали сотские. О
докладчиках или подобных представителях народной совести мы не знаем. Только по
уничтожении веча великий князь уставил на суде двенадцать старост московских и
двенадцать псковских — стчеречи правды. Быть может, это не было тогда
новым учреждением, а старое: только великий князь дал в нем участие и
москвичам. Но в примере княжьего суда, представляемом дошедшею до нас правою
грамотою от 1488 года, значатся, кроме князя и посадников, одни сотские. Если
последние были полицейскими должностыми лицами, то, вероятно, во Пскове понятие
о суде смешивалось с понятием об управлении: кто был облечен по выбору
правительственною властью, тот был уже тем самым и представителем правды на
суде. Суд производился таким порядком: спорящие стороны излагали каждая свое
дело; сначала говорили истцы, потом ответчики. Если дело подтверждалось
письменными доказательствами, то их представляли тут же. Если ссылались на
свидетелей, то знали последних на суд. Если показание спорящих должно было
повериться на месте, для этого посылались княжеские бояре и псковские сотские
или приставы. Им же или другим лицам, по совместному распоряжению князя и
посадников, поручалось привести в исполнение приговор суда. Оправданной стороне
выдавалась правая грамота с двумя печатями: одна была княжеская, другая —
печать посадников псковских. Делопроизводством занимался дьяк, т.е. писал
правую грамоту, где излагалась история тяжбы и приводились речи тяжущихся. Этот
суд происходил на сенях у князя. Псковская судная грамота указывает, что суд
непременно дол жен совершаться здесь, а никак не на вече. Но были, кажется,
случаи, когда суд, происходивший на сенях у князя, был в присутствии граждан и
образовал малое вече, называемое в отличие от большого вече. Для этого
существовал особый колокол, меньше большого вечевого, висевшего у Живоначальной
Троицы, и назывался корсунским. Кроме этого княжеского суда на сенях, были во
Пскове другие суды и судьи; об их устройстве и отношениях мы ничего не можем
сказать точного: но что были такие судьи, докалывается известиям и о лицах,
носивших титул судей; напр., под 1444 г. говорится о Прокопии судье, который
ездил в Ригу и Выборг для мирных постановлений.
По новгородским волостям суд производили посадничьи н великокняжеские тиуны,
в судебных избах, называемых одринами; но таким же порядком, как в городе,
выбирались приставы по одному с каждой стороны. Вероятно, существовали везде
народные суды по местным обычаям, о которых до нас не дошло подробных
известии, так как великие князья беспрестанно жаловались, что новгородцы
отнимают у них княжщины (княжеские статьи дохода), то, вероятно, в большей
части случаев великокняжеских тиунов н не было. Тиуны никак не были
разбиратели дела. Даже после падения независимости, когда по Новгородской
Земле управляли великокняжеские наместники и их тиуны, кроме них были еще
судьи, разбиравшие дела, — пред наместником или тиуном, который на основании
производившегося процесса оправлял и обвинял. Кроме судей, на суде были
судные мужи — целовальники, имевшие то значение, как и самом Новгороде
докладчики.
При судебном рассмотрении дел для доказательств служили грамоты, улики,
послухи, свидетели и показания сторонних людей по расспросам. Псковская
судная грамота показывает, что при спорах о праве владения, о займах, о
покражах и вообще в делах, касающихся собственности, грамоты служили
важнейшим доказательством. Правая грамота, т.е. решение суда в пользу одной
их тяжущихся сторон, имела юридическую неприкосновенность: ни князь, ни
посадник не имели права нарушить ее, лишь бы она сама не была фальшивая. По
смыслу этой правой грамоты, тяжущиеся должны были урядиться между собою;
могли они, однако, урядиться и не сообразно с приговором, лишь бы у них
последовало обоюдное согласие: тогда составлялась рядная грамота, и она, как
и правая, оканчивала все тяжебное дело. В ней полагалась пеня, которой
подвергался тот, кто ее нарушит. Улики (долики), т.е. очевидные признаки и
свидетельство послухов (знающих обстоятельства дела) служили как для решения
гражданских исков, так и при обвинении в преступлениях. Послух не мог
ссылаться на другого (а послуху на послуха не быть); не мог быть послухом в
Новгороде псковитянин также одерноватый или холоп; но позволялось быть
послухом холопу, когда тяжба велась с холопом (а холоп на холопа по слух).
Если оба тяжущиеся ссылались на одного послуха, то показание послуха решало
дело как бы голосом третейского судьи. В противном случае, если один из
истцов отрицал послу ха, то мог вызвать его на судебный поединок (поле, Божия
правда) или заставить присягнуть (рота). Выгода предоставлялась в этом случае
тяжущемуся, ибо вызывал он, а не послух, и если сам он был нездоров, или
стар, или слишком молод против по слуха, или принадлежал к духовному званию,
то имел право поставить против него наймита. Послух должен был выходить на
поединок сам лично, а ставить за себя другого ему не позволялось. Если
судились женщины, то присуждалось поле женщине с женщиною, но уж тогда
женщина никак не могла против соперницы назначить наймита. Впрочем, псковская
грамота дозволяет при спорах о долгах нанимать наймитов обе им женщинам.
Вообще наблюдалось правило, как в Новгороде, так и по Пскове, чтоб боец шел
на бойца, а небоец на небойца. Поле и присяга (рота) вообще служили средством
открытия истины, когда нельзя было ее доискаться юридическим путем. Полем
заведовали приставы, получавшие за то определенную плату с побежденного. По
юридическому значению поля, оно не должно было оканчиваться убийством. Было
достаточно, когда один другого повалит на землю; тогда победитель брал с
побежденного свой иск и сверх того снимал с него доспех. Бились чаще всего
дубинами: но из известий, относящихся к XVI веку, видно, что употреблялись
короткие мечи, о двух остриях с отверстием посреди, куда вкладывалась рука,
также топоры; сражающиеся надевали на себя кольчуги и латы. Поле присуждалось
обыкновенно тогда, когда ответчик почему-либо признавал неверными письменные
свидетельства, представленные истцом, или их не доставало, но были какие-
нибудь данные, не дозволяющие при знавать иска совершенно лишенным основания,
или же когда ответчик не признавал свидетельства послуха и с ним вступал »
поединок. Обыкновенно вызов в бой с истцом предоставлялся ответчику, и при
этом он имел возможность выбирать что-нибудь для предложения: или поле, или
крестное целование — роту. Если дело шло о вещи, то он клал эту вещь у креста
и потому вошло в обычай выражение: у креста положить, т.е. предложить
присягу (роту). Рота много раз была порицаема духовенством. Арихиепископ
Иоанн III вначале XV века установил вместо целования креста, в делах о
пропажах и покражах, ходить к иконе св. исповедника Гурия, Самона и Авива,
которой приписывалась благодать открывать похитителей. Верование это
возникло после какого-то знамения, бывшего 21 декабря 1410 года от этой
иконы, по поводу похищенных церковных сосудов;
похитители были обличены пред этою иконою. У стен св. Софии построена была
маленькая церковь св. Гурия, Самона и Авива, и там-то, вероятно, сходились
ротники. Священник служил литургию на просфоре, нарочно для того
приготовленной, с изображением крестообразно расположенных четырех крестов.
Три раза: первый — при входе в церковь, второй — пред иконою св. исповедник,
а третий — вынимая частицу из просфоры, читал он молитву св. исповедникам,
сочиненную архиепископом. Кроме того, для узнания истины двум тяжущимся
давали съесть хлебец с написанным на нем Божиим именем. Кто съедал, тот тем
показывал свою правоту; а кто был виновен, тот не решался съесть его; кто же
отказывался идти к хлебцу вовсе, того признавали виновным без Божия и без
мирского суда. Архиепископ учреждал такой способ прибегания к религии ради
открытия преступлений и в то же время запрещал ходить на роту.
В поземельных спорах существовал обычай, приближающийся к роте: обычай ходить с
иконою по меж спорной земле; этот обычай был равносилен нолю; истец мог
предлагать то или другое. Прошедший по меже с иконою оправдывался, если только
судьи находили возможным допустить это. Во Пскове пособники не допускались;
каждый должен был заботиться только о собственном деле; только за женщину,
малолетнего, чернеца, черницу, старого и глухого могли явиться в суд пособники.
По новгородской судной грамоте также запрещается ходить толпою в суд в качестве
пособников для предупреждения навалки, но в каждой тяжбе было, как
сказано, двое рассказчиков, которые, таким образом, были пособниками дела. Они
были от конца или улицы, или сотни, или от ряду, куда тяжущиеся принадлежали. В
Новгороде, кроме целования креста в значении роты, истец и ответчик пред
начатием дела должны были целовать крест. Каждый должен был целовать крест сам
за себя; но сын за мать, а муж за жену могли исполнить крестное целование,
когда дело шло об имуществе, принадлежавшем такой особе женского пола. Сверх
того, каждый вместо себя мог послать другого — "ответчика", т.е. доверенного.
По отрывочности новгородской судной грамоты невозможно доискаться подробностей,
которыми руководились при суде.
Замечательно, что новгородская судная грамота принимает меры, чтоб дело не
затягивалось. Нельзя было запутывать тяж бы, примешивая к ней другие дела;
надлежало окончить одно дело, а потом уже исследовать другое. Когда речь шла
о земле и истец требовал поверки на месте, то, чтоб дело не затягивалось,
выдавалась срочная грамота, определявшая время по разным пространствам:
полагалось на сто верст три недели, и если срок протягивался долее, то дело
проигрывалось. Вообще дела о землях не должны тянуться долее двух месяцев, а
дело, которое могло рассмотреться внутри города, — не более одного месяца.
Если один из тяжущихся являлся, другой медлил, то последний проигрывал дело.
С другой стороны, докладчики, без которых не могло производиться дело,
подвергались штрафу, когда не являлись в суд, а если не решали дела в
определенное время, то истец мог обратиться к Великому Новгороду и взять от
него приставов, которые уже судили самых докладчиков и при себе заставляли
решать дело. Точно так же, если дело замедляли судьи, истец имел право брать
от Великого Новгорода приставов на судей. По отношению к сословиям и
состояниям юридические нов городские понятия соблюдали строгое равенство на
суде .
Никто не мог быть арестован без суда; подлежавший суду получал извещение, и
если не являлся, то следовало другое, наконец третье; и только после того не
являясь, он лишался своего иска. Если он назначал день, когда явятся в суд,
его не беспокоили, но более трех дней не мог он медлить. После выдачи судной
грамоты, если обвиненный мог уладить дело мирно, с судьями и приставами, ему
давался льготный месяц, в который его не задерживали; он имел возможность без
принуждения сам исполнить приговор суда или иначе сойтись с противником; по
прошествии итого месяца, если он не исполнил присуждения, посылались за ним
пристава и принуждали. В случае, когда он уклонялся и хоронился, то
подвергался казни всем Великим Новгородом.
Нигде не видно употребления пытки. Не существовало телесного наказания, исключая
холопа, которого мог бить господин за вину. "Только в последние годы
независимости Пскова поя вился там московский кнут, как предвестник разрушения
старого свободного порядка. Обыкновенно наказание состояло в денежной пене, а
за тяжкие преступления следовала смертная казнь. В таком случае преступника
отдавали истцу, и тот собирал граждан и предавал его казни. Уголовные дела
против личности имели значение гражданских; начинались тяжбы, ч обвиненный
отдавался головою обиженному, который мог с ним поступить по закону, но мог и
простить. Суд над изменниками и преступниками, виновными против общественного
спокойствия, принадлежал вечу: преступника судил и казнил весь Вели кий
Новгород. Суд и казни общественные так похожи на народные восстания, что в
летописных сказаниях не всегда можно решить, где было восстание и где суд, и
одно от другого отличалось только большим или меньшим участием всей народ ной
массы в негодовании к осужденным. По старинному понятию, было два рода тяжкой
народной казни: смертная и погребленне или отдача на поток, третий род
казни была ссылка; она встречается в летописях однажды — над Якуном, которого в
1141 году сослали в Чудь. Но так как перед тем его ограбили, то, быть может,
ссылка эта была уже обычным последствием отдачи на поток. Обычная смертная
казнь в Новгороде была утопление: осужденного сбрасывали с моста. Но сверх того
существовал также обычай вешать; впрочем, сколько можно заметить, вешали только
по время походов изменников; в Двинской Земле вора, пойманного в третий раз в
краже, вешали, и вообще всякого вора, хотя бы и в первый раз уличенного,
пятнали. Во Пскове повешение было такою же обычною казнью, как в Новгороде
утопление, и нигде не видно, чтобы по Пскове топили. Смертная казнь, но
Псковской судной грамоте, постигала церковного пора, всякого вора, уличенного в
воровстве трижды, зажигателя и переветника (изменника). Сожжению предавали
зажигателей и волшебников. В Пскове пойманного в поджоге чухну в 1496 году
сожгли. В Новгороде во время сильных пожаров народ в ожесточении бросал в
огонь подозрительных и часто невинно; это было больше следствие раздражения,
чем народный суд и казнь, тем более, что тогда же подозреваемых в
поджигательстве не только жгли, но и топили; следовательно, из этого нельзя еще
заключить, чтобы в Новгороде по суду следовала зажигателям такая казнь.
Сожжение за волшебство встречается только один раз в Новгороде и один раз в
Пскове. В Новгороде в 1227 году сожгли на Ярославовом дворище, следовательно по
приговору веча, четырех волхвов, а в Пскове в 1411 году сожгли двенадцать вещих
жонок. Эти казни, столь обычные на западе, кажется, оттуда перешли к нам,
однако не вошли в обычай; и два случая, приводимые в летописях, вероятно, были
исключительными, в особенности в Новгороде: летописец, сообщив известие о
сожжении четырех волхвов, прибавил сомнение в их виновности и неодобрение
этого поступка и, без сомнения, высказал тогдашний нравственный взгляд в этом
отношении (творяхуть е потворыдеюще, а то Бог весть). В Пскове последний год
свободы (1509) казнили сожжением за кражу общественной казны. Другого рода
казнь — отдача на поток, состояла в том, что народная толпа бросалась на двор
осужденного и расхватывала его имущество, самый двор и хоромы разносили, иногда
выжигали; его имение конфисковали. Иногда при этом самого виновного убивали, а
чаще изгоняли со всем семейством и даже с роднёю, например, с братьями,
племянниками и вообще близкими по крови. Иногда отдача на поток — разграбление
постигало семейства тех, которых уже сбросили с моста. Так в 1418 году одного
боярина свергнули в воду и потом разграбили его дом. Когда поток
происходил юридическим образом, то раздел имущества осужденного велся
правильно, по городовому делению; так в 1230 году ограбили Водопика Семена
Борисовича и других бояр, и разделили их достояние по сотням. В 1209 году
разграблен был двор Мирошки и Дмитрия и тогда избыток разделен был по зубу, по
три гриппы.
В разряд имущества, подлежащего дележу, входили и села,
и рабы, и скот; все это оценивались, продавалось и делилось на каждый двор,
сколько придется. Слот) "избыток" (избыток разделиша) побуждает предполагать,
что не вся сумма проданного имения делилась: может быть, известная часть шла
в нов городскую казну, и также князю. При таком всеобщем дележе и расхвате,
случалось, схватывали и тайно, как об этом и упоминается в летописи. Так,
по замечанию летописца, одни трудились, другие входили в их труды. Остается
неизвестным порядок такого расхвата имущества осужденных, право участия в нем
тех или других граждан. Из примера 1230 г. мы узнаем, что имущества эти
делили по сотням. Значит ли это, что участвовать в дележе могли только те,
которые принадлежали к той сотне, в которой состоял осужденный, и всегда ли
так соблюдалось, или же расхватанное имущество доставаться могло юридическим
путем жителям по концам и улицам; где жили виновные — неизвестно.
Возможность наживаться на счет других была поводом к тому, что в Новгороде
постоянно находились "ябедники", возмутители, которые легко подговаривали
других, составляли кружок из черных людей, звонили на вече и обвиняли богатых и
влиятельных бояр, то в перевете, то в неправом суде и в насилиях бедным людям.
Вообще новгородцы не отличались ни кровожадностью, ни мстительностью:
случалось, что осужденный на смерть преступник возбуждал своими просьбами
сострадание, особенно если уважаемые люди подавали за него голос; и осужденного
освобождали от смерти н позволяли потупить ему в монастырь — душу на покаяние
отпускали. Так, одного из двинских изменников, поймали с оружием в руках,
избавили от Волхова, а потом так слабо стерегли его и монастыре, что он мог
оттуда уйти и опять враждебно действовать против Новгорода. Бывало, даже
осужденный и ограбленный, случайно ускользнувший от смерти, опять был в чести у
народа; так случилось с посадником Якуном; он не только потерял все до стояние,
отданное на поток, но и сам был брошен с моста н, случайно спасшись от смерти,
впоследствии был посадником. В новгородском народе была сильная
впечатлительность, быстрая восприимчивость, недостаток обдуманности; делали по
первому побуждению и после сознавали, что делали невпопад. Как толпа
производила иногда свой суд, можно видеть из примера серебряного ливца Федора
Жеребца, в 1447 году; его уличили в не правильном приготовлении рублей,
призвали на вече, стали поить и допрашивать; он оговорил восемнадцать человек,
что они заказывали ему делать рубли не по узаконенным правилам; тех схватили, —
одних сбросили с моста, у других ограбилидома. Не видно, чтобы при этом было
строго исследовано показание Федора Жеребца. Тогда, — говорит летописец, — весь
город был в сетовании, а ябедники и посульники радовались: стоило только на
кого-нибудь сказать — и тотчас предавали того смерти, а имение его, обыкновенно
спрятанное в церкви, разграбляли. И прежде подобное случалось, когда народ
буйствовал, не рассуждая, по первому впечатлению. В 1316 году некто Данило
Писцов был убит своим холопом, и убийца остался без наказания, объявив
гражданам, что его господин держал перевет и благоприятствовал враждебному
князю. Таким образом правило, чтоб холопу не верить, когда он будет говорить на
господина, — правило, которым стесняли новгородцы своих кня зей, не имело
приложения на вече; там, напротив, низший и бедный скорее мог быть оправдан в
деле с богатым и сильным, по естественной злобе толпы к тем, которые над нею
возвышаются. Летописцы нередко указывают, что народный суд постигал невинных.
В 1137 году предавали потоку и разграблению приверженцев Всеволода. Тогда —
говорит летописец — "сягоша и иевиноватых". В 1194 году, когда возвратились
новгородские отряды из несчастного похода в Югру, новгородцы, раздосадованные
неудачею, нескольких человек убили, других обложили денежною пенею; на них
взводили, что они погубили свою братью в походе; — но, видно, преступление нс
было доказано, потому что летописец прибавляет: "а то Богови судити". Под 1208
годом рассказывается о свержении с моста невинного Олексы Сбыславич: на другой
день, в обличение не справедливости народного суда, заплакала Богородица у св.
Якова в Неревском конце. Во время пожаров раздраженная толпа, подозревая, что
город зажигают злодеи, без дальнейших рассуждений, обращала злобу свою на
всякого, кто мало-мальски навлекал ее нерасположение; например, в 1442 году
после сильного пожара парод схватил некоторых лиц; одних бросал в огонь,
других с мосту в воду. Какие причины иногда руководили народом, можно видеть
из примера над архиепископом Арсением в 1228 году: черному народу вообразилось,
что из-за него стоит долго тепло осенью, ибо он, как говорили, неправильно
поступил в архиепископский сан, и его выгнали с бесчестием. Подобно тому, в
Пскове в 1407 году изгнали князя Данила Александровича по случаю мора;
псковичи укоряли его, будто бы из-за него постиг их мор. Неудивительно, что при
таком образе народного суда летописец жалуется на не правосудие в новгородских
волостях в XV веке. "Тогда, — говорит он, — в Новгороде не было ни правды, ни
справедливого суда; восстали ябедники, устраивали четы и обеты и
целовали па неправду; и стали грабить по селам и па волостях, и по городу; и
стали мы в поругание соседям нашим; и по волостям было разорение и частные
поборы, крик и рыдание, и вопль, и проклятия людей на наших старейшин и на наш
город; ибо не было у нас ни жалости, ни правосудия".
